Неточные совпадения
Лицо ее нарумянено, сквозь румяна проступают веснушки. Овальные, слишком
большие глаза — неуловимого цвета и весело искрятся, нос задорно вздернут; она — тоненькая, а бюст — высокий и точно чужой. Одета она скромно, в гладкое платье голубоватой окраски. Клим нашел в ней что-то хитрое, лисье. Она тоже говорит о
революции.
— Ведьма, на пятой минуте знакомства, строго спросила меня: «Что не делаете
революцию, чего ждете?» И похвасталась, что муж у нее только в прошлом году вернулся из ссылки за седьмой год, прожил дома четыре месяца и скончался в одночасье, хоронила его
большая тысяча рабочего народа.
Заставила бы что-нибудь делать для
революции, против
революции — что
больше нравится вам.
Самгин пристально смотрел на ряды лысых, черноволосых, седых голов, сверху головы казались несоразмерно
большими сравнительно с туловищами, влепленными в кресла. Механически думалось, что прадеды и деды этих головастиков сделали «Великую
революцию», создали Наполеона. Вспоминалось прочитанное о 30-м, 48-м, 70-м годах в этой стране.
Но бывать у нее он считал полезным, потому что у нее, вечерами, собиралось все
больше людей, испуганных событиями на фронтах, тревога их росла, и постепенно к страху пред силою внешнего врага присоединялся страх пред возможностью
революции.
— Да,
революция — кончена! Но — не будем жаловаться на нее, — нам, интеллигенции, она принесла
большую пользу. Она счистила, сбросила с нас все то лишнее, книжное, что мешало нам жить, как ракушки и водоросли на киле судна мешают ему плавать…
Среда, в которой он вращался, адвокаты с
большим самолюбием и нищенской практикой, педагоги средней школы, замученные и раздраженные своей практикой, сытые, но угнетаемые скукой жизни эстеты типа Шемякина, женщины, которые читали историю Французской
революции, записки m-me Роллан и восхитительно путали политику с кокетством, молодые литераторы, еще не облаянные и не укушенные критикой, собакой славы, но уже с признаками бешенства в их отношении к вопросу о социальной ответственности искусства, представители так называемой «богемы», какие-то молчаливые депутаты Думы, причисленные к той или иной партии, но, видимо, не уверенные, что программы способны удовлетворить все разнообразие их желаний.
Улавливая отдельные слова и фразы, Клим понял, что знакомство с русским всегда доставляло доктору
большое удовольствие; что в 903 году доктор был в Одессе, — прекрасный, почти европейский город, и очень печально, что
революция уничтожила его.
Есть
большая аналогия в отношении социальной
революции к творческим ценностям.
Революция пала, как Агриппина, под ударами своих детей и, что всего хуже, без их сознания; героизма, юношеского самоотвержения было
больше, чем разумения, и чистые, благородные жертвы пали, не зная за что.
Года полтора после того, как это было написано, Прудон издал свое
большое сочинение «О справедливости в церкви и в
революции».
Я также думаю, что методический, мирный шаг, незаметными переходами, как того хотят экономические науки и философия истории, невозможен
больше для
революции; нам надобно делать страшные скачки. Но в качестве публицистов, возвещая грядущую катастрофу, нам не должно представлять ее необходимой и справедливой, а то нас возненавидят и будут гнать, а нам надобно жить…»
[Давно минувшие времена… (ит.)] He только гостиные XVIII столетия не существуют — эти удивительные гостиные, где под пудрой и кружевами аристократическими ручками взлелеяли и откормили аристократическим молоком львенка, из которого выросла исполинская
революция, — но и таких гостиных
больше нет, как бывали, например, у Сталь, у Рекамье, где съезжались все знаменитости аристократии, литераторы, политики.
Жизнь… жизни, народы,
революции, любимейшие головы возникали, менялись и исчезали между Воробьевыми горами и Примроз-Гилем; след их уже почти заметен беспощадным вихрем событий. Все изменилось вокруг: Темза течет вместо Москвы-реки, и чужое племя около… и нет нам
больше дороги на родину… одна мечта двух мальчиков — одного 13 лет, другого 14 — уцелела!
Затем разговор переменился. Февральская
революция и 1848 год вышли из могилы и снова стали передо мной в том же образе тогдашнего трибуна, с несколькими морщинами и сединами
больше. Тот же слог, те же мысли, те же обороты, а главное — та же надежда.
Я испытал
большое одиночество в февральской
революции.
Помню, что в начале
революции я с
большим трудом убедил священника нашего прихода в
Большом Власьевском переулке выбросить из церковной службы слово о самодержавном государе императоре.
В русской
революции разрыв между высшим культурным слоем и низшим интеллигентским и народным слоем был несоизмеримо
больший, чем во Французской
революции.
В стихии большевистской
революции и в ее созиданиях еще
больше, чем в ее разрушениях, я очень скоро почувствовал опасность, которой подвергается духовная культура.
Я пережил три войны, из которых две могут быть названы мировыми, две
революции в России, малую и
большую, пережил духовный ренессанс начала ХХ века, потом русский коммунизм, кризис мировой культуры, переворот в Германии, крах Франции и оккупацию ее победителями, я пережил изгнание, и изгнанничество мое не кончено.
У Григорьева была
большая прекрасная библиотека, составленная им исключительно на Сухаревке. Сын его, будучи студентом, участвовал в
революции. В 1905 году он был расстрелян царскими войсками. Тело его нашли на дворе Пресненской части, в груде трупов. Отец не пережил этого и умер. Надо сказать, что и ранее Григорьев считался неблагонадежным и иногда открыто воевал с полицией и ненавидел сыщиков…
В действительности
большая часть русских масонов была монархистами и противниками французской
революции.
— Р-е-в-о-л-ю-ц-и-я! — произнес с
большою расстановкою Стрепетов. — Это какое слово? Слышится будто что-то как нерусское, а? С кем же это вы хотите делать
революцию на Руси?
— Нелепо — потому что
революции не может быть. Потому что наша — это не ты, а я говорю, — наша
революция была последней. И
больше никаких
революций не может быть. Это известно всякому…
— Да, и на кой черт она нам теперь,
революция, когда и так без
революции дело идет как нельзя лучше на нашу сторону… А вон ваш сынишка, видите, стоит и слушает. Зачем вы ему позволяете слушать, что
большие говорят.
Едва ли какая-либо
революция может быть бедственнее для
большой массы народа постоянно существующего порядка или скорее беспорядка нашей жизни с своими обычными жертвами неестественной работы, нищеты, пьянства, разврата и со всеми ужасами предстоящей войны, имеющей поглотить в один год
больше жертв, чем все
революции нынешнего столетия.
— И знаете ли что еще? — продолжал он, горячась все
больше, — все эти россказни об
революциях напоминают мне историю с жидом, у которого в носу свистело. Идет он по лесу и весь даже в поту от страха: все кажется, что кругом разбойники пересвистываются! И только уж когда он вдоволь надрожался, вдруг его словно обухом по голове: а ведь это у меня в носу… Так-то-с.
— Вы глупы, Chenapan! (Да, он сказал мне это, несмотря на то, что в то время был еще очень учтив относительно меня.) Вы не хотите понять, что чем
больше с моей стороны вмешательства, тем более я получаю прав на внимание моего начальства. Если я усмирю в год одну
революцию — это хорошо; но если я усмирю в году две
революции — это уж отлично! И вы, который находитесь на службе у величайшего из усмирителей
революций, — вы не понимаете этого!
Смущало и то, что Колесников, человек, видимо, с
большим революционным прошлым, не только не любил говорить о
революции, но явно избегал всякого о ней напоминания. В то же время, по случайно оброненным словам, заметно было, что Колесников не только деятель, но и историк всех революционных движений — кажется, не было самого ничтожного факта, самого маленького имени, которые не были бы доподлинно, чуть ли не из первых рук ему известны. И раз только Колесников всех поразил.
Больше же никто ничего не умел делать, чем вполне и объясняется, что в романах и повестях, где выводились люди, устроивающие
революцию, глухо говорилось, что люди эти поехали делать предприятие, а как это «предприятие» надо делать? — того никто не знал.
Он тем
больше кипятился, что в это время в России правительство уже освободило крестьян с земельными наделами, задумало дать гласный суд и ввести другие реформы, при которых доказывать русским людям настоятельную необходимость
революции становилось день ото дня все труднее и труднее.
Он жил в Париже до
революции, помнил Марию-Антуанетту, получил приглашение к ней в Трианон; видел и Мирабо, который, по его словам, носил очень
большие пуговицы — «exagere en tout» [«Преувеличивая во всем» (фр.).] — и был вообще человек дурного тона — «en depit de sa naissance!» [«Вопреки своему происхождению!» (фр.).]
— Je sais bien que vous etes un noble enfant! Я хорошо знаю, что вы благородный мальчик! но знай, Nicolas, что если б когда-нибудь тебе зашла в голову мысль о
революции… vous ne serez plus mon fils… vous m'entendez?.. вы
больше не будете мне сыном… вы меня понимаете?..
— Ну вот еще! Жрать всем надо, вот
революция. В
революцию хорошо, кто
большого роста.
Анархисты правы во всем: и в отрицании существующего и в утверждении того, что при существующих нравах ничего не может быть хуже насилия власти: но они грубо ошибаются, думая, что анархию можно установить
революцией. Анархия может быть установлена только тем, что будет всё
больше и
больше людей, которым будет не нужна защита правительственной власти, и всё
больше и
больше людей, которые будут стыдиться прилагать эту власть.
— Да, иногда, — согласился бравый поручик, — но отнюдь не в гражданской службе. В военной иное дело. Чем
больше будет у нас развитых, образованных офицеров, тем успешнее пойдет пропаганда: солдаты, во-первых, не пойдут тогда против крестьян, когда те подымутся всею землею; во-вторых, образованные офицеры не помешают освободиться и Польше. Разовьете вы как следует пропаганду между офицерами — вы облегчите
революцию и вызовете ее гораздо скорее. Образованный офицер не пойдет против поляков.
Я пережил также бурную внутреннюю реакцию против второй
большой русской
революции.
Революция в очень малой степени стоит под знаком свободы, в несоизмеримо
большей степени стоит под знаком фатума.
Но они принимают и благословляют войну, которая
больше проливает крови и
больше убивает, чем
революция.
Революция всегда означает, что не было положительных творческих духовных сил, улучшающих и возрождающих жизнь, осуществляющих
больше правды.
Революция, как и все
большое и значительное в судьбах человечества, происходит со мной, с каждым из нас.
— А тогда что же? Кто с вами? И что вы хотите делать? Сложить руки на груди, вздыхать о погибшей
революции и негодовать? Разводить курочек и поросяточек? Кто в такие эпохи не находит себе дела, тех история выбрасывает на задний двор. «Хамы» делают
революцию, льют потоками чужую кровь, — да! Но еще
больше льют свою собственную. А благородные интеллигенты, «истинные» революционеры, только смотрят и негодуют!..
— Вы этого не могли думать. Всем записавшимся в наш отряд я вчера вечером ясно сказал, что грабить мы не позволяем… Товарищи! — обратился он к своему отряду. — Наша красная рабоче-крестьянская армия — не белогвардейский сброд, в ней нет места бандиту, мы боремся для всемирной
революции, а не для того, чтоб набивать себе карманы приятными разными вещицами. Эти люди вчера только вступили в ряды красной армии и первым же их шагом было идти грабить.
Больше опозорить красную армию они не могли!
Новый революционер, рабочий, идет в
революцию вследствие поруганной чести: такие же люди, как все, мы не хотим
больше страдать и терпеть угнетение.
Нигде
больше такой
революции не будет.
Он попал на Запад в атмосферу
революции 48-го года; он сначала увлекся этой
революцией и возлагал на нее
большие надежды.
Революция, совершающая насилие и проливающая кровь, есть грех, но и война есть грех, часто еще
больший грех, чем
революция.
В стихии
революции 1917 года восставшие народные массы пленялись «большевизмом», как силой, которая
больше дает, в то время как «меньшевизм» представлялся слабым, он дает меньше.
Но самый
большой парадокс в судьбе России и русской
революции в том, что либеральные идеи, идеи права, как и идеи социального реформизма, оказались в России утопическими.
И на русской
революции, быть может
больше, чем на всякой другой, лежит отсвет Апокалипсиса.