Неточные совпадения
— Разве вы бьете своих
детей, моя милая? — спросила
бабушка, значительно поднимая брови и делая особенное ударение на слово бьете.
— Да, это прекрасно, моя милая, — сказала
бабушка, свертывая мои стихи и укладывая их под коробочку, как будто не считая после этого княгиню достойною слышать такое произведение, — это очень хорошо, только скажите мне, пожалуйста, каких после этого вы можете требовать деликатных чувств от ваших
детей?
Бабушка, казалось, была очень рада видеть Сонечку: подозвала ее ближе к себе, поправила на голове ее одну буклю, которая спадывала на лоб, и, пристально всматриваясь в ее лицо, сказала: «Quelle charmante enfant!». [Какой очаровательный
ребенок! (фр.)] Сонечка улыбнулась, покраснела и сделалась так мила, что я тоже покраснел, глядя на нее.
Можете себе представить, mon cousin, — продолжала она, обращаясь исключительно к папа, потому что
бабушка, нисколько не интересуясь
детьми княгини, а желая похвастаться своими внуками, с тщательностию достала мои стихи из-под коробочки и стала их развертывать, — можете себе представить, mon cousin, что он сделал на днях…
Он уверил ее, что
детей нужно везти в Москву, а ей одной, с глупой гувернанткой, оставаться в деревне, — она поверила; скажи он ей, что
детей нужно сечь, так же как сечет своих княгиня Варвара Ильинична, она и тут, кажется бы, согласилась, — сказала
бабушка, поворачиваясь в своем кресле с видом совершенного презрения.
Я решительно не помню, каким образом вошла мне в голову такая странная для
ребенка мысль, но помню, что она мне очень нравилась и что на все вопросы об этом предмете я отвечал, что непременно поднесу
бабушке подарок, но никому не скажу, в чем он будет состоять.
Когда княгиня выслушала стихи и осыпала сочинителя похвалами,
бабушка смягчилась, стала говорить с ней по-французски, перестала называть ее вы, моя милая и пригласила приехать к нам вечером со всеми
детьми, на что княгиня согласилась и, посидев еще немного, уехала.
Глиняные свистульки не составляли необходимости и даже не были полезны, но лицо моей
бабушки не выражало ни малейшего порицания моему намерению купить всем бедным
детям по свистульке.
Клим был слаб здоровьем, и это усиливало любовь матери; отец чувствовал себя виноватым в том, что дал сыну неудачное имя,
бабушка, находя имя «мужицким», считала, что
ребенка обидели, а чадолюбивый дед Клима, организатор и почетный попечитель ремесленного училища для сирот, увлекался педагогикой, гигиеной и, явно предпочитая слабенького Клима здоровому Дмитрию, тоже отягчал внука усиленными заботами о нем.
Бабушка, неласково косясь на зятя, упрямо говорила, что на характер внука нехорошо влияет его смешное, мужицкое имя:
дети называют Клима — клин, это обижает мальчика, потому он и тянется к взрослым.
— Нет, двое
детей со мной, от покойного мужа: мальчик по восьмому году да девочка по шестому, — довольно словоохотливо начала хозяйка, и лицо у ней стало поживее, — еще
бабушка наша, больная, еле ходит, и то в церковь только; прежде на рынок ходила с Акулиной, а теперь с Николы перестала: ноги стали отекать. И в церкви-то все больше сидит на ступеньке. Вот и только. Иной раз золовка приходит погостить да Михей Андреич.
Борис успел пересказать
бабушке и «Освобожденный Иерусалим», и Оссиана, и даже из Гомера, и из лекций кое-что, рисовал портреты с нее, с
детей, с Василисы; опять играл на фортепиано.
Мать его и
бабушка уже ускакали в это время за сто верст вперед. Они слегка и прежде всего порешили вопрос о приданом, потом перешли к участи
детей, где и как им жить; служить ли молодому человеку и зимой жить в городе, а летом в деревне — так настаивала Татьяна Марковна и ни за что не соглашалась на предложение Марьи Егоровны — отпустить
детей в Москву, в Петербург и даже за границу.
— Что вы это ему говорите: он еще
дитя! — полугневно заметила
бабушка и стала прощаться. Полина Карповна извинялась, что муж в палате, обещала приехать сама, а в заключение взяла руками Райского за обе щеки и поцеловала в лоб.
— Мы не
дети, пора перестать шалить, — говорила она, — и то
бабушка…
И
бабушка настояла, чтоб подали кофе. Райский с любопытством глядел на барыню, набеленную пудрой, в локонах, с розовыми лентами на шляпке и на груди, значительно открытой, и в ботинке пятилетнего
ребенка, так что кровь от этого прилила ей в голову. Перчатки были новые, желтые, лайковые, но они лопнули по швам, потому что были меньше руки.
— А! если так, если он еще, — заговорила она с дрожью в голосе, — достает тебя, мучает, он рассчитается со мной за эти слезы!..
Бабушка укроет, защитит тебя, — успокойся,
дитя мое: ты не услышишь о нем больше ничего…
С тех пор как у Райского явилась новая задача — Вера, он реже и холоднее спорил с
бабушкой и почти не занимался Марфенькой, особенно после вечера в саду, когда она не подала никаких надежд на превращение из наивного, подчас ограниченного,
ребенка в женщину.
«А ведь я давно не
ребенок: мне идет четырнадцать аршин материи на платье: столько же, сколько
бабушке, — нет, больше:
бабушка не носит широких юбок, — успела она в это время подумать. — Но Боже мой! что это за вздор у меня в голове? Что я ему скажу? Пусть бы Верочка поскорей приехала на подмогу…»
— Она все с
детьми: когда они тут, ее не отгонишь, — заметила
бабушка, — поднимут шум, гам, хоть вон беги!
— Почтенные такие, — сказала
бабушка, — лет по восьмидесяти мужу и жене. И не слыхать их в городе: тихо у них, и мухи не летают. Сидят да шепчутся, да угождают друг другу. Вот пример всякому: прожили век, как будто проспали. Ни
детей у них, ни родных! Дремлют да живут!
— Викентьев: их усадьба за Волгой, недалеко отсюда. Колчино — их деревня, тут только сто душ. У них в Казани еще триста душ. Маменька его звала нас с Верочкой гостить, да
бабушка одних не пускает. Мы однажды только на один день ездили… А Николай Андреич один сын у нее — больше
детей нет. Он учился в Казани, в университете, служит здесь у губернатора, по особым поручениям.
— Ты послушай только: она тебе наговорит! — приговаривала
бабушка, вслушавшись и убирая счеты. — Точно
дитя: что на уме, то и на языке!
— Не поздно ли будет тогда, когда горе придет!.. — прошептала
бабушка. — Хорошо, — прибавила она вслух, — успокойся,
дитя мое! я знаю, что ты не Марфенька, и тревожить тебя не стану.
С таким же немым, окаменелым ужасом, как
бабушка, как новгородская Марфа, как те царицы и княгини — уходит она прочь, глядя неподвижно на небо, и, не оглянувшись на столп огня и дыма, идет сильными шагами, неся выхваченного из пламени
ребенка, ведя дряхлую мать и взглядом и ногой толкая вперед малодушного мужа, когда он, упав, грызя землю, смотрит назад и проклинает пламя…
— Бесстыдница, беспутная! и
ребенка не пропустила! — ворчала
бабушка дорогой.
Когда утром убирали со стола кофе, в комнату вваливалась здоровая баба, с необъятными красными щеками и вечно смеющимся — хоть бей ее — ртом: это нянька внучек, Верочки и Марфеньки. За ней входила лет двенадцати девчонка, ее помощница. Приводили
детей завтракать в комнату к
бабушке.
— Как это можно! — строго сказала Марфенька и взглянула на
бабушку, —
дитя, что ли, я!..
— Вы или
бабушка правду сказали: мы больше не
дети, и я виноват только тем, что не хотел замечать этого, хоть сердце мое давно заметило, что вы не
дитя…
«Нет, молод, еще
дитя: не разумеет дела, — думала
бабушка, провожая его глазами. — Вон как подрал! что-то выйдет из него?»
Сестра рассказала про
детей, что они остались с
бабушкой, с его матерью и, очень довольная тем, что спор с ее мужем прекратился, стала рассказывать про то, как ее
дети играют в путешествие, точно так же, как когда-то он играл с своими двумя куклами — с черным арапом и куклой, называвшейся француженкой.
Она рассказала мне, что ей совсем не скучно, а ежели и случится соскучиться, то она уходит к соседским
детям, которые у нее бывают в гостях; что она, впрочем, по будням и учится, и только теперь, по случаю моего приезда,
бабушка уволила ее от уроков.
— Слышала. Надоел. Еще
бабушка надвое сказала, кто виноват, что у меня
детей нет.
Это щебечут внуки и внучки Сашеньки (и она, в свою очередь, овдовела),
дети двоих ее сыновей, которые сами устроились в Петербурге, а
детей покинули на руки
бабушке.
И странно, что
дети льнули инстинктивно к ней гораздо больше, чем к
бабушке.
Ссорившиеся муж и жена теперь старались сосредоточить неизрасходованный запас нежных чувств на
детях, причем встретили самую отчаянную конкуренцию со стороны
бабушки, уцепившейся за внучат с особенною энергией.
Иногда Цыганок возвращался только к полудню; дядья, дедушка поспешно шли на двор; за ними, ожесточенно нюхая табак, медведицей двигалась
бабушка, почему-то всегда неуклюжая в этот час. Выбегали
дети, и начиналась веселая разгрузка саней, полных поросятами, битой птицей, рыбой и кусками мяса всех сортов.
Он вскрикивал и, точно обожженный, бегал по комнате, болезненно покрякивая, ругая
детей, грозя
бабушке маленьким сухим кулаком.
— Уйди, — приказала мне
бабушка; я ушел в кухню, подавленный, залез на печь и долго слушал, как за переборкой то — говорили все сразу, перебивая друг друга, то — молчали, словно вдруг уснув. Речь шла о
ребенке, рожденном матерью и отданном ею кому-то, но нельзя было понять, за что сердится дедушка: за то ли, что мать родила, не спросясь его, или за то, что не привезла ему
ребенка?
Дед с матерью шли впереди всех. Он был ростом под руку ей, шагал мелко и быстро, а она, глядя на него сверху вниз, точно по воздуху плыла. За ними молча двигались дядья: черный гладковолосый Михаил, сухой, как дед; светлый и кудрявый Яков, какие-то толстые женщины в ярких платьях и человек шесть
детей, все старше меня и все тихие. Я шел с
бабушкой и маленькой теткой Натальей. Бледная, голубоглазая, с огромным животом, она часто останавливалась и, задыхаясь, шептала...
Было жутко, холодно. Я залез под стол и спрятался там. Потом в кухню тяжко ввалился дед в енотовой шубе,
бабушка в салопе с хвостами на воротнике, дядя Михаил,
дети и много чужих людей. Сбросив шубу на пол, дед закричал...
Теперь я снова жил с
бабушкой, как на пароходе, и каждый вечер перед сном она рассказывала мне сказки или свою жизнь, тоже подобную сказке. А про деловую жизнь семьи, — о выделе
детей, о покупке дедом нового дома для себя, — она говорила посмеиваясь, отчужденно, как-то издали, точно соседка, а не вторая в доме по старшинству.
— Что мне сахару не даешь? — капризным тоном балованного
ребенка спрашивал он
бабушку. Она отвечала ласково, но твердо...
Ко мне ходила только
бабушка кормить меня с ложки, как
ребенка, рассказывать бесконечные, всегда новые сказки.
Не успел я осмотреться на новом месте, приехали
бабушка и мать с
ребенком, вотчима прогнали с завода за то, что он обирал рабочих, но он съездил куда-то, и его тотчас взяли на вокзал кассиром по продаже билетов.
Мне страшно; они возятся на полу около отца, задевают его, стонут и кричат, а он неподвижен и точно смеется. Это длилось долго — возня на полу; не однажды мать вставала на ноги и снова падала;
бабушка выкатывалась из комнаты, как большой черный мягкий шар; потом вдруг во тьме закричал
ребенок.
Он пользовался уважением, ему давали обильно, крупными билетами; размахивая билетом под носом
бабушки, дед хвастался и дразнил ее, как
ребенок...
— Теперь ты от матери отрезан ломоть, пойдут у нее другие
дети, будут они ей ближе тебя.
Бабушка вот пить начала.
И взрослые и
дети — все не понравились мне, я чувствовал себя чужим среди них, даже и
бабушка как-то померкла, отдалилась.
Дети с
бабушкой, вероятно, в конце июля отправятся. Разрешение
детям уже вышло, но идет переписка о старушке. Кажется, мудрено старушку здесь остановить. В Туринске на эту семью много легло горя…