Неточные совпадения
В кошомной юрте сидели на корточках девять человек киргиз чугунного цвета; семеро из них с великой силой дули
в длинные трубы из какого-то глухого к музыке дерева; юноша, с невероятно широким переносьем и черными глазами где-то около
ушей, дремотно
бил в бубен, а игрушечно маленький старичок с лицом, обросшим зеленоватым мохом, ребячливо колотил руками по котлу, обтянутому кожей осла.
— Правду говоря, — нехорошо это было видеть, когда он сидел верхом на спине Бобыля. Когда Григорий злится, лицо у него… жуткое! Потом Микеша плакал. Если б его просто
побили, он бы не так обиделся, а тут — за
уши! Засмеяли его, ушел
в батраки на хутор к Жадовским. Признаться — я рада была, что ушел, он мне
в комнату всякую дрянь через окно бросал — дохлых мышей, кротов, ежей живых, а я страшно боюсь ежей!
Очнувшись, снял он со стены дедовскую нагайку и уже хотел было покропить ею спину бедного Петра, как откуда ни возьмись шестилетний брат Пидоркин, Ивась, прибежал и
в испуге схватил ручонками его за ноги, закричав: «Тятя, тятя! не
бей Петруся!» Что прикажешь делать? у отца сердце не каменное: повесивши нагайку на стену, вывел он его потихоньку из хаты: «Если ты мне когда-нибудь покажешься
в хате или хоть только под окнами, то слушай, Петро: ей-богу, пропадут черные усы, да и оселедец твой, вот уже он два раза обматывается около
уха, не будь я Терентий Корж, если не распрощается с твоею макушей!» Сказавши это, дал он ему легонькою рукою стусана
в затылок, так что Петрусь, невзвидя земли, полетел стремглав.
Прижавшись к плечу бабушки, мать шептала что-то на
ухо ей, — бабушка щурила глаза, точно
в них светом
било. Становилось всё скучнее.
— Все-таки теперь уж не
бьют так, как бивали! Ну,
в зубы ударит,
в ухо, за косы минуту потреплет, а ведь раньше-то часами истязали! Меня дедушка однова
бил на первый день Пасхи от обедни до вечера.
Побьет — устанет, а отдохнув — опять. И вожжами и всяко.
А
в доме Хорошее Дело всё больше не любили; даже ласковая кошка веселой постоялки не влезала на колени к нему, как лазала ко всем, и не шла на ласковый зов его. Я ее
бил за это, трепал ей
уши и, чуть не плача, уговаривал ее не бояться человека.
Бьет час; слышится сигнальный свист; поезд близко. Станция приходит
в движение: поднимается шум, беготня, суета.
В моих
ушах, словно перекрестный огонь, раздаются всевозможные приветствия и поощрения. Дурак! разиня! простофиля! фалалей! Наконец, я добираюсь до вагона 2-го класса и бросаюсь на первую порожнюю скамью,
в надежде уснуть.
Ее толкали
в шею, спину,
били по плечам, по голове, все закружилось, завертелось темным вихрем
в криках, вое, свисте, что-то густое, оглушающее лезло
в уши, набивалось
в горло, душило, пол проваливался под ее ногами, колебался, ноги гнулись, тело вздрагивало
в ожогах боли, отяжелело и качалось, бессильное. Но глаза ее не угасали и видели много других глаз — они горели знакомым ей смелым, острым огнем, — родным ее сердцу огнем.
Мир разделялся на две неравные части: одна — меньшая — офицерство, которое окружает честь, сила, власть, волшебное достоинство мундира и вместе с мундиром почему-то и патентованная храбрость, и физическая сила, и высокомерная гордость; другая — огромная и безличная — штатские, иначе шпаки, штафирки и рябчики; их презирали; считалось молодечеством изругать или
побить ни с того ни с чего штатского человека, потушить об его нос зажженную папироску, надвинуть ему на
уши цилиндр; о таких подвигах еще
в училище рассказывали друг другу с восторгом желторотые юнкера.
Унтер-офицеры жестоко
били своих подчиненных за ничтожную ошибку
в словесности, за потерянную ногу при маршировке, —
били в кровь, выбивали зубы, разбивали ударами по
уху барабанные перепонки, валили кулаками на землю.
Я подумал-подумал, что тут делать: дома завтра и послезавтра опять все то же самое, стой на дорожке на коленях, да тюп да тюп молоточком камешки
бей, а у меня от этого рукомесла уже на коленках наросты пошли и
в ушах одно слышание было, как надо мною все насмехаются, что осудил меня вражий немец за кошкин хвост целую гору камня перемусорить.
Всю дорогу
в ушах у меня то
била барабанная дробь и свистела флейта, то слышались слова: «Братцы, помилосердуйте», то я слышал самоуверенный, гневный голос полковника, кричащего: «Будешь мазать?
И притом больше всего любят
бить по лицу,
в нос или, если уж не удастся,
в ухо.
В уши ему лез тонкий визг женщины, ноющие крики Шакира, хрип Фоки и собачий лай Максима, он прыгал
в пляске этих звуков, и, когда нога его с размаха
била в упругое, отражавшее её тело,
в груди что-то сладостно и жгуче вздрагивало.
— Нас, конечно, опрокинуло. Вот — мы оба
в кипящей воде,
в пене, которая ослепляет нас, волны бросают наши тела,
бьют их о киль барки. Мы еще раньше привязали к банкам всё, что можно было привязать, у нас
в руках веревки, мы не оторвемся от нашей барки, пока есть сила, но — держаться на воде трудно. Несколько раз он или я были взброшены на киль и тотчас смыты с него. Самое главное тут
в том, что кружится голова, глохнешь и слепнешь — глаза и
уши залиты водой, и очень много глотаешь ее.
Между тем, пока солдатка
била своего парня, кто-то перелез через частокол, ощупью пробрался через двор, заставленный дровнями и колодами, и взошел
в темные сени неверными шагами; усталость говорила во всех его движениях; он прислонился к стене и тяжело вздохнул; потом тихо пошел к двери избы, приложил к ней
ухо и, узнав голос солдатки, отворил дверь — и взошел; догорающая лучина слабо озарила его бледное исхудавшее лицо… не говоря ни слова, он
в изнеможении присел на скамью и закрыл лицо руками…
Воздух, бегущий навстречу, свистит
в ушах и щекочет ноздри, из которых пар
бьет частыми большими струями.
Красавина. Ну, уж кавалер, нечего сказать! С налету
бьет! Крикнул это, гаркнул: сивка, бурка, вещая каурка, стань передо мной, как лист перед травой!
В одно
ухо влез,
в другое вылез, стал молодец молодцом. Сидит королевишна
в своем новом тереме на двенадцати венцах. Подскочил на все двенадцать венцов, поцеловал королевишну во сахарны уста, а та ему именной печатью
в лоб и запечатала для памяти.
При этом сообщаются следующие правила относительно сбережения жены
в целости при наказании ее: «А про всякую вину по
уху, ни по виденью не бити; ни под сердце кулаком, ни пинком, ни посохом не колоть, никаким железнымиои деревянным не
бить.
— Рад вас видеть, — ваш брат?.. Полковник Василий Олесов…
бил турок и текинцев, а ныне сам разбит болезнями… хо-хо-хо! Рад вас видеть… Мне Варвара всё лето барабанит
в уши о вашей учёности и уме, и прочее такое… Прошу сюда,
в гостиную. Фёкла, — вези!
Он совсем ослаб. Теперь молодые деревья прямо, без всяких стеснений,
били его по лицу, издеваясь над его беспомощным положением.
В одном месте на прогалину выбежал белый ушкан (заяц), сел на задние лапки, повел длинными
ушами с черными отметинками на концах и стал умываться, делая Макару самые дерзкие рожи. Он давал ему понять, что он отлично знает его, Макара, — знает, что он и есть тот самый Макар, который настроил
в тайге хитрые машины для его, зайца, погибели. Но теперь он над ним издевался.
Санки летят как пуля. Рассекаемый воздух
бьет в лицо, ревет, свистит
в ушах, рвет, больно щиплет от злости, хочет сорвать с плеч голову. От напора ветра нет сил дышать. Кажется, сам дьявол обхватил нас лапами и с ревом тащит
в ад. Окружающие предметы сливаются
в одну длинную, стремительно бегущую полосу… Вот-вот еще мгновение, и кажется — мы погибнем!
Один раз его пускали на медведя, и он вцепился медведю
в ухо и повис, как пиявка. Медведь
бил его лапами, прижимал к себе, кидал из стороны
в сторону, но не мог оторвать и повалился на голову, чтобы раздавить Бульку; но Булька до тех пор на нем держался, пока его не отлили холодной водой.
Княгиня сидела удивленная, испуганная, обиженная, не зная, что сказать и как держать себя. Никогда раньше с нею не говорили таким тоном. Неприятный, сердитый голос доктора и его неуклюжая, заикающаяся речь производили
в ее
ушах и голове резкий, стучащий шум, потом же ей стало казаться, что жестикулирующий доктор
бьет ее своею шляпой по голове.
А потом играть стали: кто на бочке, брюхом навалившись, катается, кто старшего лешего по острым
ушам черпаком
бьет… Кто,
в валежник морду сунувши, сам себе с корнем хвост вырывает. Мухомор с махоркой на фантазию, братцы, действует…
Филя. Ей, ей, право, велико слово! Вы знаете, какое у меня
ухо: чуть кто на волос неверно споет, так и завизжит
в нем, как поросенок или тупая пила. Не сбедокурил бы над нами проводник. Молодец хоть куда! Пожалуй, на обе руки! Да еще не жид ли: и нашим и вашим… Нас подвел ночью шведов
побить, а днем подведет их, чтоб нас поколотить.
Все члены его окоченели, будто скрученные железными связьми;
в голове его был хаос,
в ушах страшно гудело; ему казалось, что
били в набат.
Эренштейн собрал все присутствие ума и духа, чтобы не обнаружить своего смущения,
в прибавку еще усмехнулся, между тем как
в сердце и
в уши било молотами.
Посетитель осовел, начали чертики плясать перед его глазами, а
в ушах будто
били в набат.
Во второй колонне командир нестроевой роты, который по весне
в бане горчишным спиртом опился, — черт его по
ушам сороковкой
бьет, а он задом, как кобыла на параде, так во все стороны и порскает…
Посмотришь на сельских праздниках, — пьяный мужик за углом клети замертво валяется
в ужасном виде: голова проломлена, кровь
бьет из носу и
ушей.