Неточные совпадения
После помазания
больному стало вдруг гораздо лучше. Он не кашлял ни разу в продолжение часа, улыбался, целовал руку Кити, со слезами благодаря ее, и говорил, что ему хорошо, нигде не больно и что он чувствует аппетит и силу. Он даже сам
поднялся, когда ему принесли суп, и попросил еще котлету. Как ни безнадежен он был, как ни очевидно было при взгляде на него, что он не может выздороветь, Левин и Кити находились этот час в одном и том же счастливом и робком, как бы не ошибиться, возбуждении.
В следующей камере было то же самое. Такая же была духота, вонь; точно так же впереди, между окнами, висел образ, а налево от двери стояла парашка, и так же все тесно лежали бок с боком, и так же все вскочили и вытянулись, и точно так же не встало три человека. Два
поднялись и сели, а один продолжал лежать и даже не посмотрел на вошедших; это были
больные. Англичанин точно так же сказал ту же речь и так же дал два Евангелия.
Старик было
поднялся со своего кресла, но опять опустился в него с подавленным стоном.
Больная нога давала себя чувствовать.
Она стала прощаться, и он — оставаться тут ему было уже незачем —
поднялся, говоря, что ему пора домой: ждут
больные.
«Что, как ты себя чувствуешь?» Завозился
больной на печи,
подняться хочет, а весь в ранах, при смерти.
Вдруг в одном месте я поскользнулся и упал, больно ушибив колено о камень. Я со стоном опустился на землю и стал потирать
больную ногу. Через минуту прибежал Леший и сел рядом со мной. В темноте я его не видел — только ощущал его теплое дыхание. Когда боль в ноге утихла, я
поднялся и пошел в ту сторону, где было не так темно. Не успел я сделать и 10 шагов, как опять поскользнулся, потом еще раз и еще.
Отвечая на главный пункт вопроса, касающийся удешевления порций, они предложили свои собственные табели, которые, однако, обещали совсем не те сбережения, каких хотело тюремное ведомство. «Сбережения материального не будет, — писали они, — но взамен того можно ожидать улучшения количества и качества арестантского труда, уменьшения числа
больных и слабосильных,
подымется общее состояние здоровья арестантов, что отразится благоприятно и на колонизации Сахалина, дав для этой цели полных сил и здоровья поселенцев».
Девушка
поднялась, чтобы исполнить приказание, но неожиданно раздавшийся в первый раз голос
больного остановил ее...
— Ну-с, мой милый, у меня всегда было священнейшим правилом, что с друзьями пить сколько угодно, а одному — ни капли. Au revoir! Успеем еще, спрыснем как-нибудь! — проговорил Петр Петрович и,
поднявшись во весь свой огромный рост, потряс дружески у Вихрова руку, а затем он повернулся и на своих
больных ногах присел перед Грушей.
Читатель, конечно, сам догадывается, что старики Углаковы до безумия любили свое единственное детище и почти каждодневно ставились в тупик от тех нечаянностей, которые Пьер им устраивал, причем иногда мать лучше понимала, к чему стремился и что затевал сын, а иногда отец. Вошедший невдолге камердинер Пьера просил всех пожаловать к
больному. Муза Николаевна сейчас же
поднялась; но Сусанна Николаевна несколько медлила, так что старуха Углакова проговорила...
Он не помнил, как ушёл от неё, и не помнил — звала ли она его к себе. С неделю сидел он дома, сказавшись
больным, и всё старался оправдать себя, но — безуспешно. А рядом с поисками оправданий тихонько
поднималась другая, мужская мысль...
Эта фраза точно ужалила
больную. Она
поднялась с подушки и быстро села на постели: от этого движения платок на голове сбился в сторону и жидкие седые волосы рассыпались по плечам. Татьяна Власьевна была просто страшна в эту минуту: искаженное морщинистое лицо все тряслось, глаза блуждали, губы перекосились.
Актер. Хочешь — в сени выведу? Ну, вставай. (Помогает женщине
подняться, накидывает ей на плечи какую-то рухлядь и, поддерживая, ведет в сени.) Ну-ну… твердо! Я — сам
больной… отравлен алкоголем…
В ответ грянула тяжелая железная цепь и послышался стон. Арефа понял все и ощупью пошел на этот стон. В самом углу к стене был прикован на цепь какой-то мужик. Он лежал на гнилой соломе и не мог
подняться. Он и говорил плохо. Присел около него Арефа, ощупал
больного и только покачал головой: в чем душа держится. Левая рука вывернута в плече, правая нога плеть плетью, а спина, как решето.
К недостатку скоро прибавилось еще беспокойство: в том доме, где жил Кольцов, готовилась свадьба, и
поднялась беготня, уборка и суматоха, ни на час не дававшая покоя
больному.
И я стал привыкать держаться при
больном самоуверенно, делать назначения самым докторальным и безапелляционным тоном, хотя бы в душе в это время
поднимались тысячи сомнений.
Дня через два у
больной появились боли в правой стороне зева, и температура снова
поднялась.
— Если вы приставите стетоскоп к груди
больного, — объясняет ассистент, — и в то же время будете постукивать рядом ручкою молоточка по плессиметру, то услышите ясный, металлический, так называемый «амфорический» звук… Пожалуйста, коллега! — обращается он к студенту, указывая на
больного. — Ну-ка, голубчик, повернись на бок!..
Поднимись, сядь!..
К вечеру температура с потрясающим ознобом
поднялась до 40°, у
больной появилась легкая одышка, а боли в печени стали еще сильнее.
Я поглядел на
больное, истрепавшееся лицо графа, на рюмку, на лакея в желтых башмаках, поглядел я на чернобрового поляка, который с первого же раза показался мне почему-то негодяем и мошенником, на одноглазого вытянувшегося мужика, — и мне стало жутко, душно… Мне вдруг захотелось оставить эту грязную атмосферу, предварительно открыв графу глаза на всю мою к нему безграничную антипатию… Был момент, когда я готов уже был
подняться и уйти… Но я не ушел… Мне помешала (стыдно сознаться!) простая физическая лень…
Осторожно взобрался он на крыльцо,
поднялся в верхний ярус дома и вошел в хозяйские комнаты, зная, что там все спят, потому что нигде, кроме комнаты
больного, огня не горело.
Больной, припав усталой головой к глянцевитому ковшу и макая редкие отвисшие усы в темной воде, слабо и жадно пил. Спутанная борода его была нечиста, впалые, тусклые глаза с трудом
поднялись на лицо парня. Отстав от воды, он хотел поднять руку, чтобы отереть мокрые губы, но не мог и отерся о рукав армяка. Молча и тяжело дыша носом, он смотрел прямо в глаза парню, сбираясь с силами.
Тяжелый вздох
поднялся из груди
больной, но вздох, не кончившись, превратился в кашель.
Ясный августовский вечер смотрел в окно, солнце красными лучами скользило по обоям. Степан сидел понурив голову, с вздрагивавшею от рыданий грудью. Узор его закапанной кровью рубашки был мне так знаком! Серая истасканная штанина
поднялась, из-под нее выглядывала голая нога в стоптанном штиблете… Я вспомнил, как две недели назад этот самый Степан, весь забрызганный холерною рвотою, три часа подряд на весу продержал в ванне умиравшего
больного. А те боялись даже пройти мимо барака…
Осторожно ступая, чтобы не разбудить Родам, я шла с моей ношей по длинному коридору и затем с трудом стала
подниматься по витой лестнице наверх. Ступив на кровлю, я положила Юлико, дрожавшего, как в лихорадке, на тахту, ту самую тахту, на которой шесть лет тому назад умирала деда. Потом я принесла подушки и бурку, которою закутала
больного поверх одеяла.
По лестнице, действительно,
поднимался доктор; ступеньки поскрипывали под его легкими шагами. Полное, добродушное лицо его с мороза зарумянилось, он смотрел по-праздничному, как практикант, заранее довольный тем, что он найдет у
больного.