Неточные совпадения
В то время когда он шел по коридору, мальчик отворил
дверь во второй денник налево, и Вронский увидел рыжую крупную лошадь и
белые ноги.
Увидав воздымающиеся из корсета желтые плечи графини Лидии Ивановны, вышедшей в
дверь, и зовущие к себе прекрасные задумчивые глаза ее, Алексей Александрович улыбнулся, открыв неувядающие
белые зубы, и подошел к ней.
Вернувшись от доктора, к которому посылала его Кити, Левин, отворив
дверь, застал больного в ту минуту, как ему по распоряжению Кити переменяли
белье.
Варенька стояла в
дверях, переодетая в желтое ситцевое платье, с повязанным на голове
белым платком.
«Где хозяин?» — «Нема». — «Как? совсем нету?» — «Совсим». — «А хозяйка?» — «Побигла в слободку». — «Кто же мне отопрет
дверь?» — сказал я, ударив в нее ногою.
Дверь сама отворилась; из хаты повеяло сыростью. Я засветил серную спичку и поднес ее к носу мальчика: она озарила два
белые глаза. Он был слепой, совершенно слепой от природы. Он стоял передо мною неподвижно, и я начал рассматривать черты его лица.
Каменный ли казенный дом, известной архитектуры с половиною фальшивых окон, один-одинешенек торчавший среди бревенчатой тесаной кучи одноэтажных мещанских обывательских домиков, круглый ли правильный купол, весь обитый листовым
белым железом, вознесенный над выбеленною, как снег, новою церковью, рынок ли, франт ли уездный, попавшийся среди города, — ничто не ускользало от свежего тонкого вниманья, и, высунувши нос из походной телеги своей, я глядел и на невиданный дотоле покрой какого-нибудь сюртука, и на деревянные ящики с гвоздями, с серой, желтевшей вдали, с изюмом и мылом, мелькавшие из
дверей овощной лавки вместе с банками высохших московских конфект, глядел и на шедшего в стороне пехотного офицера, занесенного бог знает из какой губернии на уездную скуку, и на купца, мелькнувшего в сибирке [Сибирка — кафтан с перехватом и сборками.] на беговых дрожках, и уносился мысленно за ними в бедную жизнь их.
Здесь Ноздрев захохотал тем звонким смехом, каким заливается только свежий, здоровый человек, у которого все до последнего выказываются
белые, как сахар, зубы, дрожат и прыгают щеки, и сосед за двумя
дверями, в третьей комнате, вскидывается со сна, вытаращив очи и произнося: «Эк его разобрало!»
Карл Иваныч одевался в другой комнате, и через классную пронесли к нему синий фрак и еще какие-то
белые принадлежности. У
двери, которая вела вниз, послышался голос одной из горничных бабушки; я вышел, чтобы узнать, что ей нужно. Она держала на руке туго накрахмаленную манишку и сказала мне, что она принесла ее для Карла Иваныча и что ночь не спала для того, чтобы успеть вымыть ее ко времени. Я взялся передать манишку и спросил, встала ли бабушка.
Налево от
двери стояли ширмы, за ширмами — кровать, столик, шкафчик, уставленный лекарствами, и большое кресло, на котором дремал доктор; подле кровати стояла молодая, очень белокурая, замечательной красоты девушка, в
белом утреннем капоте, и, немного засучив рукава, прикладывала лед к голове maman, которую не было видно в эту минуту.
У
дверей светлицы Швабрин опять остановился и сказал прерывающимся голосом: «Государь, предупреждаю вас, что она в
белой горячке и третий день как бредит без умолку».
Стояла
белая зима с жестокою тишиной безоблачных морозов, плотным, скрипучим снегом, розовым инеем на деревьях, бледно-изумрудным небом, шапками дыма над трубами, клубами пара из мгновенно раскрытых
дверей, свежими, словно укушенными лицами людей и хлопотливым бегом продрогших лошадок.
Аркадий оглянулся и увидал женщину высокого роста, в черном платье, остановившуюся в
дверях залы. Она поразила его достоинством своей осанки. Обнаженные ее руки красиво лежали вдоль стройного стана; красиво падали с блестящих волос на покатые плечи легкие ветки фуксий; спокойно и умно, именно спокойно, а не задумчиво, глядели светлые глаза из-под немного нависшего
белого лба, и губы улыбались едва заметною улыбкою. Какою-то ласковой и мягкой силой веяло от ее лица.
А в маленькой задней комнатке, на большом сундуке, сидела, в голубой душегрейке [Женская теплая кофта, обычно без рукавов, со сборками по талии.] и с наброшенным
белым платком на темных волосах, молодая женщина, Фенечка, и то прислушивалась, то дремала, то посматривала на растворенную
дверь, из-за которой виднелась детская кроватка и слышалось ровное дыхание спящего ребенка.
Он стал обнимать сына… «Енюша, Енюша», — раздался трепещущий женский голос.
Дверь распахнулась, и на пороге показалась кругленькая, низенькая старушка в
белом чепце и короткой пестрой кофточке. Она ахнула, пошатнулась и наверно бы упала, если бы Базаров не поддержал ее. Пухлые ее ручки мгновенно обвились вокруг его шеи, голова прижалась к его груди, и все замолкло. Только слышались ее прерывистые всхлипыванья.
В
дверях буфетной встала Алина, платье на ней было так ослепительно
белое, что Самгин мигнул; у пояса — цветы, гирлянда их спускалась по бедру до подола, на голове — тоже цветы, в руках блестел веер, и вся она блестела, точно огромная рыба. Стало тихо, все примолкли, осторожно отодвигаясь от нее. Лютов вертелся, хватал стулья и бормотал...
Самгин, оглушенный, стоял на дрожащих ногах, очень хотел уйти, но не мог, точно спина пальто примерзла к стене и не позволяла пошевелиться. Не мог он и закрыть глаз, — все еще падала взметенная взрывом
белая пыль, клочья шерсти; раненый полицейский, открыв лицо, тянул на себя медвежью полость; мелькали люди, почему-то все маленькие, — они выскакивали из ворот, из
дверей домов и становились в полукруг; несколько человек стояло рядом с Самгиным, и один из них тихо сказал...
Против
двери стоял кондуктор со стеариновой свечою в руке, высокий и толстый человек с
белыми усами, два солдата с винтовками и еще несколько человек, невидимых в темноте.
«В какие глупые положения попадаю», — подумал Самгин, оглядываясь. Бесшумно отворялись
двери, торопливо бегали
белые фигуры сиделок, от стены исходил запах лекарств, в стекла окна торкался ветер. В коридор вышел из палаты Макаров, развязывая на ходу завязки халата, взглянул на Клима, задумчиво спросил...
Тяжелую, дубовую
дверь крыльца открыла юная горничная в
белом переднике и кружевной наколке на красиво причесанной голове.
Но Лидия пришла. Когда бесшумно открылась
дверь и на пороге встала
белая фигура, он поднялся, двинулся встречу ей и услышал сердитый шепот...
Самгин снял шляпу, поправил очки, оглянулся: у окна, раскаленного солнцем, — широкий кожаный диван, пред ним, на полу, — старая, истоптанная шкура
белого медведя, в углу — шкаф для платья с зеркалом во всю величину
двери; у стены — два кожаных кресла и маленький, круглый стол, а на нем графин воды, стакан.
Стекла витрин, более прозрачные, чем воздух, хвастались обилием жирного золота, драгоценных камней, мехов, неисчерпаемым количеством осенних материй, соблазнительной невесомостью женского
белья, парижане покрикивали, посмеивались, из
дверей ресторанов вылетали клочья музыки, и все вместе, создавая вихри звуков, подсказывало ритмы, мелодии, напоминало стихи, афоризмы, анекдоты.
Устав стоять, он обернулся, — в комнате было темно; в углу у дивана горела маленькая лампа-ночник, постель на одном диване была пуста, а на
белой подушке другой постели торчала черная борода Захария. Самгин почувствовал себя обиженным, — неужели для него не нашлось отдельной комнаты? Схватив ручку шпингалета, он шумно открыл
дверь на террасу, — там, в темноте, кто-то пошевелился, крякнув.
— Это — ее! — сказала Дуняша. — Очень богатая, — шепнула она, отворяя тяжелую
дверь в магазин, тесно набитый церковной утварью. Ослепительно сверкало серебро подсвечников, сияли золоченые дарохранильницы за стеклами шкафа, с потолка свешивались кадила; в
белом и желтом блеске стояла большая женщина, туго затянутая в черный шелк.
Через полчаса он сидел во тьме своей комнаты, глядя в зеркало, в полосу света, свет падал на стекло, проходя в щель неприкрытой
двери, и показывал половину человека в ночном
белье, он тоже сидел на диване, согнувшись, держал за шнурок ботинок и раскачивал его, точно решал — куда швырнуть?
Это было дома у Марины, в ее маленькой, уютной комнатке.
Дверь на террасу — открыта, теплый ветер тихонько перебирал листья деревьев в саду; мелкие
белые облака паслись в небе, поглаживая луну, никель самовара на столе казался голубым, серые бабочки трепетали и гибли над огнем, шелестели на розовом абажуре лампы. Марина — в широчайшем
белом капоте, — в широких его рукавах сверкают голые, сильные руки. Когда он пришел — она извинилась...
Самгин почувствовал, что он теряет сознание, встал, упираясь руками в стену, шагнул, ударился обо что-то гулкое, как пустой шкаф.
Белые облака колебались пред глазами, и глазам было больно, как будто горячая пыль набилась в них. Он зажег спичку, увидел
дверь, погасил огонек и, вытолкнув себя за
дверь, едва удержался на ногах, — все вокруг колебалось, шумело, и ноги были мягкие, точно у пьяного.
Дверь открыла пожилая горничная в
белой наколке на голове, в накрахмаленном переднике; лицо у нее было желтое, длинное, а губы такие тонкие, как будто рот зашит, но когда она спросила: «Кого вам?» — оказалось, что рот у нее огромный и полон крупными зубами.
Из
двери дома быстро, почти наскочив на Самгина, вышла женщина в
белом платье, без шляпы, смерила его взглядом и пошла впереди, не торопясь. Среднего роста, очень стройная, легкая.
— Пусти, дурак, — тоже негромко пробормотала Дуняша, толкнула его плечом. — Ничего не понимают, — прибавила она, протаскивая Самгина в
дверь. В комнате у окна стоял человек в
белом с сигарой в зубах, другой, в черном, с галунами, сидел верхом на стуле, он строго спросил...
Белые, пожелтевшие от старости
двери кабинета распахнулись, и редактор, взмахнув полосками бумаги, закричал...
Самгин видел, как разломились
двери на балконе дворца, блеснул лед стекол, и из них явилась знакомая фигурка царя под руку с высокой,
белой дамой.
Огня в комнате не было, сумрак искажал фигуру Лютова, лишив ее ясных очертаний, а Лидия, в
белом, сидела у окна, и на кисее занавески видно было только ее курчавую, черную голову. Клим остановился в
дверях за спиною Лютова и слушал...
Она отворила
дверь, и от
двери отскочило несколько голов и бросилось бегом в комнаты. Он успел увидеть какую-то женщину, с голой шеей и локтями, без чепца,
белую, довольно полную, которая усмехнулась, что ее увидел посторонний, и тоже бросилась от
дверей прочь.
Райский отпер.
Дверь отворилась, и бабушка как привидение, вся в
белом, явилась на пороге.
В
дверях гостиной встретили нас три новые явления: хозяйка в
белом чепце, с узенькой оборкой, в коричневом платье; дочь, хорошенькая девочка лет тринадцати, глядела на нас так молодо, свежо, с детским застенчивым любопытством, в таком же костюме, как мать, и еще какая-то женщина, гостья или родственница.
Утром рано стучится ко мне в каюту И. И. Бутаков и просовывает в полуотворенную
дверь руку с каким-то темно-красным фруктом, видом и величиной похожим на небольшое яблоко. «Попробуйте», — говорит. Я разрезал плод: под красною мякотью скрывалась
белая, кисло-сладкая сердцевина, состоящая из нескольких отделений с крупным зерном в каждом из них.
Обратясь спиной к
дверям, я вдруг услышал шелест женского платья, мягкую походку — живо оборачиваюсь —
белые кисейные блузы…
Они постучались, и нам отпер
дверь пожилой монах, весь в
белом, волоса с проседью, все лицо в изломанных чертах, но не без доброты.
Через минуту из боковой
двери вышла Маслова. Подойдя мягкими шагами вплоть к Нехлюдову, она остановилась и исподлобья взглянула на него. Черные волосы, так же как и третьего дня, выбивались вьющимися колечками, лицо, нездоровое, пухлое и
белое, было миловидно и совершенно спокойно; только глянцовито-черные косые глаза из-под подпухших век особенно блестели.
Нехлюдов уже хотел пройти в первую
дверь, когда из другой
двери, согнувшись, с веником в руке, которым она подвигала к печке большую кучу сора и пыли, вышла Маслова. Она была в
белой кофте, подтыканной юбке и чулках. Голова ее по самые брови была от пыли повязана
белым платком. Увидав Нехлюдова, она разогнулась и, вся красная и оживленная, положила веник и, обтерев руки об юбку, прямо остановилась перед ним.
Минуты через две из
двери бодрым шагом вышла, быстро повернулась и стала подле надзирателя невысокая и очень полногрудая молодая женщина в сером халате, надетом на
белую кофту и на
белую юбку.
Обер-кондуктор с блестящими галунами и сапогами отворил
дверь вагона и в знак почтительности держал ее, в то время как Филипп и артельщик в
белом фартуке осторожно выносили длиннолицую княгиню на ее складном кресле; сестры поздоровались, послышались французские фразы о том, в карете или коляске поедет княгиня, и шествие, замыкающееся горничной с кудряшками, зонтиками и футляром, двинулось к
двери станции.
— Сделайте одолжение, — с приятной улыбкой сказал помощник и стал что-то спрашивать у надзирателя. Нехлюдов заглянул в одно отверстие: там высокий молодой человек в одном
белье, с маленькой черной бородкой, быстро ходил взад и вперед; услыхав шорох у
двери, он взглянул, нахмурился и продолжал ходить.
Если днем все улицы были запружены народом, то теперь все эти тысячи людей сгрудились в домах, с улицы широкая ярмарочная волна хлынула под гостеприимные кровли. Везде виднелись огни; в окнах, сквозь ледяные узоры, мелькали неясные человеческие силуэты; из отворявшихся
дверей вырывались
белые клубы пара, вынося с собою смутный гул бушевавшего ярмарочного моря. Откуда-то доносились звуки визгливой музыки и обрывки пьяной горластой песни.
Через длинную гостиную с низким потолком и узкими окнами они прошли в кабинет Бахарева, квадратную угловую комнату, выходившую стеклянной
дверью в столовую, где теперь мелькал
белый передник горничной.
— Константин Васильич дома? — спрашивал Привалов, когда в
дверях показалась девушка в накрахмаленном
белом переднике.
Она поднялась было с места, но вдруг громко вскрикнула и отшатнулась назад. В комнату внезапно, хотя и совсем тихо, вошла Грушенька. Никто ее не ожидал. Катя стремительно шагнула к
дверям, но, поравнявшись с Грушенькой, вдруг остановилась, вся
побелела как мел и тихо, почти шепотом, простонала ей...
Больница эта состояла из бывшего господского флигеля; устроила ее сама помещица, то есть велела прибить над
дверью голубую доску с надписью
белыми буквами: «Красногорская больница», и сама вручила Капитону красивый альбом для записывания имен больных. На первом листке этого альбома один из лизоблюдов и прислужников благодетельной помещицы начертал следующие стишки...
Дверь тихонько растворилась, и я увидал женщину лет двадцати, высокую и стройную, с цыганским смуглым лицом, изжелта-карими глазами и черною как смоль косою; большие
белые зубы так и сверкали из-под полных и красных губ. На ней было
белое платье; голубая шаль, заколотая у самого горла золотой булавкой, прикрывала до половины ее тонкие, породистые руки. Она шагнула раза два с застенчивой неловкостью дикарки, остановилась и потупилась.