Неточные совпадения
Свою биографию Елена
рассказала очень кратко и прерывая рассказ длинными паузами:
бабушка ее Ивонна Данжеро была акробаткой в цирке, сломала ногу, а потом сошлась с тамбовским помещиком, родила дочь, помещик помер,
бабушка открыла магазин мод в Тамбове.
И быстреньким шепотом он поведал, что тетка его, ведьма, околдовала его, вогнав в живот ему червя чревака, для того чтобы он, Дронов, всю жизнь мучился неутолимым голодом. Он
рассказал также, что родился в год, когда отец его воевал с турками, попал в плен, принял турецкую веру и теперь живет богато; что ведьма тетка, узнав об этом, выгнала из дома мать и
бабушку и что мать очень хотела уйти в Турцию, но
бабушка не пустила ее.
Клим хотел напомнить
бабушке, что она
рассказывала ему не о таком доме, но, взглянув на нее, спросил...
Отец
рассказывал лучше
бабушки и всегда что-то такое, чего мальчик не замечал за собой, не чувствовал в себе. Иногда Климу даже казалось, что отец сам выдумал слова и поступки, о которых говорит, выдумал для того, чтоб похвастаться сыном, как он хвастался изумительной точностью хода своих часов, своим умением играть в карты и многим другим.
Самое значительное и очень неприятное
рассказал Климу о народе отец. В сумерках осеннего вечера он, полураздетый и мягонький, как цыпленок, уютно лежал на диване, — он умел лежать удивительно уютно. Клим, положа голову на шерстяную грудь его, гладил ладонью лайковые щеки отца, тугие, как новый резиновый мяч. Отец спросил: что сегодня говорила
бабушка на уроке закона божия?
Однако она
бабушке не сказала ни слова, а
рассказала только своей приятельнице, Наталье Ивановне, обязав ее тоже никому не говорить.
— Ты и это помнишь? — спросила, вслушавшись,
бабушка. — Какая хвастунья — не стыдно тебе! Это недавно Верочка
рассказывала, а ты за свое выдаешь! Та помнит кое-что, и то мало, чуть-чуть…
—
Бабушка, позвольте, я
расскажу за вас, что вы видели? — вызвался Викентьев.
Бабушка поспешила исполнить ее требование, и Марфенька
рассказала ей, что случилось с ней, после чтения, в саду. А случилось вот что.
— Ничего,
бабушка, — ляжем поскорей, я все вам на ушко
расскажу.
А я думал, когда вы
рассказывали эту сплетню, что вы затем меня и позвали, чтоб коротко и ясно сказать: «Иван Иванович, и ты тут запутан: выгороди же и себя и ее вместе!» Вот тогда я прямо, как Викентьев, назвал бы вас
бабушкой и стал бы на колени перед вами.
—
Расскажите,
бабушка! — пристала и Марфенька.
— Нет,
бабушка, — я сяду к вам, а вы лягте. Я все
расскажу — и свечку потушите…
— Да, соловей, он пел, а мы росли: он нам все
рассказал, и пока мы с Марфой Васильевной будем живы — мы забудем многое, все, но этого соловья, этого вечера, шепота в саду и ее слез никогда не забудем. Это-то счастье и есть, первый и лучший шаг его — и я благодарю Бога за него и благодарю вас обеих, тебя, мать, и вас,
бабушка, что вы обе благословили нас… Вы это сами думаете, да только так, из упрямства, не хотите сознаться: это нечестно…
— А вы,
бабушка, видели какой-нибудь сон?
расскажите. Теперь ваша очередь! — обратился к ней Райский.
— Не мешай мне! я едва дышу, а время дорого. Я
расскажу тебе все, а ты передай
бабушке…
Марфенька, обыкновенно все рассказывавшая
бабушке, колебалась,
рассказать ли ей или нет о том, что брат навсегда отказался от ее ласк, и кончила тем, что ушла спать, не
рассказавши. Собиралась не раз, да не знала, с чего начать. Не сказала также ничего и о припадке «братца», легла пораньше, но не могла заснуть скоро: щеки и уши все горели.
Сестра
рассказала про детей, что они остались с
бабушкой, с его матерью и, очень довольная тем, что спор с ее мужем прекратился, стала
рассказывать про то, как ее дети играют в путешествие, точно так же, как когда-то он играл с своими двумя куклами — с черным арапом и куклой, называвшейся француженкой.
— После
расскажу,
бабушка, ради бога хлеба.
Она
рассказала мне, что ей совсем не скучно, а ежели и случится соскучиться, то она уходит к соседским детям, которые у нее бывают в гостях; что она, впрочем, по будням и учится, и только теперь, по случаю моего приезда,
бабушка уволила ее от уроков.
— Не я. Вера
рассказала.
Бабушка говорит: правда? Я говорю; правда.
Я побежал в кухню
рассказать бабушке всё, что видел и слышал, она месила в квашне тесто на хлебы, покачивая опыленной головою; выслушав меня, она спокойно сказала...
Спустя некоторое время после того, как Хорошее Дело предложил мне взятку за то, чтоб я не ходил к нему в гости,
бабушка устроила такой вечер. Сыпался и хлюпал неуемный осенний дождь, ныл ветер, шумели деревья, царапая сучьями стену, — в кухне было тепло, уютно, все сидели близко друг ко другу, все были как-то особенно мило тихи, а
бабушка на редкость щедро
рассказывала сказки, одна другой лучше.
Пришла мать, от ее красной одежды в кухне стало светлее, она сидела на лавке у стола, дед и
бабушка — по бокам ее, широкие рукава ее платья лежали у них на плечах, она тихонько и серьезно
рассказывала что-то, а они слушали ее молча, не перебивая. Теперь они оба стали маленькие, и казалось, что она — мать им.
Всё меньше занимали меня сказки
бабушки, и даже то, что
рассказывала она про отца, не успокаивало смутной, но разраставшейся с каждым днем тревоги.
Теперь я снова жил с
бабушкой, как на пароходе, и каждый вечер перед сном она
рассказывала мне сказки или свою жизнь, тоже подобную сказке. А про деловую жизнь семьи, — о выделе детей, о покупке дедом нового дома для себя, — она говорила посмеиваясь, отчужденно, как-то издали, точно соседка, а не вторая в доме по старшинству.
Бабушка не плясала, а словно
рассказывала что-то.
Ко мне ходила только
бабушка кормить меня с ложки, как ребенка,
рассказывать бесконечные, всегда новые сказки.
Всё лето, исключая, конечно, непогожие дни, я прожил в саду, теплыми ночами даже спал там на кошме [Кошма — большой кусок войлока, войлочный ковер из овечьей или верблюжьей шерсти.], подаренной
бабушкой; нередко и сама она ночевала в саду, принесет охапку сена, разбросает его около моего ложа, ляжет и долго
рассказывает мне о чем-нибудь, прерывая речь свою неожиданными вставками...
Бабушка не спит долго, лежит, закинув руки под голову, и в тихом возбуждении
рассказывает что-нибудь, видимо, нисколько не заботясь о том, слушаю я ее или нет. И всегда она умела выбрать сказку, которая делала ночь еще значительней, еще краше.
Нет, дома было лучше, чем на улице. Особенно хороши были часы после обеда, когда дед уезжал в мастерскую дяди Якова, а
бабушка, сидя у окна,
рассказывала мне интересные сказки, истории, говорила про отца моего.
Я много
рассказывал им и про
бабушку; старший мальчик сказал однажды, вздохнув глубоко...
Бабушка в кухне угощала всех чаем, за столом сидел круглый человек, рябой, усатый и скрипучим голосом
рассказывал...
Они
рассказывали о своей скучной жизни, и слышать это мне было очень печально; говорили о том, как живут наловленные мною птицы, о многом детском, но никогда ни слова не было сказано ими о мачехе и отце, — по крайней мере я этого не помню. Чаще же они просто предлагали мне
рассказать сказку; я добросовестно повторял бабушкины истории, а если забывал что-нибудь, то просил их подождать, бежал к
бабушке и спрашивал ее о забытом. Это всегда было приятно ей.
Долгие молитвы всегда завершают дни огорчений, ссор и драк; слушать их очень интересно;
бабушка подробно
рассказывает богу обо всем, что случилось в доме; грузно, большим холмом стоит на коленях и сначала шепчет невнятно, быстро, а потом густо ворчит...
— А ну,
бабушка,
расскажи еще чего!
Таисья провела обеих девочек куда-то наверх и здесь усадила их в ожидании обеда, а сама ушла на половину к Анфисе Егоровне, чтобы
рассказать о состоявшемся примирении
бабушки Василисы с басурманом. Девочки сначала оглядели друг друга, как попавшие в одну клетку зверьки, а потом первой заговорила Нюрочка...
Я поспешил
рассказать все милой моей сестрице, потом Параше, а потом и тетушке с
бабушкой.
С мельчайшими подробностями
рассказывали они, как умирала, как томилась моя бедная
бабушка; как понапрасну звала к себе своего сына; как на третий день, именно в день похорон, выпал такой снег, что не было возможности провезти тело покойницы в Неклюдово, где и могилка была для нее вырыта, и как принуждены была похоронить ее в Мордовском Бугуруслане, в семи верстах от Багрова.
Дедушку с
бабушкой мне также хотелось видеть, потому что я хотя и видел их, но помнить не мог: в первый мой приезд в Багрово мне было восемь месяцев; но мать
рассказывала, что дедушка был нам очень рад и что он давно зовет нас к себе и даже сердится, что мы в четыре года ни разу у него не побывали.
Тут
бабушка и тетушка принялись
рассказывать, что я ужасть как привязан к матери, что не отхожу от нее ни на пядь и что она уже меня так приучила.
Возвращаясь с семейных совещаний, отец
рассказывал матери, что покойный дедушка еще до нашего приезда отдал разные приказанья
бабушке: назначил каждой дочери, кроме крестной матери моей, доброй Аксиньи Степановны, по одному семейству из дворовых, а для Татьяны Степановны приказал купить сторгованную землю у башкирцев и перевести туда двадцать пять душ крестьян, которых назвал поименно; сверх того, роздал дочерям много хлеба и всякой домашней рухляди.
После шести недель Николай, всегдашняя газета новостей нашего дома,
рассказывает мне, что
бабушка оставила все имение Любочке, поручив до ее замужества опеку не папа, а князю Ивану Иванычу.
Обед прошел очень приятно и весело, несмотря на то, что Дубков, по своему обыкновению,
рассказывал самые странные, будто бы истинные случаи — между прочим, как его
бабушка убила из мушкетона трех напавших на нее разбойников (причем я покраснел и, потупив глаза, отвернулся от него), — и несмотря на то, что Володя, видимо, робел всякий раз, как я начинал говорить что-нибудь (что было совершенно напрасно, потому что я не сказал, сколько помню, ничего особенно постыдного).
— Мы,
бабушка, целый день всё об наследствах говорим. Он все
рассказывает, как прежде, еще до дедушки было… даже Горюшкино,
бабушка, помнит. Вот, говорит, кабы у тетеньки Варвары Михайловны детей не было — нам бы Горюшкино-то принадлежало! И дети-то, говорит, бог знает от кого — ну, да не нам других судить! У ближнего сучок в глазу видим, а у себя и бревна не замечаем… так-то, брат!
Сидим, прислонясь к медному стволу мачтовой сосны; воздух насыщен смолистым запахом, с поля веет тихий ветер, качаются хвощи; темной рукою
бабушка срывает травы и
рассказывает мне о целебных свойствах зверобоя, буквицы, подорожника, о таинственной силе папоротника, клейкого иван-чая, пыльной травы-плавуна.
Я
рассказываю ей, как жил на пароходе, и смотрю вокруг. После того, что я видел, здесь мне грустно, я чувствую себя ершом на сковороде.
Бабушка слушает молча и внимательно, так же, как я люблю слушать ее, и, когда я
рассказал о Смуром, она, истово перекрестясь, говорит...
Если у меня были деньги, я покупал сластей, мы пили чай, потом охлаждали самовар холодной водой, чтобы крикливая мать Людмилы не догадалась, что его грели. Иногда к нам приходила
бабушка, сидела, плетя кружева или вышивая,
рассказывала чудесные сказки, а когда дед уходил в город, Людмила пробиралась к нам, и мы пировали беззаботно.
Приходила
бабушка, я с восторгом
рассказывал ей о Королеве Марго, —
бабушка, вкусно понюхивая табачок, говорила уверенно...
— Знаем, знаем, — торопливо проговорила
бабушка, отмахиваясь от него, а войдя в комнату и ставя самовар,
рассказывала...