Неточные совпадения
Те мечты и воспоминания о
матери, которые после свидания с нею сделали его
больным, теперь уже не занимали его.
— Нет, Соня, — торопливо прервал он, — эти деньги были не те, успокойся! Эти деньги мне
мать прислала, через одного купца, и получил я их
больной, в тот же день как и отдал… Разумихин видел… он же и получал за меня… эти деньги мои, мои собственные, настоящие мои.
Дуня, воротившись с последнего свидания с братом, застала
мать уже совсем
больною, в жару и в бреду.
Особенно смущало его, что Спивак, разумеется, тоже видит
мать смешной и жалкой, хотя Спивак смотрела на нее грустными глазами и ухаживала за ней, как за
больной или слабоумной.
— О! Их нет, конечно. Детям не нужно видеть
больного и мертвого отца и никого мертвого, когда они маленькие. Я давно увезла их к моей
матери и брату. Он — агроном, и у него — жена, а дети — нет, и она любит мои до смешной зависти.
Клим постоял, затем снова сел, думая: да, вероятно, Лидия, а может быть, и Макаров знают другую любовь, эта любовь вызывает у
матери, у Варавки, видимо, очень ревнивые и завистливые чувства. Ни тот, ни другая даже не посетили
больного. Варавка вызвал карету «Красного Креста», и, когда санитары, похожие на поваров, несли Макарова по двору, Варавка стоял у окна, держа себя за бороду. Он не позволил Лидии проводить
больного, а
мать, кажется, нарочно ушла из дома.
«Какой безжалостной надобно быть, какое надо иметь холодное сердце, для того, чтобы обманывать
больного мужа, — возмущенно думал Самгин. — И —
мать, как бесцеремонно, грубо она вторгается в мою жизнь».
— Кстати, тут отец помер,
мать была человек
больной и, опасаясь, что я испорчусь, женила меня двадцати лет, через четыре года — овдовел, потом — снова женился и овдовел через семь лет.
— Только ты
мать не буди, — прибавил он, как бы вдруг что-то припомнив. — Она тут всю ночь подле суетилась, да неслышно так, словно муха; а теперь, я знаю, прилегла. Ох, худо
больному старцу, — вздохнул он, — за что, кажись, только душа зацепилась, а все держится, а все свету рада; и кажись, если б всю-то жизнь опять сызнова начинать, и того бы, пожалуй, не убоялась душа; хотя, может, и греховна такая мысль.
Между
матерью и дочерью не было сказано ни одного слова на эту тему, но это не мешало последней чувствовать, что
больной отец был предоставлен на ее исключительное попечение.
Прежний домик свой она продала и теперь проживала с
матерью почти в избе, а
больной, почти умирающий Смердяков, с самой смерти Федора Павловича поселился у них.
Он говорил, что ему нужно отправить своего брата на охоту, вылечить
больную старуху
мать и снарядиться самому в далекий путь.
Больная, как увидела
мать, и говорит: «Ну, вот, хорошо, что пришла… посмотри-ка на нас, мы друг друга любим, мы друг другу слово дали».
Тогда
больная, припав к
матери, с горькими слезами просила сходить за барышней, чтоб она пришла сама благословить ее образом на тот свет.
Для
больного старика, для моей
матери и кормилицы дали открытую линейку; остальные шли пешком.
Но положение поистине делалось страшным, когда у
матери начинался пьяный запой. Дом наполнялся бессмысленным гвалтом, проникавшим во все углы; обезумевшая
мать врывалась в комнату
больной дочери и бросала в упор один и тот же страшный вопрос...
Несколько дней, которые у нас провел этот оригинальный
больной, вспоминаются мне каким-то кошмаром. Никто в доме ни на минуту не мог забыть о том, что в отцовском кабинете лежит Дешерт, огромный, страшный и «умирающий». При его грубых окриках
мать вздрагивала и бежала сломя голову. Порой, когда крики и стоны смолкали, становилось еще страшнее: из-за запертой двери доносился богатырский храп. Все ходили на цыпочках,
мать высылала нас во двор…
Чтобы кое-как довести до конца наше учение,
мать тотчас после похорон стала хлопотать о разрешении держать ученическую квартиру, и с этих пор,
больная, слабая и одинокая, она с истинно женским героизмом отстаивала наше будущее…
Силы наши восстанавливались очень медленно. Обе старушки все время ходили за нами, как за малыми детьми, и терпеливо переносили наши капризы. Так только
мать может ходить за
больным ребенком. Женщины починили всю нашу одежду и дали новые унты, мужчины починили нарты и выгнули новые лыжи.
— Ну, што, баушка? — грубо спрашивала
мать Енафа, останавливаясь перед
больной. — Помирать собралась?
Они нашли
мать Енафу в крайнем балагане. Она действительно сказывалась
больной и никого не принимала, кроме самых близких. Ухаживала за ней Аглаида.
Мать Енафа и инок Кирилл положили «начал» перед образами и раскланялись на все четыре стороны, хотя в избе, кроме
больной, оставалась одна Нюрочка. Потом
мать Енафа перевернула
больную вниз лицом и покрыла шелковою пеленой с нашитым на ней из желтого позумента большим восьмиконечным раскольничьим крестом.
— Дело в том-с, Дмитрий Петрович, что какая же польза от этого материнского сиденья? По-моему, в тысячу раз лучше, если над этим ребенком сядет не
мать с своею сантиментальною нежностью, а простая, опытная сиделка, умеющая ходить за
больными.
— Боже мой! Я не узнаю вас, Белоярцев. Вы, человек, живший в области чистого художества, говорите такие вещи. Неужто вашему сердцу ничего не говорит
мать, забывающая себя над колыбелью
больного ребенка.
Когда же мы пришли в свой флигель, я, забыв о родниках и мельнице, сейчас рассказал
матери о
больном старичке.
Мать беспрестанно уходила к
больному и позволила нам идти в горницу к двоюродным сестрам.
Отец увидел это и, погрозя пальцем, указал на
мать; я кивнул и потряс головою в знак того, что понимаю, в чем дело, и не встревожу
больную.
Мы по-прежнему ходили к нему всякий день и видели, как его мыли; но сначала я смотрел на все без участья: я мысленно жил в спальной у моей
матери, у кровати
больной.
Не имея полной доверенности к искусству уфимских докторов,
мать решилась ехать в Оренбург, чтоб посоветоваться там с доктором Деобольтом, который славился во всем крае чудесными излечениями отчаянно
больных.
Здоровых
мать и слушать не стала, а
больным давала советы и даже лекарства из своей дорожной аптечки.
Я, конечно, и прежде знал, видел на каждом шагу, как любит меня
мать; я наслышался и даже помнил, будто сквозь сон, как она ходила за мной, когда я был маленький и такой
больной, что каждую минуту ждали моей смерти; я знал, что неусыпные заботы
матери спасли мне жизнь, но воспоминание и рассказы не то, что настоящее, действительно сейчас происходящее дело.
Но
мать была
больнее меня от бессонницы, усталости и тошноты в продолжение всей дороги.
Волков стоял за дверью, тоже почти плакал и не смел войти, чтоб не раздражить
больного; отец очень грустно смотрел на меня, а
мать — довольно было взглянуть на ее лицо, чтоб понять, какую ночь она провела!
Наконец пришла
мать, сама расстроенная и
больная, сказала, что дедушка скончался в шесть часов утра и что сейчас придет отец и ляжет спать, потому что уже не спал две ночи.
У
матери было совершенно
больное и расстроенное лицо; она всю ночь не спала и чувствовала тошноту и головокруженье: это встревожило и огорчило меня еще больше.
«Справедливо, а — не утешает!» — невольно вспомнила
мать слова Андрея и тяжело вздохнула. Она очень устала за день, ей хотелось есть. Однотонный влажный шепот
больного, наполняя комнату, беспомощно ползал по гладким стенам. Вершины лип за окном были подобны низко опустившимся тучам и удивляли своей печальной чернотой. Все странно замирало в сумрачной неподвижности, в унылом ожидании ночи.
— Перед вами суд, а не защита! — сердито и громко заметил ему судья с
больным лицом. По выражению лица Андрея
мать видела, что он хочет дурить, усы у него дрожали, в глазах светилась хитрая кошачья ласка, знакомая ей. Он крепко потер голову длинной рукой и вздохнул. — Разве ж? — сказал он, покачивая головой. — Я думаю — вы не судьи, а только защитники…
Мать заметила, что парни, все трое, слушали с ненасытным вниманием голодных душ и каждый раз, когда говорил Рыбин, они смотрели ему в лицо подстерегающими глазами. Речь Савелия вызывала на лицах у них странные, острые усмешки. В них не чувствовалось жалости к
больному.
— Иной раз говорит, говорит человек, а ты его не понимаешь, покуда не удастся ему сказать тебе какое-то простое слово, и одно оно вдруг все осветит! — вдумчиво рассказывала
мать. — Так и этот
больной. Я слышала и сама знаю, как жмут рабочих на фабриках и везде. Но к этому сызмала привыкаешь, и не очень это задевает сердце. А он вдруг сказал такое обидное, такое дрянное. Господи! Неужели для того всю жизнь работе люди отдают, чтобы хозяева насмешки позволяли себе? Это — без оправдания!
У Сони была большая кукла, с ярко раскрашенным лицом и роскошными льняными волосами, подарок покойной
матери. На эту куклу я возлагал большие надежды и потому, отозвав сестру в боковую аллейку сада, попросил дать мне ее на время. Я так убедительно просил ее об этом, так живо описал ей бедную
больную девочку, у которой никогда не было своих игрушек, что Соня, которая сначала только прижимала куклу к себе, отдала мне ее и обещала в течение двух-трех дней играть другими игрушками, ничего не упоминая о кукле.
— Вот у меня теперь сынишко, и предсмертное мое заклятье его
матери: пусть он будет солдатом, барабанщиком, целовальником, квартальным, но не писателем, не писателем… — заключил
больной сиповатым голосом.
Любя
мать, она в душе страдала больше, нежели сама
больная, тем более, что, как она ни уговаривала, как ни умоляла ее ехать в Москву или хотя бы в губернский город пользоваться — та и слышать не хотела.
Мать его теперь у нас; это слабая и
больная женщина, старушка не по летам; она плачет и буквально валяется в ногах, выпрашивая за сына.
— Старухина свекровь приехала; нет, сноха… всё равно. Три дня. Лежит
больная, с ребенком; по ночам кричит очень, живот.
Мать спит, а старуха приносит; я мячом. Мяч из Гамбурга. Я в Гамбурге купил, чтобы бросать и ловить: укрепляет спину. Девочка.
Дело происходило будто бы так: когда предводительша подвезла Лизу и Маврикия Николаевича, с «чтения», к дому Лизиной
матери (всё
больной ногами), то недалеко от подъезда, шагах в двадцати пяти, в сторонке, ожидала чья-то карета.
Что-то вроде горькой улыбки отразилось на пересохших губах
больной: по инстинкту
матери она хорошо сознавала, что ее обманывают.
Читатель, конечно, сам догадывается, что старики Углаковы до безумия любили свое единственное детище и почти каждодневно ставились в тупик от тех нечаянностей, которые Пьер им устраивал, причем иногда
мать лучше понимала, к чему стремился и что затевал сын, а иногда отец. Вошедший невдолге камердинер Пьера просил всех пожаловать к
больному. Муза Николаевна сейчас же поднялась; но Сусанна Николаевна несколько медлила, так что старуха Углакова проговорила...
Потужил Иудушка, помахал руками и, как добрый сын, прежде чем войти к
матери, погрелся в девичьей у печки, чтоб не охватило
больную холодным воздухом.
Женщины с великою страстью, с поражающим и словно
больным озлоблением ссорились между собою: сёстры, невестки, соседки; свекрови колотили снох,
матери — дочерей.
В последнее время она обходилась с
матерью, как с
больною бабушкой; а отец, который гордился ею, пока она слыла за необыкновенного ребенка, стал ее бояться, когда она выросла, и говорил о ней, что она какая-то восторженная республиканка, Бог знает в кого!