Неточные совпадения
В
карете дремала в углу старушка, а у окна, видимо только что проснувшись, сидела молодая девушка, держась обеими руками за ленточки
белого чепчика. Светлая и задумчивая, вся исполненная изящной и сложной внутренней, чуждой Левину жизни, она смотрела через него на зарю восхода.
Одет был в последнем вкусе и в петлице фрака носил много ленточек. Ездил всегда в
карете и чрезвычайно берег лошадей: садясь в экипаж, он прежде обойдет кругом его, осмотрит сбрую, даже копыта лошадей, а иногда вынет
белый платок и потрет по плечу или хребту лошадей, чтоб посмотреть, хорошо ли они вычищены.
В Австралии есть
кареты и коляски; китайцы начали носить ирландское полотно; в Ост-Индии говорят все по-английски; американские дикари из леса порываются в Париж и в Лондон, просятся в университет; в Африке черные начинают стыдиться своего цвета лица и понемногу привыкают носить
белые перчатки.
Вот выступают, в
белых кисейных халатах, персияне; вот парси с бледным, матовым цветом лица и лукавыми глазами; далее армянин в европейском пальто; там
карета промчалась с китайцами из лавок в их квартал; тут англичанин едет верхом.
Вы едва являетесь в порт к индийцам, к китайцам, к диким — вас окружают лодки, как окружили они здесь нас: прачка-китаец или индиец берет ваше тонкое
белье, крахмалит, моет, как в Петербурге; является портной, с длинной косой, в кофте и шароварах, показывает образчики сукон, материй, снимает мерку и шьет европейский костюм; съедете на берег — жители не разбегаются в стороны, а встречают толпой, не затем чтоб драться, а чтоб предложить
карету, носилки, проводить в гостиницу.
Тут, во время службы в Сенате, его родные выхлопотали ему назначение камер-юнкером, и он должен был ехать в шитом мундире, в
белом полотняном фартуке, в
карете, благодарить разных людей за то, что его произвели в должность лакея.
Обер-кондуктор с блестящими галунами и сапогами отворил дверь вагона и в знак почтительности держал ее, в то время как Филипп и артельщик в
белом фартуке осторожно выносили длиннолицую княгиню на ее складном кресле; сестры поздоровались, послышались французские фразы о том, в
карете или коляске поедет княгиня, и шествие, замыкающееся горничной с кудряшками, зонтиками и футляром, двинулось к двери станции.
С первого взгляда заметив, что они не вымыты и в грязном
белье, она тотчас же дала еще пощечину самому Григорию и объявила ему, что увозит обоих детей к себе, затем вывела их в чем были, завернула в плед, посадила в
карету и увезла в свой город.
Он думал, что я шучу, но когда я ему наскоро сказал, в чем дело, он вспрыгнул от радости. Быть шафером на тайной свадьбе, хлопотать, может, попасть под следствие, и все это в маленьком городе без всяких рассеяний. Он тотчас обещал достать для меня
карету, четверку лошадей и бросился к комоду смотреть, есть ли чистый
белый жилет.
Действительно, в половине пятого у околицы на выезде Ильинки показывается желтая четвероместная
карета, которую трусцой спускает с пригорка четверка старых, совсем
белых лошадей. Затем
карета въезжает на мостовник и медленно ползет по нем до самой церкви.
Впереди всех стояла в дни свадебных балов
белая, золоченая, вся в стеклах свадебная
карета, в которой привозили жениха и невесту из церкви на свадебный пир: на паре крупных лошадей в белоснежной сбруе, под голубой, если невеста блондинка, и под розовой, если невеста брюнетка, шелковой сеткой. Жених во фраке и
белом галстуке и невеста, вся в
белом, с венком флердоранжа и с вуалью на голове, были на виду прохожих.
Белая, подслеповатая ночь стояла над Петербургом, когда
карета наших знакомых остановилась у квартиры Мечниковой. По случаю праздничного дня кухарка была отпущена, загулялась и не возвращалась, а между тем Мечниковою тотчас по возвращении домой овладел весьма естественный после долгой прогулки аппетит и необыкновенная веселость.
Я думал, что мы уж никогда не поедем, как вдруг, о счастливый день! мать сказала мне, что мы едем завтра. Я чуть не сошел с ума от радости. Милая моя сестрица разделяла ее со мной, радуясь, кажется, более моей радости. Плохо я спал ночь. Никто еще не вставал, когда я уже был готов совсем. Но вот проснулись в доме, начался шум, беготня, укладыванье, заложили лошадей, подали
карету, и, наконец, часов в десять утра мы спустились на перевоз через реку
Белую. Вдобавок ко всему Сурка был с нами.
Я с нетерпением ожидал переправы нашей
кареты и повозки, с нетерпением смотрел, как выгружались, как закладывали лошадей, и очень скучал
белыми сыпучими песками, по которым надобно было тащиться более версты.
Катишь, немножко уже начинавшая и обижаться таким молчаливым обращением ее клиента, по обыкновению, чтобы развлечь себя, выходила и садилась на балкон и принималась любоваться окрестными видами; на этот раз тоже, сидя на балконе и завидев въезжавшую во двор
карету, она прищурила глаза, повела несколько своим носом и затем, поправив на себе торопливо
белую пелеринку и крест, поспешно вышла на крыльцо, чтобы встретить приехавшую особу.
— Так, дружище, так… Ну, однако, мы теперича на твой счет и сыти и пьяни… выходит, треба есть нам соснуть. Я пойду, лягу в
карете, а вы, мадамы, как будет все готово, можете легонько прийти и сесть… Только, чур, не будить меня, потому что я спросоньев лют бываю! А ты, Иван Онуфрич, уж так и быть, в кибитке тело свое
белое маленько попротряси.
Ответ Капотта.Виды на воссияние слабы. Главная причина: ничего не приготовлено. Ни золотых
карет, ни
белого коня, ни хоругвей, ни приличной квартиры. К тому же бесплоден. Относительно того, как было бы поступлено, в случае воссияния, с Греви и Гамбеттой, то в легитимистских кругах существует такое предположение: обоих выслать на жительство в дальние вотчины, а Гамбетту, кроме того, с воспрещением баллотироваться на службу по дворянским выборам.
Одним утром, не зная, что с собой делать, он лежал в своем нумере, опершись грудью на окно, и с каким-то тупым и бессмысленным любопытством глядел на улицу, на которой происходили обыкновенные сцены: дворник противоположного дома, в ситцевой рубахе и в вязаной фуфайке, лениво мел мостовую; из квартиры с красными занавесками, в нижнем этаже, выскочила, с кофейником в руках, растрепанная девка и пробежала в ближайший трактир за водой; прошли потом похороны с факельщиками, с попами впереди и с
каретами назади, в которых мелькали черные чепцы и
белые плерезы.
— Да неужто же не знаете? Фью! Да ведь тут трагироманы произошли: Лизавета Николаевна прямо из
кареты предводительши изволила пересесть в
карету Ставрогина и улизнула с «сим последним» в Скворешники среди
бела дня. Всего час назад, часу нет.
Все поднялись. Сусанна Николаевна и Муза Николаевна сели на заднюю скамейку огромной четвероместной
кареты, а горничные их — на переднюю. Вороные кони Егора Егорыча, запряженные уже шестериком с отчаянным молодым форейтором на выносе, быстро помчали отъезжающих; несмотря на то, долго еще видно было, что Сусанна Николаевна все выглядывала из
кареты и смотрела по направлению к Кузьмищеву, в ответ на что gnadige Frau махала ей
белым платком своим. Сверстову, наконец, наскучило такое сентиментальничание барынь.
Но всего интереснее было то, что Фалалей никак не мог догадаться солгать: просто — сказать, что видел не
белого быка, а хоть, например,
карету, наполненную дамами и Фомой Фомичом; тем более что солгать, в таком крайнем случае, было даже не так и грешно.
А по сю сторону реки стояла старушка, в
белом чепце и
белом капоте; опираясь на руку горничной, она махала платком, тяжелым и мокрым от слез, человеку, высунувшемуся из дормеза, и он махал платком, — дорога шла немного вправо; когда
карета заворотила туда, видна была только задняя сторона, но и ее скоро закрыло облаком пыли, и пыль эта рассеялась, и, кроме дороги, ничего не было видно, а старушка все еще стояла, поднимаясь на цыпочки и стараясь что-то разглядеть.
Больную доктор привез в
карете Бегушева часам к пяти; она была уже одета в посланное к ней с кучером новое
белье и платье и старательно закутана в купленный для нее салоп. Доктор на руках внес ее в ее комнату, уложил в постель и, растолковав Минодоре, как она должна поставить мушку, обещался на другой день приехать часов в восемь утра. За все эти труды доктора Бегушев заплатил ему сто рублей. Скромный ординатор смутился даже: такой высокой платы он ни от кого еще не получал.
Минодора, выскочив первая, почтительно высадила ее из
кареты Аделаида Ивановна хоть и совершенно уже была старушка, но еще довольно свежая, благообразная, несколько похожая на брата, — росту небольшого, кругленькая, с
белыми пухленькими ручками, которые все унизаны были на пальцах кольцами, носимыми по разным дорогим для нее воспоминаниям: одно кольцо было покойной матери, другое тетки, третье подруги, четвертое — с раки Митрофания.
В черном фраке с плерезами, без шляпы на голове, он суетился, размахивал руками, бил себя по ляжкам, кричал то в дом, то на улицу, в направлении тут же стоявших погребальных дрог с
белым катафалком и двух ямских
карет, возле которых четыре гарнизонные солдата в траурных мантиях на старых шинелях и траурных шляпах на сморщенных лицах задумчиво тыкали в рыхлый снег ручками незажженных факелов.
Ланской помещался один в
карете и, несмотря на отличавшую его солидную важность, был, по-видимому, сильно заинтересован Рыжовым, который летел впереди его, стоя, в кургузом мундире, нимало не закрывавшем разводы национальных цветов на его
белых ретузах.
Он лжет во всякое время, этот Невский проспект, но более всего тогда, когда ночь сгущенною массою наляжет на него и отделит
белые и палевые стены домов, когда весь город превратится в гром и блеск, мириады
карет валятся с мостов, форейторы кричат и прыгают на лошадях и когда сам демон зажигает лампы для того только, чтобы показать всё не в настоящем виде.
Потом другая золотая
карета, тоже цугом, в ней княгиня Марфа Петровна, вкруг ее
кареты скороходы, на них юбки красного золотного штофа, а прочее платье
белого штофа серебряного, сами в париках напудренных больших, без шапок.
За шляхетством, мало отступя, сам князь Алексей Юрьич в открытой золотой
карете, цугом, лошади
белые, а хвосты да гривы черные, — нарочно чернили.
Полковник Манштейн бросился на герцога и держал его, пока не вошли в комнату гренадеры. Они схватили его, а так как он, в одном
белье, вырываясь, бил их кулаками и кричал благим матом, то они принуждены были заткнуть ему рот носовым платком, а внеся в приемную, связать. Регента посадили в
карету фельдмаршала Миниха с одним из караульных офицеров. Солдаты окружили
карету. Таким образом, пленник был доставлен в Зимний дворец. Другой отряд гренадер арестовал Бестужева.
После посещения соборов Архангельского и Благовещенского императрица опять села в парадную
карету и тем же порядком отправилась к зимнему своему дому, что на Яузе. Когда она подъехала к триумфальным синодальным воротам, то ее здесь встретили сорок воспитанников Славяно-греко-латинской академии. Они были одеты в
белые платья с венцами на головах и с лавровыми ветвями в руках и пропели императрице кантату, восхвалявшую ее и наступившее с нею благодатное время для России.
За
каретой несли гетманские клейноды: большое
белое знамя с русским гербом, подарок Петра Великого гетману Данииле Апостолу, гетманские булаву, бунчук и печать.
Церемониймейстер этого ордена повез их утром во дворец в придворной парадной
карете, запряженной шестеркою
белых коней, с двумя гайдуками на запятках.
Слуги, окружившие
карету, поспешно разостлали
белый плащ под деревом, стоящим при дороге, и положили на него князя. Свежий воздух раннего утра облегчил страдания больного.
Пажи унизали
карету ожерельем, которому служат как бы замком два араба в золотых шубах и в
белых чалмах.
— L’Empereur! L’Empereur! Le maréchal! Le duc! [Император! Император! Маршал! Герцог!] — и только что проехали сытые конвойные, как прогремела
карета цугом, на серых лошадях. Пьер мельком увидал спокойное, красивое, толстое и
белое лицо человека в треугольной шляпе. Это был один из маршалов. Взгляд маршала обратился на крупную, заметную фигуру Пьера, и в том выражении, с которым маршал этот нахмурился и отвернул лицо, Пьеру показалось сострадание и желание скрыть его.
Уже в 10 часов, когда Ростовы выходили из
кареты перед церковью, в жарком воздухе, в криках разносчиков, в ярких и светлых летних платьях толпы, в запыленных листьях дерев бульвара, в звуках музыки и
белых панталонах прошедшего на развод батальона, в громе мостовой и ярком блеске жаркого солнца, было то летнее томление, довольство и недовольство настоящим, которое особенно резко чувствуется в ясный жаркий день в городе.
О всех барышнях, как и почти всякий честный молодой человек, он думал как о будущей жене, примеривал в своем воображении к ним все условия супружеской жизни —
белый капот, жена за самоваром, женина
карета, ребятишки, maman и papa, их отношения с ней и т. д. и т. д.; и эти представления будущего доставляли ему удовольствие; но когда он думал о княжне Марье, на которой его сватали, он никогда не мог ничего представить себе из будущей супружеской жизни.