Неточные совпадения
—
Бабушка! ты не поняла меня, — сказала она кротко, взяв ее за руки, —
успокойся, я не жалуюсь тебе на него. Никогда не забывай, что я одна виновата — во всем… Он не знает, что произошло со мной, и оттого пишет. Ему надо только дать знать, объяснить, как я больна, упала духом, — а ты собираешься, кажется, воевать! Я не того хочу. Я хотела написать ему сама и не могла, — видеться недостает сил, если б я и хотела…
У Веры с
бабушкой установилась тесная, безмолвная связь. Они, со времени известного вечера, после взаимной исповеди, хотя и успокоили одна другую, но не вполне
успокоились друг за друга, и обе вопросительно, отчасти недоверчиво, смотрели вдаль, опасаясь будущего.
— Ничего,
бабушка, Бог с вами,
успокойтесь, я так, просто «брякнул», как вы говорите, а вы уж и встревожились, как давеча о ключах…
«Или страсть подай мне, — вопил он бессонный, ворочаясь в мягких пуховиках
бабушки в жаркие летние ночи, — страсть полную, в которой я мог бы погибнуть, — я готов, — но с тем, чтобы упиться и захлебнуться ею, или скажи решительно, от кого письмо и кого ты любишь, давно ли любишь, невозвратно ли любишь — тогда я и
успокоюсь, и вылечусь. Вылечивает безнадежность!»
Например, если б
бабушка на полгода или на год отослала ее с глаз долой, в свою дальнюю деревню, а сама справилась бы как-нибудь с своими обманутыми и поруганными чувствами доверия, любви и потом простила, призвала бы ее, но долго еще не принимала бы ее в свою любовь, не дарила бы лаской и нежностью, пока Вера несколькими годами, работой всех сил ума и сердца, не воротила бы себе права на любовь этой матери — тогда только
успокоилась бы она, тогда настало бы искупление или, по крайней мере, забвение, если правда, что «время все стирает с жизни», как утверждает Райский.
Бабушка немного
успокоилась, что она пришла, но в то же время замечала, что Райский меняется в лице и старается не глядеть на Веру. В первый раз в жизни, может быть, она проклинала гостей. А они уселись за карты, будут пить чай, ужинать, а Викентьева уедет только завтра.
— И я не хочу! — шептала
бабушка, глядя в сторону. —
Успокойся, я не пойду, я сделаю только, что он не будет ждать в беседке…
— А! если так, если он еще, — заговорила она с дрожью в голосе, — достает тебя, мучает, он рассчитается со мной за эти слезы!..
Бабушка укроет, защитит тебя, —
успокойся, дитя мое: ты не услышишь о нем больше ничего…
— Не поздно ли будет тогда, когда горе придет!.. — прошептала
бабушка. — Хорошо, — прибавила она вслух, —
успокойся, дитя мое! я знаю, что ты не Марфенька, и тревожить тебя не стану.
Бабушка раза два покосилась на нее, но, не заметив ничего особенного, по-видимому,
успокоилась. Райский пополнил поручение Веры и рассеял ее живые опасения, но искоренить подозрения не мог. И все трое, поговорив о неважных предметах, погрузились в задумчивость.
Райский позвал доктора и кое-как старался объяснить ее расстройство. Тот прописал успокоительное питье, Вера выпила, но не
успокоилась, забывалась часто сном, просыпалась и спрашивала: «Что
бабушка?»
Пока ветер качал и гнул к земле деревья, столбами нес пыль, метя поля, пока молнии жгли воздух и гром тяжело, как хохот, катался в небе,
бабушка не смыкала глаз, не раздевалась, ходила из комнаты в комнату, заглядывала, что делают Марфенька и Верочка, крестила их и крестилась сама, и тогда только
успокаивалась, когда туча, истратив весь пламень и треск, бледнела и уходила вдаль.
Она не ошиблась: лет через десять, когда
бабушка уже
успокоилась навсегда, дед сам ходил по улицам города нищий и безумный, жалостно выпрашивая под окнами...
Когда ей делалось особенно тяжело, старуха посылала за басурманочкой и сейчас же
успокаивалась. Нюрочка не любила только, когда
бабушка упорно и долго смотрела на нее своими строгими глазами, — в этом взгляде выливался последний остаток сил
бабушки Василисы.
Видно было, что чем это для нее мучительнее, тем усерднее она об этом старалась и
успокаивалась только, когда гость, наконец, замечал ее заботы и отдавал ей поклон наравне со всеми другими; случалось, что заезжие люди, представляясь
бабушке, не удостоивали внимания Марью Николаевну, которая имела вид смущенной и смешной приживалки.
Мы так и покатывались со смеху, слушая его.
Бабушка приходила в ужас от моего громкого смеха и делала мне отчаянные знаки
успокоиться.