Неточные совпадения
Это было очень обидно слышать, возбуждало неприязнь к
дедушке и робость пред ним. Клим верил отцу: все хорошее выдумано — игрушки, конфеты, книги с картинками, стихи — все. Заказывая обед,
бабушка часто говорит кухарке...
А ваш-то
дедушка стоит на балконе да посматривает; а
бабушка под окном сидит
и тоже глядит.
Генеалогия главных лиц моего рассказа: Веры Павловны Кирсанова
и Лопухова не восходит, по правде говоря, дальше
дедушек с
бабушками,
и разве с большими натяжками можно приставить сверху еще какую-нибудь прабабушку (прадедушка уже неизбежно покрыт мраком забвения, известно только, что он был муж прабабушки
и что его звали Кирилом, потому что
дедушка был Герасим Кирилыч).
Несмотря на зазорную репутацию, предшествовавшую молодому соседу,
и дедушка и бабушка приняли его радушно. Они чутьем догадались, что он приехал свататься, но, вероятно, надеялись, что Фиска-змея не даст себя в обиду,
и не особенно тревожились доходившими до них слухами о свирепом нраве жениха.
Дедушка даже счел приличным предупредить молодого человека.
Как я упомянул выше, Анфиса Порфирьевна была младшая из дочерей
дедушки Порфирия Васильича
и бабушки Надежды Гавриловны.
Вспоминались покойный
дедушка Порфирий Васильич, покойная
бабушка Надежда Осиповна, их наставления, поговорки, привычки
и даже любимые кушанья.
И вспоминал, у кого в городе есть подходящие невесты.
Бабушка помалкивала, выпивая чашку за чашкой; я сидел у окна, глядя, как рдеет над городом вечерняя заря
и красно́ сверкают стекла в окнах домов, —
дедушка запретил мне гулять по двору
и саду за какую-то провинность.
Моя дружба с Иваном всё росла;
бабушка от восхода солнца до поздней ночи была занята работой по дому,
и я почти весь день вертелся около Цыганка. Он всё так же подставлял под розги руку свою, когда
дедушка сек меня, а на другой день, показывая опухшие пальцы, жаловался мне...
Иногда Цыганок возвращался только к полудню; дядья,
дедушка поспешно шли на двор; за ними, ожесточенно нюхая табак, медведицей двигалась
бабушка, почему-то всегда неуклюжая в этот час. Выбегали дети,
и начиналась веселая разгрузка саней, полных поросятами, битой птицей, рыбой
и кусками мяса всех сортов.
— Мачеха меня не любит, отец тоже не любит,
и дедушка не любит, — что же я буду с ними жить? Вот спрошу
бабушку, где разбойники водятся,
и убегу к ним, — тогда вы все
и узнаете… Бежим вместе?
— Уйди, — приказала мне
бабушка; я ушел в кухню, подавленный, залез на печь
и долго слушал, как за переборкой то — говорили все сразу, перебивая друг друга, то — молчали, словно вдруг уснув. Речь шла о ребенке, рожденном матерью
и отданном ею кому-то, но нельзя было понять, за что сердится
дедушка: за то ли, что мать родила, не спросясь его, или за то, что не привезла ему ребенка?
Но теперь я решил изрезать эти святцы
и, когда дед отошел к окошку, читая синюю, с орлами, бумагу, я схватил несколько листов, быстро сбежал вниз, стащил ножницы из стола
бабушки и, забравшись на полати, принялся отстригать святым головы. Обезглавил один ряд,
и — стало жалко святцы; тогда я начал резать по линиям, разделявшим квадраты, но не успел искрошить второй ряд — явился
дедушка, встал на приступок
и спросил...
Слова были знакомы, но славянские знаки не отвечали им: «земля» походила на червяка, «глаголь» — на сутулого Григория, «я» — на
бабушку со мною, а в
дедушке было что-то общее со всеми буквами азбуки. Он долго гонял меня по алфавиту, спрашивая
и в ряд
и вразбивку; он заразил меня своей горячей яростью, я тоже вспотел
и кричал во всё горло. Это смешило его; хватаясь за грудь, кашляя, он мял книгу
и хрипел...
В другой раз дядя, вооруженный толстым колом, ломился со двора в сени дома, стоя на ступенях черного крыльца
и разбивая дверь, а за дверью его ждали
дедушка, с палкой в руках, двое постояльцев, с каким-то дрекольем,
и жена кабатчика, высокая женщина, со скалкой; сзади их топталась
бабушка, умоляя...
—
Бабушка тебя боится, она говорит — чернокнижник ты, а
дедушка тоже, что ты богу — враг
и людям опасный…
В субботу, перед всенощной, кто-то привел меня в кухню; там было темно
и тихо. Помню плотно прикрытые двери в сени
и в комнаты, а за окнами серую муть осеннего вечера, шорох дождя. Перед черным челом печи на широкой скамье сидел сердитый, непохожий на себя Цыганок;
дедушка, стоя в углу у лохани, выбирал из ведра с водою длинные прутья, мерял их, складывая один с другим,
и со свистом размахивал ими по воздуху.
Бабушка, стоя где-то в темноте, громко нюхала табак
и ворчала...
Прежние лица «Хроники» выходят опять на сцену, а старшие, то есть
дедушка и бабушка, в продолжение рассказа оставляют ее навсегда…
Там был полуразвалившийся домишко, где жили некогда мой
дедушка с
бабушкой, где родились все мои тетки
и мой отец.
Понимая дело только вполовину, я, однако, догадывался, что маменька гневается за нас на
дедушку,
бабушку и тетушку
и что мой отец за них заступается; из всего этого я вывел почему-то такое заключение, что мы должны скоро уехать, в чем
и не ошибся.
Бабушка и тетушка, которые были недовольны, что мы остаемся у них на руках,
и даже не скрывали этого, обещали, покорясь воле
дедушки, что будут смотреть за нами неусыпно
и выполнять все просьбы моей матери.
Дедушка пошел в свою горницу,
и я слышал, как
бабушка, идя за ним, говорила: «Вот, батюшка, сам видишь.
Бабушка, беспрестанно со слезами вспоминая
дедушку, кушала довольно; она после обеда, по обыкновению, легла уснуть, а мать
и отец принялись распоряжаться своим помещением в доме.
Дедушка хотел нас кормить разными своими кушаньями, но
бабушка остановила его, сказав, что Софья Николавна ничего такого детям не дает
и что для них приготовлен суп.
Вот как текла эта однообразная
и невеселая жизнь: как скоро мы просыпались, что бывало всегда часу в восьмом, нянька водила нас к
дедушке и бабушке; с нами здоровались, говорили несколько слов, а иногда почти
и не говорили, потом отсылали нас в нашу комнату; около двенадцати часов мы выходили в залу обедать; хотя от нас была дверь прямо в залу, но она была заперта на ключ
и даже завешана ковром,
и мы проходили через коридор, из которого тогда еще была дверь в гостиную.
Она повела нас в горницу к
дедушке, который лежал на постели, закрывши глаза; лицо его было бледно
и так изменилось, что я не узнал бы его; у изголовья на креслах сидела
бабушка, а в ногах стоял отец, у которого глаза распухли
и покраснели от слез.
За обедом нас всегда сажали на другом конце стола, прямо против
дедушки, всегда на высоких подушках; иногда он бывал весел
и говорил с нами, особенно с сестрицей, которую называл козулькой; а иногда он был такой сердитый, что ни с кем не говорил;
бабушка и тетушка также молчали,
и мы с сестрицей, соскучившись, начинали перешептываться между собой; но Евсеич, который всегда стоял за моим стулом, сейчас останавливал меня, шепнув мне на ухо, чтобы я молчал; то же делала нянька Агафья с моей сестрицей.
Вот как происходило это посещение: в назначенный день, часов в десять утра, все в доме было готово для приема гостей: комнаты выметены, вымыты
и особенно прибраны; деревенские лакеи, ходившие кое в чем, приодеты
и приглажены, а также
и вся девичья; тетушка разряжена в лучшее свое платье; даже
бабушку одели в шелковый шушун
и юбку
и повязали шелковым платком вместо белой
и грязной какой-то тряпицы, которою она повязывалась сверх волосника
и которую едва ли переменяла со смерти
дедушки.
Дедушку с
бабушкой мне также хотелось видеть, потому что я хотя
и видел их, но помнить не мог: в первый мой приезд в Багрово мне было восемь месяцев; но мать рассказывала, что
дедушка был нам очень рад
и что он давно зовет нас к себе
и даже сердится, что мы в четыре года ни разу у него не побывали.
Милая моя сестрица была так смела, что я с удивлением смотрел на нее: когда я входил в комнату, она побежала мне навстречу с радостными криками: «Маменька приехала, тятенька приехал!» — а потом с такими же восклицаниями перебегала от матери к
дедушке, к отцу, к
бабушке и к другим; даже вскарабкалась на колени к
дедушке.
Видя мать бледною, худою
и слабою, я желал только одного, чтоб она ехала поскорее к доктору; но как только я или оставался один, или хотя
и с другими, но не видал перед собою матери, тоска от приближающейся разлуки
и страх остаться с
дедушкой,
бабушкой и тетушкой, которые не были так ласковы к нам, как мне хотелось, не любили или так мало любили нас, что мое сердце к ним не лежало, овладевали мной,
и мое воображение, развитое не по летам, вдруг представляло мне такие страшные картины, что я бросал все, чем тогда занимался: книжки, камешки, оставлял даже гулянье по саду
и прибегал к матери, как безумный, в тоске
и страхе.
Дедушка слушал меня внимательно, приветливо улыбался, наконец сказал, как-то значительно посмотря на
бабушку и тетушку: «Это хорошо, что ты мать любишь.
Я вслушивался в беспрестанные разговоры об этом между отцом
и матерью
и наконец узнал, что дело уладилось: денег дал тот же мой книжный благодетель С.
И. Аничков, а детей, то есть нас с сестрой, решились завезти в Багрово
и оставить у
бабушки с
дедушкой.
Я думал, что когда умрет
дедушка, то
и бабушка, верно, умрет, потому что она старая
и седая.
Она привезла с собою двух дочерей, которые были постарше меня; она оставила их погостить у
дедушки с
бабушкой и сама дня через три уехала.
Но
дедушка возразил,
и как будто с сердцем, что это все пустяки, что ведь дети не чужие
и что кому же, как не родной
бабушке и тетке, присмотреть за ними.
К обеду все воротились
и привезли с собой попа с попадьей, накрыли большой стол в зале, уставили его множеством кушаний; потом подали разных блинов
и так же аппетитно все кушали (разумеется, кроме отца
и матери), крестясь
и поминая
бабушку, как это делали после смерти
дедушки.
Дом был весь занят, — съехались все тетушки с своими мужьями; в комнате Татьяны Степановны жила Ерлыкина с двумя дочерьми; Иван Петрович Каратаев
и Ерлыкин спали где-то в столярной, а остальные три тетушки помещались в комнате
бабушки, рядом с горницей больного
дедушки.
После чаю у
бабушки в горнице начались разговоры о том, как умирал
и что завещал исполнить
дедушка, а также о том, что послезавтра будут его хоронить.
Она, например, не понимала, что нас мало любят, а я понимал это совершенно; оттого она была смелее
и веселее меня
и часто сама заговаривала с
дедушкой,
бабушкой и теткой; ее
и любили за то гораздо больше, чем меня, особенно
дедушка; он даже иногда присылал за ней
и подолгу держал у себя в горнице.
Мы прежде никогда не обедали розно с отцом
и матерью, кроме того времени, когда мать уезжала в Оренбург или когда была больна,
и то мы обедали не одни, а с
дедушкой,
бабушкой и тетушкой,
и мне такое отлучение
и одиночество за обедом было очень грустно.
Дедушка с
бабушкой стояли на крыльце, а тетушка шла к нам навстречу; она стала уговаривать
и ласкать меня, но я ничего не слушал, кричал, плакал
и старался вырваться из крепких рук Евсеича.
Возвращаясь с семейных совещаний, отец рассказывал матери, что покойный
дедушка еще до нашего приезда отдал разные приказанья
бабушке: назначил каждой дочери, кроме крестной матери моей, доброй Аксиньи Степановны, по одному семейству из дворовых, а для Татьяны Степановны приказал купить сторгованную землю у башкирцев
и перевести туда двадцать пять душ крестьян, которых назвал поименно; сверх того, роздал дочерям много хлеба
и всякой домашней рухляди.
Пришли ко мне твои
дедушка и бабушка и сказали: «Любушка, к тебе сватается председатель мирового съезда Николай Федорович Александров; человек он добрый, образованный
и даже играет на скрипке.
— Мы,
бабушка, целый день всё об наследствах говорим. Он все рассказывает, как прежде, еще до
дедушки было… даже Горюшкино,
бабушка, помнит. Вот, говорит, кабы у тетеньки Варвары Михайловны детей не было — нам бы Горюшкино-то принадлежало!
И дети-то, говорит, бог знает от кого — ну, да не нам других судить! У ближнего сучок в глазу видим, а у себя
и бревна не замечаем… так-то, брат!
— Отчего не сказать? — спокойно молвила
бабушка. — Ты не обижайся, ты еще маленький, тебе
и не должно уметь. Да
и кто умеет? Одни жулики. Вон дедушка-то
и умен
и грамотен, а тоже ничего не сумел…
Дедушка употребил однажды самое действительное, последнее средство; он изрубил топором на пороге своей комнаты все белье, сшитое из оброчной лленой холстины, несмотря на вопли моей
бабушки, которая умоляла, чтоб Степан Михайлович «бил ее, да своего добра не рубил…», но
и это средство не помогло: опять явилось толстое белье —
и старик покорился…
Дедушка согласился
и уехал с
бабушкой домой на своих дрогах, а Елизавета Степановна с маленьким братом села на другие дроги.
Отважный майор предлагал пригласить молодую девушку в гости к
бабушке и обвенчаться с ней без согласия Степана Михайловича, но Бактеева
и Курмышева были уверены, что
дедушка мой не отпустит свою сестру одну, а если
и отпустит, то очень не скоро, а майору оставаться долее было нельзя.
В одну минуту запрягли двое длинных дрог: на одних сел
дедушка с
бабушкой, посадив промеж себя единственного своего наследника, драгоценную отрасль древнего своего дворянского рода; на других дрогах поместились три тетки
и парень Николашка Рузан, взятый для того, чтоб нарыть в плотине червяков
и насаживать ими удочки у барышень.
Она поместилась у окошка;
бабушка оставила прялку,
дедушка встал с кровати,
и все обсели кругом Татьяну Степановну, распечатавшую между тем письмо, но не смевшую предварительно заглянуть в него.