Неточные совпадения
Догнал
коня — за холку хвать!
Вскочил и на луг выехал
Детина: тело
белое,
А шея как смола;
Вода ручьями катится
С
коня и с седока.
Скотинин. Суженого
конем не объедешь, душенька! Тебе на свое счастье грех пенять. Ты будешь жить со мною припеваючи. Десять тысяч твоего доходу! Эко счастье привалило; да я столько родясь и не видывал; да я на них всех свиней со
бела света выкуплю; да я, слышь ты, то сделаю, что все затрубят: в здешнем-де околотке и житье одним свиньям.
Кони мчатся… как соблазнительно крадется дремота и смежаются очи, и уже сквозь сон слышатся и «Не
белы снеги», и сап лошадей, и шум колес, и уже храпишь, прижавши к углу своего соседа.
В тоске сердечных угрызений,
Рукою стиснув пистолет,
Глядит на Ленского Евгений.
«Ну, что ж? убит», — решил сосед.
Убит!.. Сим страшным восклицаньем
Сражен, Онегин с содроганьем
Отходит и людей зовет.
Зарецкий бережно кладет
На сани труп оледенелый;
Домой везет он страшный клад.
Почуя мертвого, храпят
И бьются
кони, пеной
белойСтальные мочат удила,
И полетели как стрела.
В тусклом воздухе закачались ледяные сосульки штыков, к мостовой приросла группа солдат; на них не торопясь двигались маленькие, сердитые лошадки казаков; в середине шагал, высоко поднимая передние ноги, оскалив зубы, тяжелый рыжий
конь, — на спине его торжественно возвышался толстый, усатый воин с красным, туго надутым лицом, с орденами на груди; в кулаке, обтянутом
белой перчаткой, он держал нагайку, — держал ее на высоте груди, как священники держат крест.
Горбоносый казацкий офицер, поставив
коня своего боком к фронту и наклонясь, слушал большого, толстого полицейского пристава; пристав поднимал к нему руки в
белых перчатках, потом, обернувшись к толпе лицом, закричал и гневно и умоляюще...
Тут в памяти Самгина точно спичка вспыхнула, осветив тихий вечер и в конце улицы, в поле заревые, пышные облака; он идет с Иноковым встречу им, и вдруг, точно из облаков, прекрасно выступил золотистый, тонконогий
конь, на
коне —
белый всадник.
Туда, где шагали солдаты, поблескивая штыками, ехал, красуясь против солнца,
белый всадник на бронзовом
коне.
За окном буйно кружилась, выла и свистела вьюга, бросая в стекла снегом, изредка в
белых вихрях появлялся, исчезал большой, черный, бородатый царь на толстом, неподвижном
коне, он сдерживал
коня, как бы потеряв путь, не зная, куда ехать.
— Значит, с лишком год с тех пор протек, а
конь ваш, как тогда был серый в яблоках, так и теперь; даже словно темнее стал. Как же так? Серые-то лошади в один год много
белеют.
Уже он хотел перескочить с
конем через узкую реку, выступившую рукавом середи дороги, как вдруг
конь на всем скаку остановился, заворотил к нему морду и — чудо, засмеялся!
белые зубы страшно блеснули двумя рядами во мраке.
Морозно. Дорога
бела и гладка,
Ни тучи на всем небосклоне…
Обмерзли усы, борода ямщика,
Дрожит он в своем балахоне.
Спина его, плечи и шапка в снегу,
Хрипит он,
коней понукая,
И кашляют
кони его на бегу,
Глубоко и трудно вздыхая…
Я ходил в темно-зеленом фраке, с длинными и узкими фалдами; золотые пуговицы, красные опушки на рукавах с золотым шитьем, высокий, стоячий, открытый воротник, шитый золотом, шитье на фалдах;
белые лосинные панталоны в обтяжку,
белый шелковый жилет, шелковые чулки, башмаки с пряжками… а во время прогулок императора на
коне, и если я участвовал в свите, высокие ботфорты.
Господа взъерепенились, еще больше сулят, а сухой хан Джангар сидит да губы цмокает, а от Суры с другой стороны еще всадник-татарчище гонит на гривастом
коне, на игренем, и этот опять весь худой, желтый, в чем кости держатся, а еще озорнее того, что первый приехал. Этот съерзнул с
коня и как гвоздь воткнулся перед
белой кобылицей и говорит...
Если кто паристых лошадей подбирает и если, например, один
конь во лбу с звездочкой, — барышники уже так и зрят, чтобы такую звездочку другой приспособить: пемзою шерсть вытирают, или горячую репу печеную приложат где надо, чтобы
белая шерсть выросла, она сейчас и идет, но только всячески если хорошо смотреть, то таким манером ращенная шерстка всегда против настоящей немножко длиннее и пупится, как будто бородочка.
«Ах ты, — думаю, — милушка; ах ты, милушка!» Кажется, спроси бы у меня за нее татарин не то что мою душу, а отца и мать родную, и тех бы не пожалел, — но где было о том думать, чтобы этакого летуна достать, когда за нее между господами и ремонтерами невесть какая цена слагалась, но и это еще было все ничего, как вдруг тут еще торг не был кончен, и никому она не досталась, как видим, из-за Суры от Селиксы гонит на вороном
коне борзый всадник, а сам широкою шляпой машет и подлетел, соскочил,
коня бросил и прямо к той к
белой кобылице и стал опять у нее в головах, как и первый статуй, и говорит...
Какими огромными, неправдоподобными, сказочными показались Александрову в отчетливой синеве лунной ночи рослые серые
кони с их фырканьем и храпом: необычайно широкие, громоздкие, просторные сани с ковровой тугой обивкой и тяжелые высокие дуги у коренников, расписанные по
белому неведомыми цветами.
Через час мы были в Новочеркасске, у подъезда «Европейской гостиницы», где я приказал приготовить номер, а сам прямо с
коня отправился в ближайший магазин, купил пиджачную пару, морскую накидку, фуражку и
белье. Калмык с лошадьми ждал меня на улице и на все вопросы любопытных не отвечал ни слова, притворяясь, что не понимает. Вымуштрованный денщик был — и с понятием!
Все поднялись. Сусанна Николаевна и Муза Николаевна сели на заднюю скамейку огромной четвероместной кареты, а горничные их — на переднюю. Вороные
кони Егора Егорыча, запряженные уже шестериком с отчаянным молодым форейтором на выносе, быстро помчали отъезжающих; несмотря на то, долго еще видно было, что Сусанна Николаевна все выглядывала из кареты и смотрела по направлению к Кузьмищеву, в ответ на что gnadige Frau махала ей
белым платком своим. Сверстову, наконец, наскучило такое сентиментальничание барынь.
Зазвенел тугой татарский лук, спела тетива, провизжала стрела, угодила Максиму в
белу грудь, угодила каленая под самое сердце. Закачался Максим на седле, ухватился за конскую гриву; не хочется пасть добру молодцу, но доспел ему час, на роду написанный, и свалился он на сыру землю, зацепя стремя ногою. Поволок его
конь по чисту полю, и летит Максим, лежа навзничь, раскидав
белые руки, и метут его кудри мать сыру-земли, и бежит за ним по полю кровавый след.
Пословица говорится: пешего до ворот, конного до
коня провожают. Князь и боярин расстались на пороге сеней. Было уже темно. Проезжая вдоль частокола, Серебряный увидел в саду
белое платье. Сердце его забилось. Он остановил
коня. К частоколу подошла Елена.
Согласно роскошному обычаю того времени, пешие конюхи вели за ним под уздцы шесть верховых
коней в полном убранстве; из них один был вороной, один буланый, один железно-серый, а три совершенно
белой масти.
Сокольничий, в красном бархатном кафтане с золотою нашивкой и золотою перевязью, в парчовой шапке, в желтых сапогах и в нарядных рукавицах, слез с
коня и подошел к Иоанну, сопровождаемый подсокольничим, который нес на руке
белого кречета, в клобучке и в колокольцах.
Мерно шел
конь, подымая косматые ноги в серебряных наколенниках, согнувши толстую шею, и когда Дружина Андреевич остановил его саженях в пяти от своего противника, он стал трясти густою волнистою гривой, достававшею до самой земли, грызть удила и нетерпеливо рыть песок сильным копытом, выказывая при каждом ударе блестящие шипы широкой подковы. Казалось, тяжелый
конь был подобран под стать дородного всадника, и даже
белый цвет его гривы согласовался с седою бородой боярина.
Мало-помалу и Буян, и
конь, и Максим исчезли и с травы и с дерев; наступили сумерки; кое-где
забелел туман; вечерние жуки поднялись с земли и, жужжа, стали чертить воздух.
Ко рву примчался
конь ретивый,
Взмахнул хвостом и
белой гривой,
Бразды стальные закусил
И через ров перескочил...
Почти каждый день к крыльцу ее квартиры черный солдат Тюфяев подводил тонконогого рыжего
коня, дама выходила на крыльцо в длинном, стального цвета, бархатном платье, в
белых перчатках с раструбами, в желтых сапогах.
Пока Павлюкан в одном
белье и жилете отпрягал и проваживал потных
коней и устанавливал их к корму у растянутого на оглоблях хрептюга, протопоп походил немножко по лесу, а потом, взяв из повозки коверчик, снес его в зеленую лощинку, из которой бурливым ключом бил гремучий ручей, умылся тут свежею водой и здесь же лег отдохнуть на этом коверчике.
Впереди всех ехал на белогривом
коне, в
белой черкеске, в чалме на папахе и в отделанном золотом оружии человек внушительного вида.
Один из них, закутанный в широкий охабень, ехал впереди на борзом вороном
коне и, казалось, совершенно не замечал, что метель становится час от часу сильнее; другой, в нагольном тулупе, сверх которого надет был нараспашку кафтан из толстого
белого сукна, беспрестанно останавливал свою усталую лошадь, прислушивался со вниманием, но, не различая ничего, кроме однообразного свиста бури, с приметным беспокойством озирался на все стороны.
— Ну, молодец! — сказал один из конюхов, смотря с удивлением на покрытого
белой пеною аргамака. — Тебе и владеть этим
конем!
Николая, «скорого в бедах помощника», Георгий на
белом, как кипень,
коне, реющий в высоком голубом небе, и, наконец, выше всего этого свет, тот свет невечерний, размышление о котором обнимает верующие души блаженством и трепетом.
Конечно, они не рождены для вдохновений и молитв; но бедуинкой — на арабском
коне разъезжать с оливковым шейхом…» И вот видится Долинскому Вера Сергеевна на огневом арабском
коне, а возле нее статный шейх в
белом плаще, и этот шейх сам он, Долинский.
— Мать… мать… мать… — перекатывалось по рядам. Папиросы пачками прыгали в освещенном ночном воздухе, и
белые зубы скалились на ошалевших людей с
коней. По рядам разливалось глухое и щиплющее сердце пение...
Князь взял себе лучшего и пустил его по полю. Горячий
конь был! Гости хвалят его стати и быстроту, князь снова скачет, но вдруг в поле выносится крестьянин на
белой лошади и обгоняет
коня князя, — обгоняет и… гордо смеётся. Стыдно князю перед гостями!.. Сдвинул он сурово брови, подозвал жестом крестьянина, и когда тот подъехал к нему, то ударом шашки князь срубил ему голову и выстрелом из револьвера в ухо убил
коня, а потом объявил о своём поступке властям. И его осудили в каторгу…
«Ничего не надо говорить», — подумал Яков, выходя на крыльцо, и стал смотреть, как тени чёрной и
белой женщин стирают пыль с камней; камни становятся всё светлее. Мать шепталась с Тихоном, он согласно кивал головою,
конь тоже соглашался; в глазу его светилось медное пятно. Вышел из дома отец, мать сказала ему...
И мы с Пелагеей Ивановной уехали в страшную даль, закутанные в бараньи тулупы, пронеслись, как черный призрак, состоящий из
коней, кучера и нас, сквозь взбесившийся
белый океан.
— Ну, вот и все. Конечно, скоро старый казак понадобился князю: пришли татары, и некому было выручить Киев из беды. Пожалел тогда Владимир, горько пожалел. А Евпраксеюшка послала тотчас же людей, чтобы шли в подвалы глубокие и выводили Илью за
белы руки. Зла Илья не помнил, сел на
коня, ну и так далее. Переколотил татар — вот и все.
Нет, страшно мне и там! Кругом везде
Все движется и шепчет! Рвутся
кониИ фыркают, покрыты
белой пеной…
Где господин мой? Уж пора б давно
Ему сюда вернуться!
Пестрые английские раскрашенные тетрадки и книжки, кроватки с куклами, картинки, комоды, маленькие кухни, фарфоровые сервизы, овечки и собачки на катушках обозначали владения девочек; столы с оловянными солдатами, картонная тройка серых
коней, с глазами страшно выпученными, увешанная бубенчиками и запряженная в коляску, большой
белый козел, казак верхом, барабан и медная труба, звуки которой приводили всегда в отчаяние англичанку мисс Бликс, — обозначали владения мужского пола.
Вокруг была пышная свита; но я не помню никого из этого блистательного отряда всадников, кроме одного человека на сером
коне, в простом мундире и
белой фуражке.
Блистал
конь бел под ним, как снег Атлантских гор,
Стрела летяща — бег, свеща горяща — взор,
Дыханье — дым и огнь, грудь и копыта — камень,
На нем — Малек-Адель, или сражений пламень.
Толпа садится на
коней;
При свете гаснущих огней
Мелькают сумрачные лица.
Так опоздавшая станица
Пустынных
белых журавлей
Вдруг поднимается с полей…
Смех, клики, ропот, стук и ржанье!
Всё дышит буйством и войной!
Во всем приличия незнанье,
Отвага дерзости слепой.
Чу — кажется, трубят; нет, он не едет.
Ах, мамушка как был он женихом,
Он от меня на шаг не отлучался,
С меня очей бывало не сводил.
Женился он, и всё пошло не так.
Теперь меня ранешенко разбудит
И уж велит себе
коня седлать;
Да до ночи бог ведает где ездит;
Воротится, чуть ласковое слово
Промолвит мне, чуть ласковой рукой
По
белому лицу меня потреплет.
Сад. Большие, старые липы. В глубине, под ними,
белая солдатская палатка. Направо, под деревьями, широкий диван из дерна, перед ним стол. Налево, в тени лип, длинный стол, накрытый к завтраку. Кипит небольшой самовар. Вокруг стола плетеные стулья и кресла. Аграфена варит кофе. Под деревом стоит
Конь, куря трубку, перед ним Пологий.
«Усы легли на плечи и смешались с кудрями, очи, как ясные звезды, горят, а улыбка — целое солнце, ей-богу! Точно его ковали из одного куска железа вместе с
конем. Стоит весь, как в крови, в огне костра и сверкает зубами, смеясь! Будь я проклят, коли я его не любил уже, как себя, раньше, чем он мне слово сказал или просто заметил, что и я тоже живу на
белом свете!
И
кони, и
белые статуи тут,
Над поездом выся громаду,
Стоймя на ладьях, неподвижны, плывут,
И волны Днепра их, дивуясь, несут
Ко стольному Киеву-граду.
Сидя на вороном
коне, подаренном ей графом, одетая в черную амазонку и с
белым пером на шляпе, она уже не походила на ту девушку в красном, которая несколько месяцев тому назад встретилась нам в лесу.
Если бы все мои мысли, все внимание не были сосредоточены на этой черной неподвижной точке, я заметила бы трех всадников в богатых кабардинских одеждах, на красивых
конях, медленно въезжавших во двор наиба. Первым ехал седой, как лунь, старик в
белой чалме, в праздничной одежде. Дедушка-наиб почтительно вышел навстречу и, приблизившись к старшему всаднику, произнес, прикладывая руку, по горскому обычаю, ко лбу, губам и сердцу...
Что это? Сон или действительность? Прямо на меня во весь опор неслась лошадь передового кабардинца. Седой бородатый всадник по-юношески ловко изогнулся в седле. Рослая фигура старика все ниже клонилась к луке, чалма, скользнув вдоль крупа лошади,
белела теперь у ног
коня, седая борода мела узкую тропинку… Быстрое, ловкое, неожиданное движение — и гость-кабардинец, совсем припав к земле, на всем скаку зубами выхватил торчащий из земли кинжал и снова взлетел в седло, не выпуская изо рта добычу.