Неточные совпадения
Краса и гордость русская,
Белели церкви Божии
По горкам, по холмам,
И с ними в славе спорили
Дворянские дома.
Дома с оранжереями,
С китайскими беседками
И с английскими парками;
На каждом флаг играл,
Играл-манил приветливо,
Гостеприимство русское
И ласку обещал.
Французу не привидится
Во сне, какие праздники,
Не день, не два — по
месяцуМы задавали тут.
Свои индейки жирные,
Свои наливки сочные,
Свои актеры, музыка,
Прислуги — целый полк!
Месяц, потеряв весь блеск, как облачко,
белел на небе; звезд не видно было уже ни одной.
Долго при свете
месяца мелькал
белый парус между темных волн; слепой все сидел на берегу, и вот мне послышалось что-то похожее на рыдание: слепой мальчик точно плакал, и долго, долго…
Полный
месяц светил на камышовую крышу и
белые стены моего нового жилища; на дворе, обведенном оградой из булыжника, стояла избочась другая лачужка, менее и древнее первой.
Сияние
месяца там и там: будто
белые полотняные платки развешались по стенам, по мостовой, по улицам; косяками пересекают их черные, как уголь, тени; подобно сверкающему металлу блистают вкось озаренные деревянные крыши, и нигде ни души — все спит.
И из этого мглистого, кое-как набросанного поля выходили ясно и оконченно только одни тонкие черты увлекательной блондинки: ее овально-круглившееся личико, ее тоненький, тоненький стан, какой бывает у институтки в первые
месяцы после выпуска, ее
белое, почти простое платьице, легко и ловко обхватившее во всех местах молоденькие стройные члены, которые означались в каких-то чистых линиях.
За
месяц до своей смерти она достала из своего сундука
белого коленкору,
белой кисеи и розовых лент; с помощью своей девушки сшила себе
белое платье, чепчик и до малейших подробностей распорядилась всем, что нужно было для ее похорон.
В окна, обращенные на лес, ударяла почти полная луна. Длинная
белая фигура юродивого с одной стороны была освещена бледными, серебристыми лучами
месяца, с другой — черной тенью; вместе с тенями от рам падала на пол, стены и доставала до потолка. На дворе караульщик стучал в чугунную доску.
— Уже в конце первого
месяца он вошел ко мне в нижнем
белье, с сигарой в зубах. Я сказала, что не терплю сигар. «Разве?» — удивился он, но сигару не бросил. С этого и началось.
Великан продолжал стоять, понурив голову. В самый этот миг
месяц выбрался из тумана и осветил ему лицо. Оно ухмылялось, это лицо — и глазами и губами. А угрозы на нем не видать… только словно все оно насторожилось… и зубы такие
белые да большие…
Воспользовавшись свободным временем, я стал осматривать древесную и кустарниковую растительность и отметил у себя в записной книжке:
белый клен с гладкой зеленоватой корой и с листьями, слабо зазубренными, мохнатыми и белесоватыми снизу; черемуху Маака, отличительными признаками которой являются кора, напоминающая бересту, и остроконечная зазубренная листва; каменную березу с желтовато-грязной корой, чрезвычайно изорванной и висящей лохмотьями; особый вид смородины, почти не отличающийся от обыкновенной красной, несмотря на август
месяц, на кустах еще не было ягод; шиповник без шипов с красноватыми ветвями, мелкими листьями и крупными розовыми цветами; спирею, имеющую клиновидно-заостренные, мелкозубчатые листья и
белые цветы, и бузину — куст со светлой корой, с парноперистыми, овальноланцетовидными и мелкозазубренными листьями и с желтоватыми цветами.
На дворе была оттепель, рыхлый снег местами чернел, бесконечная
белая поляна лежала с обеих сторон, деревеньки мелькали с своим дымом, потом взошел
месяц и иначе осветил все; я был один с ямщиком и все смотрел и все был там с нею, и дорога, и
месяц, и поляны как-то смешивались с княгининой гостиной. И странно, я помнил каждое слово нянюшки, Аркадия, даже горничной, проводившей меня до ворот, но что я говорил с нею, что она мне говорила, не помнил!
Тихо светит по всему миру: то
месяц показался из-за горы. Будто дамасскою дорого́ю и
белою, как снег, кисеею покрыл он гористый берег Днепра, и тень ушла еще далее в чащу сосен.
Еще
белее, еще лучше блестят при
месяце толпы хат; еще ослепительнее вырезываются из мрака низкие их стены.
И ночь, как нарочно, так роскошно теплилась! и еще
белее казался свет
месяца от блеска снега.
Левко посмотрел на берег: в тонком серебряном тумане мелькали легкие, как будто тени, девушки в
белых, как луг, убранный ландышами, рубашках; золотые ожерелья, монисты, дукаты блистали на их шеях; но они были бледны; тело их было как будто сваяно из прозрачных облак и будто светилось насквозь при серебряном
месяце. Хоровод, играя, придвинулся к нему ближе. Послышались голоса.
Начал прищуривать глаза — место, кажись, не совсем незнакомое: сбоку лес, из-за леса торчал какой-то шест и виделся прочь далеко в небе. Что за пропасть! да это голубятня, что у попа в огороде! С другой стороны тоже что-то сереет; вгляделся: гумно волостного писаря. Вот куда затащила нечистая сила! Поколесивши кругом, наткнулся он на дорожку.
Месяца не было;
белое пятно мелькало вместо него сквозь тучу. «Быть завтра большому ветру!» — подумал дед. Глядь, в стороне от дорожки на могилке вспыхнула свечка.
Как на грех, снег перестал идти, и в
белом сиянии показался молодой
месяц. Теперь весь позор гущинского двора был на виду, а замываньем только размазали по ним деготь. Крикнувший голос принадлежал поденщице Марьке, которая возвращалась с фабрики во главе остальной отпетой команды. Послышался визг, смех, хохот, и в Таисью полетели комья свежего снега.
Месяцев за семь до описываемой нами поры, когда еще в Петербурге было тепло и
белые ночи, утомляя глаза своим неприятным полусветом, сокращали расходы на освещение бедных лачуг, чердаков и подземельев, в довольно просторной, но до крайности неопрятной и невеселой квартире происходила довольно занимательная сцена.
Не вози ты мне золотой и серебряной парчи, ни мехов черного соболя, ни жемчуга бурмицкого, а привези ты мне золотой венец из камениев самоцветныих, и чтоб был от них такой свет, как от
месяца полного, как от солнца красного, и чтоб было от них светло в темную ночь, как среди дня
белого».
Вот уж два
месяца содержу; — кровь она у меня в эти два
месяца выпила,
белое тело мое поела!
Ромашов лег на спину.
Белые, легкие облака стояли неподвижно, и над ними быстро катился круглый
месяц. Пусто, громадно и холодно было наверху, и казалось, что все пространство от земли до неба наполнено вечным ужасом и вечной тоской. «Там — Бог!» — подумал Ромашов, и вдруг, с наивным порывом скорби, обиды и жалости к самому себе, он заговорил страстным и горьким шепотом...
Ромашов стоял, глядел искоса на Петерсон и думал с отвращением: «О, какая она противная!» И от мысли о прежней физической близости с этой женщиной у него было такое ощущение, точно он не мылся несколько
месяцев и не переменял
белья.
В продолжение всего
месяца он был очень тих, задумчив, старателен, очень молчалив и предмет свой знал прекрасно; но только что получал жалованье, на другой же день являлся в класс развеселый; с учениками шутит, пойдет потом гулять по улице — шляпа набоку, в зубах сигара, попевает, насвистывает, пожалуй, где случай выпадет, готов и драку сочинить; к женскому полу получает сильное стремление и для этого придет к реке, станет на берегу около плотов, на которых прачки моют
белье, и любуется…
Начальник бастиона, обходивший в это время свое хозяйство, по его выражению, как он ни привык в 8
месяцев ко всяким родам храбрости, не мог не полюбоваться на этого хорошенького мальчика в расстегнутой шинели, из-под которой видна красная рубашка, обхватывающая
белую нежную шею, с разгоревшимся лицом и глазами, похлопывающего руками и звонким голоском командующего: «первое, второе!» и весело взбегающего на бруствер, чтобы посмотреть, куда падает его бомба.
Прошло около двух
месяцев со вступления Александрова в
белые стены училища.
Александров и сам не знал, какие слова он скажет, но шел вперед. В это время ущербленный и точно заспанный
месяц продрался и выкатился сквозь тяжелые громоздкие облака, осветив их сугробы грязно-белым и густо-фиолетовым светом. В десяти шагах перед собою Александров смутно увидел в тумане неестественно длинную и худую фигуру Покорни, который, вместо того чтобы дожидаться, пятился назад и говорил преувеличенно громко и торопливо...
Помню такой случай: из конторы богатой фирмы Бордевиль украли двадцатипудовый несгораемый шкаф с большими деньгами. Кража, выходящая из ряда обыкновенных: взломали двери и увезли шкаф из Столешникова переулка — самого людного места — в августе
месяце среди
белого дня. Полицию поставили на ноги, сыскнушка разослала агентов повсюду, дело вел знаменитый в то время следователь по особо важным делам Кейзер, который впоследствии вел расследование событий Ходынки, где нам пришлось опять с ним встретиться.
Только что он вошел к себе и, в хлопотливом раздумье, взяв сигару и еще не успев ее закурить, остановился, усталый, неподвижно пред раскрытым окном, приглядываясь к легким, как пух,
белым облачкам, скользившим вокруг ясного
месяца, как вдруг легкий шорох заставил его вздрогнуть и обернуться.
Когда неслась она через поляны, освещенные
месяцем, ей казалось, что в
белом тумане двигаются русалки и манят ее к себе.
Белая стена дома, темная, мечтательная зелень деревьев, по которым любовно скользят серебристые лучи
месяца, красноватые снопы света из окон, причудливая балюстрада балкона, заглушенные звуки штраусовского вальса.
Я снова посудником на пароходе «Пермь»,
белом, как лебедь, просторном и быстром. Теперь я «черный» посудник или «кухонный мужик», я получаю семь рублей в
месяц, моя обязанность — помогать поварам.
Волны все бежали и плескались, а на их верхушках, закругленных и зыбких, играли то
белая пена, то переливы глубокого синего неба, то серебристые отблески
месяца, то, наконец, красные огни фонарей, которые какой-то человек, сновавший по воде в легкой лодке, зажигал зачем-то в разных местах, над морем…
Полный
месяц светил на
белые домики и на камни дороги. Было светло так, что всякий камушек, соломинка, помет были видны на дороге. Подходя к дому, Бутлер встретил Марью Дмитриевну, в платке, покрывавшем ей голову и плечи. После отпора, данного Марьей Дмитриевной Бутлеру, он, немного совестясь, избегал встречи с нею. Теперь же, при лунном свете и от выпитого вина, Бутлер обрадовался этой встрече и хотел опять приласкаться к ней.
Шубин не выходил из своей комнаты до самой ночи. Уже совсем стемнело, неполный
месяц стоял высоко на небе, Млечный Путь
забелел и звезды запестрели, когда Берсенев, простившись с Анной Васильевной, Еленой и Зоей, подошел к двери своего приятеля. Он нашел ее запертою и постучался.
Уж было темно, когда Лукашка вышел на улицу. Осенняя ночь была свежа и безветрена. Полный золотой
месяц выплывал из-за черных раин, поднимавшихся на одной стороне площади. Из труб избушек шел дым и, сливаясь с туманом, стлался над станицею. В окнах кое-где светились огни. Запах кизяка, чапры и тумана был разлит в воздухе. Говор, смех, песни и щелканье семечек звучали так же смешанно, но отчетливее, чем днем.
Белые платки и папахи кучками виднелись в темноте около заборов и домов.
Гостиница эта была надежда и отчаяние всех мелких гражданских чиновников в NN, утешительница в скорбях и место разгула в радостях; направо от входа, вечно на одном месте, стоял бесстрастный хозяин за конторкой и перед ним его приказчик в
белой рубашке, с окладистой бородой и с отчаянным пробором против левого глаза; в этой конторке хоронилось, в первые числа
месяца, больше половины жалованья, полученного всеми столоначальниками, их помощниками и помощниками их помощников (секретари редко ходили, по крайней мере, на свой счет; с секретарства у чиновников к страсти получать присовокупляется страсть хранить, — они делаются консерваторами).
… Одно письмо было с дороги, другое из Женевы. Оно оканчивалось следующими строками: «Эта встреча, любезная маменька, этот разговор потрясли меня, — и я, как уже писал вначале, решился возвратиться и начать службу по выборам. Завтра я еду отсюда, пробуду с
месяц на берегах Рейна, оттуда — прямо в Тауроген, не останавливаясь… Германия мне страшно надоела. В Петербурге, в Москве я только повидаюсь с знакомыми и тотчас к вам, милая матушка, к вам в
Белое Поле».
В третий день окончилась борьба
На реке кровавой, на Каяле,
И погасли в небе два столба,
Два светила в сумраке пропали.
Вместе с ними, за море упав,
Два прекрасных
месяца затмились
Молодой Олег и Святослав
В темноту ночную погрузились.
И закрылось небо, и погас
Белый свет над Русскою землею,
И. как барсы лютые, на нас
Кинулись поганые с войною.
И воздвиглась на Хвалу Хула,
И на волю вырвалось Насилье,
Прянул Див на землю, и была
Ночь кругом и горя изобилье...
Сестра билась в судорогах, руки ее царапали землю, поднимая
белую пыль; она плакала долго, больше
месяца, а потом стала похожа на мать — похудела, вытянулась и начала говорить сырым, холодным голосом...
«Юнкерация» жила в казармах, на отдельных нарах, в ящиках которых, предназначенных для
белья и солдатских вещей, можно было найти пустые полуштофы, да и то при благосостоянии юнкерских карманов, а в минуту безденежья «посуда» пропивалась, равно как и трехфунтовый хлебный паек за
месяц вперед, и юнкера хлебали щи с «ушком» вместо хлеба.
Два
месяца Спирька живет — не пьет ни капли.
Белье кой-какое себе завел, сундук купил, в сундук зеркальце положил, щетки сапожные… С виду приличен стал, исполнителен и предупредителен до мелочей. Утром — все убрано в комнате, булки принесены, стол накрыт, самовар готов; сапоги, вычищенные «под спиртовой лак», по его выражению, стоят у кроватей, на платье ни пылинки.
— А вот как-с. Тысячу рублей деньгами, да из платья, да из
белья — это чтобы сейчас. А впоследствии, по смерть мою, чтобы кормить-поить, жалованья десять рублей в
месяц… вина ведро-с.
А в окна моей комнаты гляделся молодой
месяц матовыми
белыми полосами, которые прихотливо выхватывали из ночного сумрака то угол чемодана с медной застежкой, то какую-то гравюру на стене с неизвестной нагой красавицей, то остатки ужина на столе, то взлохмаченную голову Осипа Иваныча, который и во сне несколько раз принимался ругаться с бурлаками.
Посмотрят они на меня да на пустые стены и скажут: «Гуляй, Иван Петрович, по
белому свету!» Один за жену сердит; этот, пожалуй, продержит
месяца два в яме, пока не надоест кормовые платить.
Всё выше и выше поднималось небо, шире расплывалась заря,
белее становилось матовое серебро росы, безжизненнее становился серп
месяца, звучнее — лес, люди начинали подниматься, и на барском конном дворе чаще и чаще слышалось фырканье, возня по соломе и даже сердитое визгливое ржанье столпившихся и повздоривших за что-то лошадей.
Сначала мы едем по полю, потом по хвойному лесу, который виден из моего окна. Природа по-прежнему кажется мне прекрасною, хотя бес и шепчет мне, что все эти сосны и ели, птицы и
белые облака на небе через три или четыре
месяца, когда я умру, не заметят моего отсутствия. Кате нравится править лошадью и приятно, что погода хороша и что я сижу рядом с нею. Она в духе и не говорит резкостей.
Так и сделали. Часа через полтора Костик ехал с кузнецом на его лошади, а сзади в других санях на лошади Прокудина ехал Вукол и мяукал себе под нос одну из бесконечных русских песенок. Снег перестал сыпаться, метель улеглась, и светлый
месяц, стоя высоко на небе, ярко освещал
белые, холмистые поля гостомльской котловины. Ночь была морозная и прохватывала до костей. Переднею лошадью правил кузнец Савелий, а Костик лежал, завернувшись в тулуп, и они оба молчали.
Они внезапно смутились. Евлампия тотчас отступила назад в кусты. Слёткин подумал — и приблизился ко мне. На лице его уже не замечалось и следа того подобострастного смирения, с которым он,
месяца четыре тому назад, расхаживая по двору харловского дома, перетирал трензель моей лошади; но и того дерзкого вызова я на нем прочесть не мог, того вызова, которым это лицо так поразило меня накануне, на пороге матушкина кабинета. Оно осталось по-прежнему
белым и пригожим, но казалось солидней и шире.
В дальнем конце пруда чуть виднелась темная линия далекого леса, зубчатой стеной встававшего из
белого тумана, который волнами ползал около берегов; полный
месяц стоял посредине неба и озарял всю картину серебристым светом, ложившимся по воде длинными блестящими полосами.