Неточные совпадения
Всё это знал Левин, и ему мучительно, больно было смотреть на этот умоляющий, полный надежды взгляд и на эту исхудалую кисть руки, с трудом поднимающуюся и кладущую крестное знамение на тугообтянутый лоб, на эти выдающиеся плечи и хрипящую пустую
грудь, которые уже не могли вместить в себе той жизни, о которой
больной просил.
Вошел доктор, аккуратный старичок, немец, озираясь с недоверчивым видом; подошел к
больному, взял пульс, внимательно ощупал голову и с помощью Катерины Ивановны отстегнул всю смоченную кровью рубашку и обнажил
грудь больного.
На пороге одной из комнаток игрушечного дома он остановился с невольной улыбкой: у стены на диване лежал Макаров, прикрытый до
груди одеялом, расстегнутый ворот рубахи обнажал его забинтованное плечо; за маленьким, круглым столиком сидела Лидия; на столе стояло блюдо, полное яблок; косой луч солнца, проникая сквозь верхние стекла окон, освещал алые плоды, затылок Лидии и половину горбоносого лица Макарова. В комнате было душисто и очень жарко, как показалось Климу.
Больной и девушка ели яблоки.
Он уже не слушал возбужденную речь Нехаевой, а смотрел на нее и думал: почему именно эта неприглядная, с плоской
грудью,
больная опасной болезнью, осуждена кем-то носить в себе такие жуткие мысли?
Он ударил себя кулаком в
грудь и закашлялся; лицо у него было
больное, желто-серое, глаза — безумны, и был он как бы пьян от брожения в нем гневной силы; она передалась Климу Самгину.
Аннушка натирала Сатиру
грудь и уходила, оставляя
больного в добычу мучительным приступам кашля.
Сатира перенесли в застольную и положили на печку. Под влиянием тепла ему стало как будто полегче. В обыкновенное время в застольной находилась только кухарка с помощницей, но во время обедов и ужинов собиралась вся дворня, и шум, который она производила, достаточно-таки тревожил
больного. Однако он крепился, старался не слышать праздного говора и, в свою очередь, сдерживал, сколько мог, кашель, разрывавший его
грудь.
Оставалось умереть. Все с часу на час ждали роковой минуты, только сама
больная продолжала мечтать. Поле, цветы, солнце… и много-много воздуха! Точно живительная влага из полной чаши, льется ей воздух в
грудь, и она чувствует, как под его действием стихают боли, организм крепнет. Она делает над собой усилие, встает с своего одра, отворяет двери и бежит, бежит…
Доктор приложил ухо к
груди больной. Сердце еще билось, но очень слабо, точно его сжимала какая-то рука. Это была полная картина алкоголизма. Жертва запольской мадеры умирала.
«Эй, кучер, погоди!»
То ссыльных партия идет,
Больней заныла
грудь.
На столе горел такой же железный ночник с сальною свечкой, как и в той комнате, а на кровати пищал крошечный ребенок, всего, может быть, трехнедельный, судя по крику; его «переменяла», то есть перепеленывала,
больная и бледная женщина, кажется, молодая, в сильном неглиже и, может быть, только что начинавшая вставать после родов; но ребенок не унимался и кричал, в ожидании тощей
груди.
В восьмом часу утра они явились вместе. Лобачевский внимательно осмотрел
больную, выслушал ее
грудь, взял опять Лизу за пульс и, смотря на секундную стрелку своих часов, произнес...
Больной становилось хуже с каждою минутою. По целой комнате слышалось легочное клокотание, и из
груди появлялись окрашенные кровью мокроты.
— Мамаша приехала сюда очень
больная, — прибавила Нелли тихим голосом, — у ней
грудь очень болела. Мы долго искали дедушку и не могли найти, а сами нанимали в подвале, в углу.
Окончив ужин, все расположились вокруг костра; перед ними, торопливо поедая дерево, горел огонь, сзади нависла тьма, окутав лес и небо.
Больной, широко открыв глаза, смотрел в огонь, непрерывно кашлял, весь дрожал — казалось, что остатки жизни нетерпеливо рвутся из его
груди, стремясь покинуть тело, источенное недугом. Отблески пламени дрожали на его лице, не оживляя мертвой кожи. Только глаза
больного горели угасающим огнем.
Из других, действительно
больных, лежали лихорадками, разными болячками,
грудью.
И в это время на корабле умер человек. Говорили, что он уже сел
больной; на третий день ему сделалось совсем плохо, и его поместили в отдельную каюту. Туда к нему ходила дочь, молодая девушка, которую Матвей видел несколько раз с заплаканными глазами, и каждый раз в его широкой
груди поворачивалось сердце. А наконец, в то время, когда корабль тихо шел в густом тумане, среди пассажиров пронесся слух, что этот
больной человек умер.
И оба улыбались друг другу, а
больной всё хотел вздохнуть как можно глубже, но боялся этого и с наслаждением ждал минуты, когда он решится и вздохнёт во всю
грудь.
Елизавете Ивановне приходилось одновременно ухаживать за
больной девочкой, кормить
грудью маленького и ходить почти на другой конец города в дом, где она поденно стирала белье.
«Тут, — писал племянник, —
больной начал бредить, лицо его приняло задумчивое выражение последних минут жизни; он велел себя приподнять и, открывши светлые глаза, хотел что-то сказать детям, но язык не повиновался. Он улыбнулся им, и седая голова его упала на
грудь. Мы схоронили его на нашем сельском кладбище между органистом и кистером».
Фома вздрогнул при звуках мрачного воя, а маленький фельетонист истерически взвизгнул, прямо
грудью бросился на землю и зарыдал так жалобно и тихо, как плачут
больные дети…
Под правую же руку Луговского подвернулась левая рука Пашки, очутившаяся у него на
груди, и ее-то, поймав за кисть, Луговский стиснул и из всей силы вывернул так, что Пашка с криком страшной боли повернулся и упал всею тяжестью своего гигантского тела на
больного кавказца.
Полина склонила голову на
грудь больной, и слезы ее смешались с слезами доброй Оленьки, которая, обнимая сестру свою, повторяла...
— Полина! — вскричал Рославлев, схватив за руку
больную, — так, это я — друг твой! Но бога ради, успокойся! Несчастная! я оплакивал тебя как умершую; но никогда — нет, никогда не проклинал моей Полины! И если бы твое земное счастие зависело от меня, то, клянусь тебе богом, мой друг, ты была бы счастлива везде… да, везде — даже в самой Франции, — прибавил тихим голосом Рославлев, и слезы его закапали на руку Полины, которую он прижимал к
груди своей.
— А если
грудь, так ничего, — воскликнула старушка. — Я про себя вам скажу: у меня постоянно прежде болела
грудь, а вот видите, до каких лет я дожила! — начисто уже выдумала Аделаида Ивановна; у нее никогда
грудь не баливала, но все это она, разумеется, говорила, чтобы успокоить
больную.
Меня самого также очень много спрашивали; доктора часто подходили ко мне, щупали мою
грудь, живот и пульс, смотрели язык; когда дело дошло до коленок и до ножных костей, то все трое обступили меня, все трое вдруг стали тыкать пальцами в мнимо
больные места и заговорили очень серьезно и с одушевлением.
Итак, ушли года. Давно судьба и бурные лета разлучили меня с занесенным снегом флигелем. Что там теперь и кто? Я верю, что лучше. Здание выбелено, быть может, и белье новое. Электричества-то, конечно, нет. Возможно, что сейчас, когда я пишу эти строки, чья-нибудь юная голова склоняется к
груди больного. Керосиновая лампа отбрасывает свет желтоватый на желтоватую кожу…
Он щупал несколько секунд пульс
больной, прикладывался ухом к ее
груди и потом с очень серьезным лицом вышел в гостиную, где, увидев Масурова с слезами на глазах, сказал...
Вдруг в нижнем этаже под балконом заиграла скрипка, и запели два нежных женских голоса. Это было что-то знакомое. В романсе, который пели внизу, говорилось о какой-то девушке,
больной воображением, которая слышала ночью в саду таинственные звуки и решила, что это гармония священная, нам, смертным, непонятная… У Коврина захватило дыхание, и сердце сжалось от грусти, и чудесная, сладкая радость, о которой он давно уже забыл, задрожала в его
груди.
Больной рыдал. Надзиратель отвернулся, чтобы приказать сторожам поскорее убирать остатки ужина. Через полчаса в больнице все уже спало, кроме одного человека, лежавшего нераздетым на своей постели в угловой комнате. Он дрожал как в лихорадке и судорожно стискивал себе
грудь, всю пропитанную, как ему казалось, неслыханно смертельным ядом.
Однако он сорвал его через три дня, на глазах у старика, не успевшего предупредить его. Сторож погнался за ним. С громким торжествующим воплем
больной вбежал в больницу и, кинувшись в свою комнату, спрятал растение на
груди.
— Ну, довольно, довольно, — сказал, наконец, надзиратель, когда все кончили ужинать, а наш
больной еще продолжал сидеть над чашкой, черпая из нее одной рукой кашу, а другой крепко держась за
грудь. — Объедитесь.
Трубка при этом как-то хрипло ворчала, точно
грудь больного, готового закашляться последним предсмертным кашлем.
Матушка, спаси твоего бедного сына! урони слезинку на его
больную головушку! посмотри, как мучат они его! прижми ко
груди своей бедного сиротку! ему нет места на свете! его гонят!
Я спросил его потихоньку о состоянии
больного; он отвечал, что рана в верхней части
груди, пуля вышла, но кровотечение необыкновенно сильно, и вряд ли не повреждена сонная артерия.
Домна Платоновна росту невысокого, и даже очень невысокого, а скорее совсем низенькая, но всем она показывается человеком крупным. Этот оптический обман происходит оттого, что Домна Платоновна, как говорят, впоперек себя шире, и чем вверх не доросла, тем вширь берет. Здоровьем она не хвалится, хотя никто ее
больною не помнит и на вид она гора горою ходит; одна
грудь так такое из себя представляет, что даже ужасно, а сама она, Домна Платоновна, все жалуется.
Больные и женщины, кормившие
грудью детей, имели при раздаче преимущество, и Бесприютный внимательно и деловито следил за правильностью раздачи.
Больной непрерывно икал, вздрагивая, голова его тряслась, переваливаясь с плеча на плечо, то стуча затылком о стену, то падая на
грудь, руки ползали по одеялу, щипали его дрожащими пальцами и поочередно, то одна, то другая, хватались за расстёгнутый ворот рубахи, бились о волосатую
грудь.
Монах имел необыкновенно кроткий вид. Высокий, сгорбленный, с впалой
грудью и длипными натруженными руками. Худое и длинное лице чуть было тронуто боролкой, из под послушнической скуфейки выбивались пряди прямых и серых, как лен, волос. Он ответил на приглашение Егорушки немного
больной улыбкой, но подошел и занял место на скамеечке.
Отец и сын не видели друг друга; по-разному тосковали, плакали и радовались их
больные сердца, но было что-то в их чувстве, что сливало воедино сердца и уничтожало бездонную пропасть, которая отделяет человека от человека и делает его таким одиноким, несчастным и слабым. Отец несознаваемым движением положил руку на шею сына, и голова последнего так же невольно прижалась к чахоточной
груди.
С
больной головой, разбитый и мрачный, он трясся в телеге и чувствовал в
груди мерзкий, горький осадок после четырёхдневного кутежа. Представляя себе, как жена встретит его и запоёт: «Что, батюшка, снова сорвался с цепи-то?» и начнёт говорить о летах, седой бороде, детях, стыде, о своей несчастной жизни, — Тихон Павлович сжимался и озлобленно плевал на дорогу, глухо бормоча...
Николай. На вашу брань я бранью отвечать не буду, вы очень стары. Без брани, но гораздо
больнее я накажу вас за вашу несправедливость. (Людмиле.) Не к нему, а ко мне подите! Ко мне сюда. (Ударяет себя в
грудь.) Меня надо утешить, я обижен и обижен напрасно.
Она разбила оковы, в которых томилась его душа; она слила ее с душой неведомого многоликого страдающего брата — и словно тысяча огненных сердец колыхнулась в его
больной, измученной
груди.
Легкий, сначала чуть заметный румянец показался на бледных ланитах Насти. Глубже и свободней стала она вздыхать, исхудавшая
грудь начала подыматься. Гуще и гуще разыгрывался румянец. И вот
больная открыла глаза, сухие, как стекло блестящие.
«Чтобы отказом от операции не открыть
больной безнадежность ее состояния и чтобы доставить ей облегчение и успокоение психическим впечатлением произведенной операции», д-р Ган вырезал из пораженной
груди кусочек опухоли и привил его на другую, здоровую
грудь своей пациентки; прививка удалась [E. Hahn. Ueber Transplantation der carcin, Haut.
Недавно рано утром меня разбудили к
больному, куда-то в один из пригородов Петербурга. Ночью я долго не мог заснуть, мною овладело странное состояние: голова была тяжела и тупа, в глубине
груди что-то нервно дрожало, и как будто все нервы тела превратились в туго натянутые струны; когда вдали раздавался свисток поезда на вокзале или трещали обои, я болезненно вздрагивал, и сердце, словно оборвавшись, вдруг начинало быстро биться. Приняв бромистого натра, я, наконец, заснул; и вот через час меня разбудили.
Я уложил
больного и осторожно приставил стетоскоп к его
груди. Закинув свою красивую голову и прикусив тонкие, окровавленные губы, он лежал и, прищурившись, смотрел в потолок.
Я был однажды приглашен к одной старой девушке лет под пятьдесят, владетельнице небольшого дома на Петербургской стороне; она жила в трех маленьких, низких комнатах, уставленных киотами с лампадками, вместе со своей подругой детства, такою же желтою и худою, как она.
Больная, на вид очень нервная и истеричная, жаловалась на сердцебиение и боли в
груди; днем, часов около пяти, у нее являлось сильное стеснение дыхания и как будто затрудненное глотание.
— Если вы приставите стетоскоп к
груди больного, — объясняет ассистент, — и в то же время будете постукивать рядом ручкою молоточка по плессиметру, то услышите ясный, металлический, так называемый «амфорический» звук… Пожалуйста, коллега! — обращается он к студенту, указывая на
больного. — Ну-ка, голубчик, повернись на бок!.. Поднимись, сядь!..
Больной поднялся, жадно и глубоко вбирая в
грудь воздух; он улыбался бесконечно радостною недоумевающею улыбкою и в удивлении крутил головою.