Неточные совпадения
Он сидел в расстегнутом над
белым жилетом сюртуке, облокотившись обеими руками на стол и, ожидая заказанного бифстека, смотрел в
книгу французского романа, лежавшую на тарелке.
Что́ бал? братец, где мы всю ночь до
бела дня,
В приличьях скованы, не вырвемся из ига,
Читал ли ты? есть
книга…
И Аркадий и Катя молчали; он держал в руках полураскрытую
книгу, а она выбирала из корзинки оставшиеся в ней крошки
белого хлеба и бросала их небольшой семейке воробьев, которые, с свойственной им трусливою дерзостью, прыгали и чирикали у самых ее ног.
В городе, подъезжая к дому Безбедова, он увидал среди улицы забавную группу: полицейский, с разносной
книгой под мышкой, старуха в клетчатой юбке и с палкой в руках, бородатый монах с кружкой на груди, трое оборванных мальчишек и педагог в
белом кителе — молча смотрели на крышу флигеля; там, у трубы, возвышался, качаясь, Безбедов в синей блузе, без пояса, в полосатых брюках, — босые ступни его ног по-обезьяньи цепко приклеились к тесу крыши.
Клим вспомнил слова Маргариты о матери и, швырнув
книгу на пол, взглянул в рощу.
Белая, тонкая фигура Лидии исчезла среди берез.
— Томилину — верю. Этот ничего от меня не требует, никуда не толкает. Устроил у себя на чердаке какое-то всесветное судилище и — доволен. Шевыряется в
книгах, идеях и очень просто доказывает, что все на свете шито
белыми нитками. Он, брат, одному учит — неверию. Тут уж — бескорыстно, а?
— Ничего, поскучай маленько, — разрешила Марина, поглаживая ее, точно кошку. — Дмитрия-то, наверно, совсем
книги съели? — спросила она, показав крупные
белые зубы. — Очень помню, как ухаживал он за мной. Теперь — смешно, а тогда — досадно было: девица — горит, замуж хочет, а он ей все о каких-то неведомых людях, тиверцах да угличах, да о влиянии Востока на западноевропейский эпос! Иногда хотелось стукнуть его по лбу, между глаз…
Перед нею — лампа под
белым абажуром, две стеариновые свечи, толстая
книга в желтом переплете; лицо Лидии — зеленоватое, на нем отражается цвет клеенки; в стеклах очков дрожат огни свеч; Лидия кажется выдуманной на страх людям.
Белые двери привели в небольшую комнату с окнами на улицу и в сад. Здесь жила женщина. В углу, в цветах, помещалось на мольберте большое зеркало без рамы, — его сверху обнимал коричневыми лапами деревянный дракон. У стола — три глубоких кресла, за дверью — широкая тахта со множеством разноцветных подушек, над нею, на стене, — дорогой шелковый ковер, дальше — шкаф, тесно набитый
книгами, рядом с ним — хорошая копия с картины Нестерова «У колдуна».
Вдруг иногда она мелькнет мимо него, сядет с шитьем напротив, он нечаянно из-за
книги поразится лучом какого-то света, какой играет на ее профиле, на рыжих висках или на
белом лбу.
Глаза ее устремлены были куда-то далеко от
книги. На плеча накинут
белый большой шерстяной платок, защищавший ее от свежего, осеннего воздуха, который в открытое окно наполнял комнату. Она еще не позволяла вставить у себя рам и подолгу оставляла окно открытым.
Он был так беден, как нельзя уже быть беднее. Жил в каком-то чуланчике, между печкой и дровами, работал при свете плошки, и если б не симпатия товарищей, он не знал бы, где взять
книг, а иногда
белья и платья.
Они прошли через сени, через жилую избу хозяев и вошли в заднюю комнатку, в которой стояла кровать Марка. На ней лежал тоненький старый тюфяк, тощее ваточное одеяло, маленькая подушка. На полке и на столе лежало десятка два
книг, на стене висели два ружья, а на единственном стуле в беспорядке валялось несколько
белья и платья.
Подарков он не принимал, потому что нечем было отдарить. Ему находили уроки, заказывали диссертации и дарили за это
белье, платье, редко деньги, а чаще всего
книги, которых от этого у него накопилось больше, нежели дров.
Тут развешено платье и
белье, там ковры,
книги, матросская амуниция, подмокшие сухари — все это разложено, развешено, в пятнах, в грязи, сыростью несет, как из гнилого подвала; на юте чинят разорванные паруса.
Я ахнул: платье,
белье,
книги, часы, сапоги, все мои письменные принадлежности, которые я было расположил так аккуратно по ящикам бюро, — все это в кучке валялось на полу и при каждом толчке металось то направо, то налево.
Платье висело на перегородке,
белье лежало в ящиках, устроенных в постели,
книги стояли на полках.
Несколько испанок в черных, метиски в
белых мантильях и полосатых юбках; они стояли на коленях по две, по три, уткнувшись носами в
книгу и совсем закрывшись мантильями.
На письменном столе правильными рядами были разложены конторские
книги и счеты с
белыми облатками.
Между окнами стоял небольшой письменный стол, у внутренней стены простенькая железная кровать под
белым чехлом, ночной столик, этажерка с
книгами в углу, на окнах цветы, — вообще вся обстановка смахивала на монастырскую келью и понравилась Привалову своей простотой.
Бурмин нашел Марью Гавриловну у пруда, под ивою, с
книгою в руках и в
белом платье, настоящей героинею романа.
Это было варварство, и я написал второе письмо к графу Апраксину, прося меня немедленно отправить, говоря, что я на следующей станции могу найти приют. Граф изволили почивать, и письмо осталось до утра. Нечего было делать; я снял мокрое платье и лег на столе почтовой конторы, завернувшись в шинель «старшого», вместо подушки я взял толстую
книгу и положил на нее немного
белья.
Он сказал мне, что по приказанию военного генерал-губернатора, которое было у него в руках, он должен осмотреть мои бумаги. Принесли свечи. Полицмейстер взял мои ключи; квартальный и его поручик стали рыться в
книгах, в
белье. Полицмейстер занялся бумагами; ему все казалось подозрительным, он все откладывал и вдруг, обращаясь ко мне, сказал...
В назначенный день я пошел к Прелину. Робко, с замирающим сердцем нашел я маленький домик на Сенной площади, с балконом и клумбами цветов. Прелин, в светлом летнем костюме и
белой соломенной шляпе, возился около цветника. Он встретил меня радушно и просто, задержал немного в саду, показывая цветы, потом ввел в комнату. Здесь он взял мою
книгу, разметил ее, показал, что уже пройдено, разделил пройденное на части, разъяснил более трудные места и указал, как мне догнать товарищей.
Крошечная детская с одним окном и двумя кроватями привела мисс Дудль еще раз в ужас, а потом она уже перестала удивляться. Гости произвели в детской что-то вроде обыска. Мисс Дудль держала себя, как опытный сыщик: осмотрела игрушки,
книги, детскую кровать, заглянула под кровать, отодвинула все комоды и даже пересчитала
белье и платья. Стабровский с большим вниманием следил за ней и тоже рассматривал детские лифчики, рубашки и кофточки.
Мужичок… Отец мой, правда, мужик был, а я вот в
белой жилетке, желтых башмаках. Со свиным рылом в калашный ряд… Только что вот богатый, денег много, а ежели подумать и разобраться, то мужик мужиком… (Перелистывает
книгу.) Читал вот
книгу и ничего не понял. Читал и заснул.
Сливая в толстые
белые чашки разные жидкости, смотрит, как они дымятся, наполняют комнату едким запахом, морщится, смотрит в толстую
книгу и мычит, покусывая красные губы, или тихонько тянет сиповатым голосом...
Во-первых, он полагал, что если женщина умеет записать
белье и вести домашнюю расходную
книгу, то этого совершенно достаточно; во-вторых, он был добрый католик и считал, что Максиму не следовало воевать с австрийцами, вопреки ясно выраженной воле «отца папежа».
Прелесть рассказа, оригинальность постановки главного лица, этот заманчивый мир, разобранный до тонкости, и наконец все эти очаровательные подробности, рассыпанные в
книге (насчет, например, обстоятельств употребления букетов
белых и розовых камелий по очереди), одним словом, все эти прелестные детали, и всё это вместе, произвели почти потрясение.
У Лизы была особая, небольшая комнатка во втором этаже дома ее матери, чистая, светлая, с
белой кроваткой, с горшками цветов по углам и перед окнами, с маленьким письменным столиком, горкою
книг и распятием на стене.
Мать Енафа раскинула шелковую пелену перед киотом, затеплила перед ним толстую восковую свечу из
белого воска и, разложив на столе толстую кожаную
книгу, принялась читать акафист похвале-богородице; поклоны откладывались по лестовке и с подрушником.
Не знаю, чем наполнена путевая его
книга: чуть ли не то же, что в «Тарантасе», —
белая бумага!
Раз в неделю она носила в тюрьму
белье и
книги для хохла. Однажды ей дали свидание с ним, и, придя домой, она умиленно рассказывала...
Офицер быстро хватал
книги тонкими пальцами
белой руки, перелистывал их, встряхивал и ловким движением кисти отбрасывал в сторону. Порою
книга мягко шлепалась на пол. Все молчали, было слышно тяжелое сопение вспотевших жандармов, звякали шпоры, иногда раздавался негромкий вопрос...
А когда открыла глаза — комната была полна холодным
белым блеском ясного зимнего дня, хозяйка с
книгою в руках лежала на диване и, улыбаясь не похоже на себя, смотрела ей в лицо.
Заложив руки за спину, Павел медленно ходил по комнате, перешагивая через
книги и
белье, валявшееся на полу, говорил угрюмо...
Я открыл тяжелую, скрипучую, непрозрачную дверь — и мы в мрачном, беспорядочном помещении (это называлось у них «квартира»). Тот самый, странный, «королевский» музыкальный инструмент — и дикая, неорганизованная, сумасшедшая, как тогдашняя музыка, пестрота красок и форм.
Белая плоскость вверху; темно-синие стены; красные, зеленые, оранжевые переплеты древних
книг; желтая бронза — канделябры, статуя Будды; исковерканные эпилепсией, не укладывающиеся ни в какие уравнения линии мебели.
Я поднялся к себе, открыл свет. Туго стянутые обручем виски стучали, я ходил — закованный все в одном и том же кругу: стол, на столе
белый сверток, кровать, дверь, стол,
белый сверток… В комнате слева опущены шторы. Справа: над
книгой — шишковатая лысина, и лоб — огромная желтая парабола. Морщины на лбу — ряд желтых неразборчивых строк. Иногда мы встречаемся глазами — и тогда я чувствую: эти желтые строки — обо мне.
Все таковые были с пушистыми подбородками, имели выпущенное
белье и сидели смирно, не раскрывая
книг и тетрадей, принесенных с собою, и с видимой робостью смотрели на профессоров и экзаменные столы.
Там я ложился в тени на траве и читал, изредка отрывая глаза от
книги, чтобы взглянуть на лиловатую в тени поверхность реки, начинающую колыхаться от утреннего ветра, на поле желтеющей ржи на том берегу, на светло-красный утренний свет лучей, ниже и ниже окрашивающий
белые стволы берез, которые, прячась одна за другую, уходили от меня в даль чистого леса, и наслаждался сознанием в себе точно такой же свежей, молодой силы жизни, какой везде кругом меня дышала природа.
— «Им ответ держал премудрый царь, премудрый царь Давид Евсиевич: „Я вам, братцы, и про то скажу, про то скажу, вам поведаю: в Голубиной
книге есть написано: у нас
Белый царь будет над царями царь; он верует веру крещеную, крещеную, богомольную; он в матерь божию богородицу и в троицу верует неразделимую.
Алатырь-камень всем камням отец; на
белом Алатыре на камени сам Исус Христос опочив держал, царь небесный беседовал со двунадесяти со апостолам, утверждал веру христианскую; утвердил он веру на камени, распущал он
книги по всей земле.
В субботу, развешивая на чердаке
белье, я вспомнил о
книге, достал ее, развернул и прочитал начальную строку: «Дома — как люди: каждый имеет свою физиономию».
Я стал усердно искать
книг, находил их и почти каждый вечер читал. Это были хорошие вечера; в мастерской тихо, как ночью, над столами висят стеклянные шары —
белые, холодные звезды, их лучи освещают лохматые и лысые головы, приникшие к столам; я вижу спокойные, задумчивые лица, иногда раздается возглас похвалы автору
книги или герою. Люди внимательны и кротки не похоже на себя; я очень люблю их в эти часы, и они тоже относятся ко мне хорошо; я чувствовал себя на месте.
И она взяла первую попавшуюся ей в руки
книгу и, взглянув поверх ее в окно, заметила, что у Борноволокова, которого она считала Термосесовым, руки довольно грязны, между тем как ее праздные руки
белы как пена.
И начал внимательно расспрашивать про Максима, выбирая из сундука
бельё,
книги, какие-то свёртки бумаг.
Когда старик поднимает голову — на страницы тетради ложится тёмное, круглое пятно, он гладит его пухлой ладонью отёкшей руки и, прислушиваясь к неровному биению усталого сердца, прищуренными глазами смотрит на
белые изразцы печи в ногах кровати и на большой, во всю стену, шкаф, тесно набитый чёрными
книгами.
— Я сбираюсь покинуть ваш дом, полковник, — проговорил Фома самым спокойным голосом. — Я решился идти куда глаза глядят и потому нанял на свои деньги простую, мужичью телегу. На ней теперь лежит мой узелок; он не велик: несколько любимых
книг, две перемены
белья — и только! Я беден, Егор Ильич, но ни за что на свете не возьму теперь вашего золота, от которого я еще и вчера отказался!..
Устав смотреть на него, Фома стал медленно водить глазами по комнате. На большие гвозди, вбитые в ее стены, были воткнуты пучки газет, отчего казалось, что стены покрыты опухолями. Потолок был оклеен когда-то
белой бумагой; она вздулась пузырями, полопалась, отстала и висела грязными клочьями; на полу валялось платье, сапоги,
книги, рваная бумага… Вся комната производила такое впечатление, точно ее ошпарили кипятком.
Кроме
книг, Евсей нашёл только лестницу, зонт, галоши и
белый горшок с отбитой ручкой.