Неточные совпадения
Взмостился ли ты для
большего прибытку под церковный купол, а может быть, и на крест потащился и, поскользнувшись, оттуда, с перекладины, шлепнулся оземь, и только какой-нибудь стоявший возле тебя
дядя Михей, почесав рукою в затылке, примолвил: «Эх, Ваня, угораздило тебя!» — а сам, подвязавшись веревкой, полез на твое место.
Онегин был готов со мною
Увидеть чуждые страны;
Но скоро были мы судьбою
На долгий срок разведены.
Отец его тогда скончался.
Перед Онегиным собрался
Заимодавцев жадный полк.
У каждого свой ум и толк:
Евгений, тяжбы ненавидя,
Довольный жребием своим,
Наследство предоставил им,
Большой потери в том не видя
Иль предузнав издалека
Кончину
дяди старика.
Весь облик Аркадиева
дяди, изящный и породистый, сохранил юношескую стройность и то стремление вверх, прочь от земли, которое
большею частью исчезает после двадцатых годов.
И с этого момента уже не помнил ничего. Проснулся он в комнате, которую не узнал, но
большая фотография
дяди Хрисанфа подсказала ему, где он. Сквозь занавески окна в сумрак проникали солнечные лучи необыкновенного цвета, верхние стекла показывали кусок неба, это заставило Самгина вспомнить комнатенку в жандармском управлении.
Дядя Миша, свернув бумажку тугой трубочкой, зажал ее между
большим и указательным пальцами левой руки.
Их все
больше являлось в уютном, скрытом на дворе жилище
дяди Хрисанфа.
В доме какая радость и мир жили! Чего там не было? Комнатки маленькие, но уютные, с старинной, взятой из
большого дома мебелью дедов,
дядей, и с улыбавшимися портретами отца и матери Райского, и также родителей двух оставшихся на руках у Бережковой девочек-малюток.
Он одет чисто, даже изысканно, на пальце у него
большой перстень — совершенный
дядя!
Когда он, бывало, приходил в нашу аудиторию или с деканом Чумаковым, или с Котельницким, который заведовал шкапом с надписью «Materia Medica», [Медицинское вещество (лат.).] неизвестно зачем проживавшим в математической аудитории, или с Рейсом, выписанным из Германии за то, что его
дядя хорошо знал химию, — с Рейсом, который, читая по-французски, называл светильню — baton de coton, [хлопчатобумажной палкой вместо: «cordon de coton» — хлопчатобумажным фитилем (фр.).] яд — рыбой (poisson [Яд — poison; рыба — poisson (фр.).]), а слово «молния» так несчастно произносил, что многие думали, что он бранится, — мы смотрели на них
большими глазами, как на собрание ископаемых, как на последних Абенсерагов, представителей иного времени, не столько близкого к нам, как к Тредьяковскому и Кострову, — времени, в котором читали Хераскова и Княжнина, времени доброго профессора Дильтея, у которого были две собачки: одна вечно лаявшая, другая никогда не лаявшая, за что он очень справедливо прозвал одну Баваркой, [Болтушкой (от фр. bavard).] а другую Пруденкой.
Пускай он, хоть не понимаючи, скажет: «Ах, папаша! как бы мне хотелось быть прокурором, как
дядя Коля!», или: «Ах, мамаша! когда я сделаюсь
большой, у меня непременно будут на плечах такие же густые эполеты, как у
дяди Паши, и такие же душистые усы!» Эти наивные пожелания наверное возымеют свое действие на родительские решения.
В апреле 1876 года я встретил моего товарища по сцене — певца Петрушу Молодцова (пел Торопку в
Большом театре, а потом служил со мной в Тамбове). Он затащил меня в гости к своему
дяде в этот серый дом с палисадником, в котором бродила коза и играли два гимназистика-приготовишки.
1922 год. Все-таки собирались «среды». Это уж было не на
Большой Молчановке, а на
Большой Никитской, в квартире С. Н. Лентовской. «Среды» назначались не регулярно. Время от времени «
дядя Володя» присылал приглашения, заканчивавшиеся так...
Дядя Петр приносил огромную краюху белого хлеба и варенье «семечки» в
большой глиняной банке, резал хлеб ломтями, щедро смазывал их вареньем и раздавал всем эти вкусные малиновые ломти, держа их на ладони, низко кланяясь.
Григорий сорвал с плеч ее тлевшую попону и, переламываясь пополам, стал метать лопатою в дверь мастерской
большие комья снега;
дядя прыгал около него с топором в руках; дед бежал около бабушки, бросая в нее снегом; она сунула бутыль в сугроб, бросилась к воротам, отворила их и, кланяясь вбежавшим людям, говорила...
Однажды вечером, когда я уже выздоравливал и лежал развязанный, — только пальцы были забинтованы в рукавички, чтоб я не мог царапать лица, — бабушка почему-то запоздала прийти в обычное время, это вызвало у меня тревогу, и вдруг я увидал ее: она лежала за дверью на пыльном помосте чердака, вниз лицом, раскинув руки, шея у нее была наполовину перерезана, как у
дяди Петра, из угла, из пыльного сумрака к ней подвигалась
большая кошка, жадно вытаращив зеленые глаза.
И вот, каждый раз, когда на улице бухали выстрелы,
дядя Петр — если был дома — поспешно натягивал на сивую голову праздничный выгоревший картуз с
большим козырьком и торопливо бежал за ворота.
К весне
дядья разделились; Яков остался в городе, Михаил уехал за реку, а дед купил себе
большой интересный дом на Полевой улице, с кабаком в нижнем каменном этаже, с маленькой уютной комнаткой на чердаке и садом, который опускался в овраг, густо ощетинившийся голыми прутьями ивняка.
На эти деньги можно было очень сытно прожить день, но Вяхиря била мать, если он не приносил ей на шкалик или на косушку водки; Кострома копил деньги, мечтая завести голубиную охоту; мать Чурки была больна, он старался заработать как можно
больше; Хаби тоже копил деньги, собираясь ехать в город, где он родился и откуда его вывез
дядя, вскоре по приезде в Нижний утонувший. Хаби забыл, как называется город, помнил только, что он стоит на Каме, близко от Волги.
Довольный произведенным впечатлением, Самоварник поднялся на ноги и размахивал своим халатом под самым носом у Никитича, точно петух. Казачок Тишка смотрел своими
большими глазами то на
дядю, то на развоевавшегося Самоварника и, затаив дыхание, ждал, что скажет
дядя.
Не дождавшись еще отставки, отец и мать совершенно собрались к переезду в Багрово. Вытребовали оттуда лошадей и отправили вперед
большой обоз с разными вещами. Распростились со всеми в городе и, видя, что отставка все еще не приходит, решились ее не дожидаться. Губернатор дал отцу отпуск, в продолжение которого должно было выйти увольнение от службы;
дяди остались жить в нашем доме: им поручили продать его.
Я прежде о нем почти не знал; но мои
дяди любили иногда заходить в столярную подразнить Михея и забавлялись тем, что он сердился, гонялся за ними с деревянным молотком, бранил их и даже иногда бивал, что доставляло им
большое удовольствие и чему они от души хохотали.
Дяди мои поместились в отдельной столовой, из которой, кроме двери в залу, был ход через общую, или проходную, комнату в
большую столярную; прежде это была горница, в которой у покойного дедушки Зубина помещалась канцелярия, а теперь в ней жил и работал столяр Михей, муж нашей няньки Агафьи, очень сердитый и грубый человек.
Видя такую мою охоту,
дядя вздумал учить меня рисовать; он весьма тщательно приготовил мне оригиналы, то есть мелкие и
большие полукружочки и полные круги, без тушевки и оттушеванные, помещенные в квадратиках, заранее расчерченных, потом глазки, брови и проч.
Он не так любил ездить по гостям, как другой мой
дядя, меньшой его брат, которого все называли ветреником, и рисовал не только для меня маленькие картинки, но и для себя довольно
большие картины.
— Так! — сказал Павел. Он совершенно понимал все, что говорил ему
дядя. — А отчего, скажи,
дядя, чем день иногда бывает ясней и светлей и чем
больше я смотрю на солнце, тем мне тошней становится и кажется, что между солнцем и мною все мелькает тень покойной моей матери?
— Кончилось тем, — договорил Яков Петрович, — что он швырнул в
дядю Онисима камнем и, взявши у него ни
больше ни меньше, как рубль семьдесят копеек, явился в волостное правление и заплатил подать.
Все эти штуки могли еще быть названы хоть сколько-нибудь извинительными шалостями; но было
больше того: обязанный, например, приказанием матери обедать у
дяди каждый день, Козленев ездил потом по всему городу и рассказывал, что тетка его, губернаторша, каждое после-обеда затевает с ним шутки вроде жены Пентефрия […жены Пентефрия.
— А моя просьба, Яков Васильич, — подхватил Козленев, — нельзя ли как-нибудь, чтоб
дядю разжаловали из генералов и чтоб тетушку никто не смел
больше называть «ваше превосходительство»? Она не перенесет этого, и на наших глазах будет таять, как воск.
Однажды Александр только что проснулся. Евсей подал ему
большой пакет, с запиской от
дяди.
Денег у него, по его мнению, было
больше, нежели сколько нужно, а по мнению
дяди, еще недовольно.
В другой раз не пускала его в театр, а к знакомым решительно почти никогда. Когда Лизавета Александровна приехала к ней с визитом, Юлия долго не могла прийти в себя, увидев, как молода и хороша тетка Александра. Она воображала ее так себе теткой: пожилой, нехорошей, как
большая часть теток, а тут, прошу покорнейше, женщина лет двадцати шести, семи, и красавица! Она сделала Александру сцену и стала реже пускать его к
дяде.
— Сурков не опасен, — продолжал
дядя, — но Тафаева принимает очень немногих, так что он может, пожалуй, в ее маленьком кругу прослыть и львом и умником. На женщин много действует внешность. Он же мастер угодить, ну, его и терпят. Она, может быть, кокетничает с ним, а он и того… И умные женщины любят, когда для них делают глупости, особенно дорогие. Только они любят
большею частью при этом не того, кто их делает, а другого… Многие этого не хотят понять, в том числе и Сурков, — вот ты и вразуми его.
Ченцов же, по
большей части сердя
дядю без всякой надобности разными циническими выходками, вдруг иногда обращался к нему как бы к родной матери своей, с полной откровенностью и даже любовью.
— Вещичек, вещичек! — поправил ее Лябьев. — А все это отчего? Михаил Иваныч вырос посреди оркестра настоящего, хорошего оркестра, который был у его
дяди, а потом мало ли у кого и где он учился: он брал уроки у Омана, Ценнера, Карла Мейера, у Цейлера, да и не перечтешь всех, а я что?.. По натуре моей, я знаю, что у меня был талант, но какое же музыкальное воспитание я получил? Обо мне гораздо
больше хлопотали, чтобы я чисто произносил по-французски и хорошо танцевал.
— А еще тебе вот что скажу: нехорошо в тебе твое легкомыслие, но еще
больше мне не нравится то, что ты так легко к замечаниям старших относишься.
Дядя добра тебе желает, а ты говоришь: оставьте!
Дядя к тебе с лаской да с приветом, а ты на него фыркаешь! А между тем знаешь ли ты, кто тебе
дядю дал? Ну-ко, скажи, кто тебе
дядю дал?
— А
большое, бабушка, у отца имение будет, когда
дядя умрет? — любопытствует Володенька.
— Мы,
дядя, лучше
больше сделаем.
— Вот, — говорил Ситанов, задумчиво хмурясь, — было
большое дело, хорошая мастерская, трудился над этим делом умный человек, а теперь все хинью идет, все в Кузькины лапы направилось! Работали-работали, а всё на чужого
дядю! Подумаешь об этом, и вдруг в башке лопнет какая-то пружинка — ничего не хочется, наплевать бы на всю работу да лечь на крышу и лежать целое лето, глядя в небо…
Больше ни о чем не хотелось спрашивать
дядю. Грустно было с ним, и жалко было его; все вспоминались бойкие песни и этот звон гитары, сочившийся радостью сквозь мягкую грусть. Не забыл я и веселого Цыгана, не забыл и, глядя на измятую фигуру
дяди Якова, думал невольно...
— Воистину — так! Ой,
дядя, я вас весьма люблю — и всё
больше!
Рассуждая таким образом, мы дошли до террасы. На дворе было уже почти совсем темно.
Дядя действительно был один, в той же комнате, где произошло мое побоище с Фомой Фомичом, и ходил по ней
большими шагами. На столах горели свечи. Увидя меня, он бросился ко мне и крепко сжал мои руки. Он был бледен и тяжело переводил дух; руки его тряслись, и нервическая дрожь пробегала временем по всему его телу.
Оставшись один, я вспомнил о моей встрече давеча с Настенькой и был рад, что не рассказал о ней
дяде: я бы расстроил его еще более. Предвидел я
большую грозу и не мог понять, каким образом
дядя устроит свои дела и сделает предложение Настеньке. Повторяю: несмотря на всю веру в его благородство, я поневоле сомневался в успехе.
— Это все от восторга, Фома! — вскричал
дядя. — Я, брат, уж и не помню, где и стою. Слушай, Фома: я обидел тебя. Всей жизни моей, всей крови моей недостанет, чтоб удовлетворить твою обиду, и потому я молчу, даже не извиняюсь. Но если когда-нибудь тебе понадобится моя голова, моя жизнь, если надо будет броситься за тебя в разверстую бездну, то повелевай и увидишь… Я
больше ничего не скажу, Фома.
А между тем Фома Фомич заставлял
дядю тратить ежегодно
большие деньги на выписку книг и журналов.
— Много, конечно, не сделают, а что напакостят — так это наверно. Потребуют деньги за молчание и за помощь: я того и жду… Только я много не могу им дать, и не дам — я уж решился;
больше трех тысяч ассигнациями невозможно. Рассудите сами: три тысячи сюда, пятьсот серебром свадьба, потому что
дяде все сполна нужно отдать; потом старые долги; ну, сестре хоть что-нибудь, так, хоть что-нибудь. Много ль из ста-то тысяч останется? Ведь это разоренье!.. Обноскины, впрочем, уехали.
— Ваш поступок в моем доме, сударь, был скверный поступок, — отвечал
дядя, строго взглянув на Обноскина, — а это и дом-то не ваш. Вы слышали: Татьяна Ивановна не хочет оставаться здесь ни минуты. Чего же вам более? Ни слова — слышите, ни слова
больше, прошу вас! Я чрезвычайно желаю избежать дальнейших объяснений, да и вам это будет выгоднее.
— Вспомнили ли вы, — сказал я, — что она почти уже невеста
дяди? Похитив ее, вы сделаете ему
большую обиду, вы увезете ее почти накануне свадьбы и, сверх того, у него же возьмете взаймы для совершения этого подвига!
— Были, конечно, как у всякого порядочного человека. Отца звали Ричард Бенсон. Он пропал без вести в Красном море. А моя мать простудилась насмерть лет пять назад. Зато у меня хороший
дядя; кисловат, правда, но за меня пойдет в огонь и воду. У него нет
больше племяшей. А вы верите, что была Фрези Грант?
Лукашка между тем, держа обеими руками передо ртом
большой кусок фазана и поглядывая то на урядника, то на Назарку, казалось, был совершенно равнодушен к тому, чтò происходило, и смеялся над обоими. Казаки еще не успели убраться в секрет, когда
дядя Ерошка, до ночи напрасно просидевший под чинарой, вошел в темные сени.
Хата
дяди Ерошки была довольно
большая и не старая, но заметно было в ней отсутствие женщины.