Неточные совпадения
Он, как водой студеною,
Больную напоил:
Обвеял буйну
голову,
Рассеял думы черные,
Рассудок воротил.
Пока он поворачивал его, чувствуя свою шею обнятою огромной исхудалой рукой, Кити быстро, неслышно перевернула подушку, подбила ее и поправила
голову больного и редкие его волоса, опять прилипшие на виске.
Легко ступая и беспрестанно взглядывая на мужа и показывая ему храброе и сочувственное лицо, она вошла в комнату
больного и, неторопливо повернувшись, бесшумно затворила дверь. Неслышными шагами она быстро подошла к одру
больного и, зайдя так, чтоб ему не нужно было поворачивать
головы, тотчас же взяла в свою свежую молодую руку остов его огромной руки, пожала ее и с той, только женщинам свойственною, неоскорбляющею и сочувствующею тихою оживленностью начала говорить с ним.
Вернувшись домой после трех бессонных ночей, Вронский, не раздеваясь, лег ничком на диван, сложив руки и положив на них
голову.
Голова его была тяжела. Представления, воспоминания и мысли самые странные с чрезвычайною быстротой и ясностью сменялись одна другою: то это было лекарство, которое он наливал
больной и перелил через ложку, то белые руки акушерки, то странное положение Алексея Александровича на полу пред кроватью.
Ему и в
голову не приходило подумать, чтобы разобрать все подробности состояния
больного, подумать о том, как лежало там, под одеялом, это тело, как, сгибаясь, уложены были эти исхудалые голени, кострецы, спина и нельзя ли как-нибудь лучше уложить их, сделать что-нибудь, чтобы было хоть не лучше, но менее дурно.
Вернувшись от
больного на ночь в свои два нумера, Левин сидел, опустив
голову, не зная, что делать.
Новый доктор достал трубочку и прослушал
больного, покачал
головой, прописал лекарство и с особенною подробностью объяснил сначала, как принимать лекарство, потом — какую соблюдать диэту.
После страшной боли и ощущения чего-то огромного, больше самой
головы, вытягиваемого из челюсти,
больной вдруг, не веря еще своему счастию, чувствует, что не существует более того, что так долго отравляло его жизнь, приковывало к себе всё внимание, и что он опять может жить, думать и интересоваться не одним своим зубом.
Но Лужин уже выходил сам, не докончив речи, пролезая снова между столом и стулом; Разумихин на этот раз встал, чтобы пропустить его. Не глядя ни на кого и даже не кивнув
головой Зосимову, который давно уже кивал ему, чтоб он оставил в покое
больного, Лужин вышел, приподняв из осторожности рядом с плечом свою шляпу, когда, принагнувшись, проходил в дверь. И даже в изгибе спины его как бы выражалось при этом случае, что он уносит с собой ужасное оскорбление.
По прежнему обхватил он левою рукой
голову больного, приподнял его и начал поить с чайной ложечки чаем, опять беспрерывно и особенно усердно подувая на ложку, как будто в этом процессе подувания и состоял самый главный и спасительный пункт выздоровления.
Катерина Ивановна суетилась около
больного, она подавала ему пить, обтирая пот и кровь с
головы, оправляла подушки и разговаривала с священником, изредка успевая оборотиться к нему, между делом. Теперь же она вдруг набросилась на него почти в исступлении...
Вошел доктор, аккуратный старичок, немец, озираясь с недоверчивым видом; подошел к
больному, взял пульс, внимательно ощупал
голову и с помощью Катерины Ивановны отстегнул всю смоченную кровью рубашку и обнажил грудь
больного.
— Ведь обыкновенно как говорят? — бормотал Свидригайлов, как бы про себя, смотря в сторону и наклонив несколько
голову. — Они говорят: «Ты болен, стало быть, то, что тебе представляется, есть один только несуществующий бред». А ведь тут нет строгой логики. Я согласен, что привидения являются только
больным; но ведь это только доказывает, что привидения могут являться не иначе как
больным, а не то что их нет самих по себе.
— Нет, есть: как между
больным и здоровым. Легкие у чахоточного не в том положении, как у нас с вами, хоть устроены одинаково. Мы приблизительно знаем, отчего происходят телесные недуги; а нравственные болезни происходят от дурного воспитания, от всяких пустяков, которыми сызмала набивают людские
головы, от безобразного состояния общества, одним словом. Исправьте общество, и болезней не будет.
На Театральной площади, сказав извозчику адрес и не останавливая его, Митрофанов выпрыгнул из саней. Самгин поехал дальше, чувствуя себя физически
больным и как бы внутренне ослепшим, не способным видеть свои мысли.
Голова тупо болела.
Она пригладила ладонью вставшие дыбом волосы на
голове больного, отерла платком слезоточивый глаз, мокрую щеку в белой щетине, и после этого все пошло очень хорошо и просто.
Самгин осторожно оглянулся. Сзади его стоял широкоплечий, высокий человек с большим,
голым черепом и круглым лицом без бороды, без усов. Лицо масляно лоснилось и надуто, как у
больного водянкой, маленькие глаза светились где-то посредине его, слишком близко к ноздрям широкого носа, а рот был большой и без губ, как будто прорезан ножом. Показывая белые, плотные зубы, он глухо трубил над
головой Самгина...
—
Больного нет, — сказал доктор, не поднимая
головы и как-то неумело скрипя по бумаге пером. — Вот, пишу для полиции бумажку о том, что человек законно и воистину помер.
Он сказал, что хочет видеть ее часто. Оправляя волосы, она подняла и задержала руки над
головой, шевеля пальцами так, точно
больная искала в воздухе, за что схватиться, прежде чем встать.
Вдруг
больная изогнулась дугою и, взмахнув руками, упала на пол, ударилась
головою и поползла, двигая телом, точно ящерица, и победно вскрикивая...
За разговором он не обратил сначала внимания, но машинально, во время речи, несколько раз отклонял в сторону
голову, потому что яркий луч сильно беспокоил и раздражал его
больные глаза.
— Да, была, — как-то коротко ответила она, не подымая
головы. — Да ведь ты, кажется, каждый день ходишь к
больному князю? — спросила она как-то вдруг, чтобы что-нибудь сказать, может быть.
Привалов схватился за
голову и забегал по комнате, как раненый зверь; вопрос Бахарева затронул самое
больное место в его душе.
Только теперь Привалов рассмотрел
голову больного, обернутую чем-то белым: глаза были полуоткрытые, рот неприятно скошен на сторону.
Больной неистовствовал и бесновался, так что его приходилось даже связывать, иначе он разбил бы себе
голову или убил первого, кто подвернулся под руку.
Когда я подходил к их жилищу, навстречу мне вышел таз. Одетый в лохмотья, с
больными глазами и с паршой на
голове, он приветствовал меня, и в голосе его чувствовались и страх и робость. Неподалеку от фанзы с собаками играли ребятишки; у них на теле не было никакой одежды.
Он ездил в этой стране исторического бесправия для «юридыческих» комментарий к Пухте и Савиньи, вместо фанданго и болеро смотрел на восстание в Барцелоне (окончившееся совершенно тем же, чем всякая качуча, то есть ничем) и так много рассказывал об нем, что куратор Строганов, качая
головой, стал посматривать на его
больную ногу и бормотал что-то о баррикадах, как будто сомневаясь, что «радикальный юрист» зашиб себе ногу, свалившись в верноподданническом Дрездене с дилижанса на мостовую.
Матушка на минуту задумалась. Не то, чтобы просьба
больного удивила ее, а все-таки… «Стало быть, он так-таки и пропадет!» — мелькало у нее в
голове. Однако колебания ее были непродолжительны. Стоило взглянуть на Сатира, чтобы сразу убедиться, что высказанное им желание — последнее.
О медицинской помощи, о вызове доктора к заболевшему работнику тогда, конечно, никому не приходило в
голову. Так Антось лежал и тихо стонал в своей норе несколько дней и ночей. Однажды старик сторож, пришедший проведать
больного, не получил отклика. Старик сообщил об этом на кухне, и Антося сразу стали бояться. Подняли капитана, пошли к мельнице скопом. Антось лежал на соломе и уже не стонал. На бледном лице осел иней…
Несколько дней, которые у нас провел этот оригинальный
больной, вспоминаются мне каким-то кошмаром. Никто в доме ни на минуту не мог забыть о том, что в отцовском кабинете лежит Дешерт, огромный, страшный и «умирающий». При его грубых окриках мать вздрагивала и бежала сломя
голову. Порой, когда крики и стоны смолкали, становилось еще страшнее: из-за запертой двери доносился богатырский храп. Все ходили на цыпочках, мать высылала нас во двор…
Дешерт застонал. Петр отступил шага на два и стал мерить
больного глазами от
головы до ног…
В этот момент в комнату ворвалась Пашенька, и
больной закрыл
голову подушкой. Она обругала доктора и увела Галактиона за руку.
Как доктор ни уговаривал ее,
больная осталась при своем. Галактион понял, что она стесняется его, и вышел Харитина приподняла
больную на подушки, но у нее
голова свалилась на сторону.
Девушка зарыдала, опустилась на колени и припала
головой к слабо искавшей ее материнской руке. Губы
больной что-то шептали, и она снова закрыла глаза от сделанного усилия. В это время Харитина привела только что поднятую с постели двенадцатилетнюю Катю. Девочка была в одной ночной кофточке и ничего не понимала, что делается. Увидев плакавшую сестру, она тоже зарыдала.
Через минуту в спальню вошел с только что откупоренною бутылкой вина Галактион, налил рюмку и подал
больной. Она взглянула на него, отрицательно покачала
головой и проговорила слабым голосом...
Головы разлохмаченные, точно всю ночь у этих людей происходила драка, лица желто-серые и, спросонья, выражения как у
больных или сумасшедших.
Он давно уже стоял, говоря. Старичок уже испуганно смотрел на него. Лизавета Прокофьевна вскрикнула: «Ах, боже мой!», прежде всех догадавшись, и всплеснула руками. Аглая быстро подбежала к нему, успела принять его в свои руки и с ужасом, с искаженным болью лицом, услышала дикий крик «духа сотрясшего и повергшего» несчастного.
Больной лежал на ковре. Кто-то успел поскорее подложить ему под
голову подушку.
— Остаются, стало быть, трое-с, и во-первых, господин Келлер, человек непостоянный, человек пьяный и в некоторых случаях либерал, то есть насчет кармана-с; в остальном же с наклонностями, так сказать, более древнерыцарскими, чем либеральными. Он заночевал сначала здесь, в комнате
больного, и уже ночью лишь перебрался к нам, под предлогом, что на
голом полу жестко спать.
— Матушка! Королевна! Всемогущая! — вопил Лебедев, ползая на коленках перед Настасьей Филипповной и простирая руки к камину. — Сто тысяч! Сто тысяч! Сам видел, при мне упаковывали! Матушка! Милостивая! Повели мне в камин: весь влезу, всю
голову свою седую в огонь вложу!..
Больная жена без ног, тринадцать человек детей — всё сироты, отца схоронил на прошлой неделе, голодный сидит, Настасья Филипповна!! — и, провопив, он пополз было в камин.
Князь намекал на то, что Лебедев хоть и разгонял всех домашних под видом спокойствия, необходимого
больному, но сам входил к князю во все эти три дня чуть не поминутно, и каждый раз сначала растворял дверь, просовывал
голову, оглядывал комнату, точно увериться хотел, тут ли? не убежал ли? и потом уже на цыпочках, медленно, крадущимися шагами, подходил к креслу, так что иногда невзначай пугал своего жильца.
Сам Евгений Павлович, выехавший за границу, намеревающийся очень долго прожить в Европе и откровенно называющий себя «совершенно лишним человеком в России», — довольно часто, по крайней мере в несколько месяцев раз, посещает своего
больного друга у Шнейдера; но Шнейдер всё более и более хмурится и качает
головой; он намекает на совершенное повреждение умственных органов; он не говорит еще утвердительно о неизлечимости, но позволяет себе самые грустные намеки.
От конвульсий, биения и судорог тело
больного спустилось по ступенькам, которых было не более пятнадцати, до самого конца лестницы. Очень скоро, не более как минут через пять, заметили лежавшего, и собралась толпа. Целая лужица крови около
головы вселяла недоумение: сам ли человек расшибся или «был какой грех»? Скоро, однако же, некоторые различили падучую; один из номерных признал в князе давешнего постояльца. Смятение разрешилось наконец весьма счастливо по одному счастливому обстоятельству.
Доктор приехал только к обеду вместе с Васей. Он осмотрел
больного и только покачал
головой: углы губ были опущены, зрачок не реагировал на свет. Одним словом, перед ним был прогрессивный паралич в самой яркой форме.
Куля поднял со лба
больного волосы, упавшие на его лицо, и приложил свою руку к его
голове.
Голова была тепла.
К полуночи один доктор заехал еще раз навестить
больного; посмотрел на часы, пощупал пульс, велел аккуратно переменять компрессы на
голову и уехал.
Лакей раздел и уложил доктора в кровать. Полинька велела никого не пускать сюда и говорить, что Розанов уехал. Потом она сняла шляпу, бурнус и калоши, разорвала полотенце и, сделав компресс, положила его на
голову больного.
Отец увидел это и, погрозя пальцем, указал на мать; я кивнул и потряс
головою в знак того, что понимаю, в чем дело, и не встревожу
больную.
Он серьезно, но стараясь как можно смягчить свой голос, ласковым и нежнейшим тоном изложил необходимость и спасительность порошков, а следственно, и обязанность каждого
больного принимать их. Нелли приподняла было
голову, но вдруг, по-видимому совершенно нечаянным движением руки, задела ложку, и все лекарство пролилось опять на пол. Я уверен, она это сделала нарочно.
Женщина кивнула
головой и, внимательно глядя в лицо
больного, строго сказала...
— Перед вами суд, а не защита! — сердито и громко заметил ему судья с
больным лицом. По выражению лица Андрея мать видела, что он хочет дурить, усы у него дрожали, в глазах светилась хитрая кошачья ласка, знакомая ей. Он крепко потер
голову длинной рукой и вздохнул. — Разве ж? — сказал он, покачивая
головой. — Я думаю — вы не судьи, а только защитники…