Неточные совпадения
Я думала, он такой ученый,
академик, а он вдруг так горячо-горячо, откровенно
и молодо, неопытно
и молодо,
и так это все прекрасно, прекрасно, точно вы…
Натуралист-ботаник отметил бы здесь, кроме кедра, ели, даурской березы
и маньчжурского ореха, еще сибирскую лиственницу, растущую вместе с дубом
и мелколистным кленом, «моно» — собственно, орочское название этого дерева;
академик Максимович удержал его как видовое.
Пришло время конкурса. Проектов было много, были проекты из Италии
и из Германии, наши
академики представили свои.
И неизвестный молодой человек представил свой чертеж в числе прочих. Недели прошли, прежде чем император занялся планами. Это были сорок дней в пустыне, дни искуса, сомнений
и мучительного ожидания.
Император Александр I был слишком хорошо воспитан, чтобы любить грубую лесть; он с отвращением слушал в Париже презрительные
и ползающие у ног победителя речи
академиков.
Мне никогда не импонировали иерархические чины даже в функциях более высокого порядка:
академики, ученые степени, широкая известность писателей
и прочее.
Я так же плохо представлял себя в роли профессора
и академика, как
и в роли офицера
и чиновника или отца семейства, вообще в какой бы то ни было роли в жизни.
На углу Новой площади
и Варварских ворот была лавочка рогожского старообрядца С. Т. Большакова, который торговал старопечатными книгами
и дониконовскими иконами. Его часто посещали ученые
и писатели. Бывали профессора университета
и академики. Рядом с ним еще были две такие же старокнижные лавки, а дальше уж, до закрытия толкучки, в любую можно сунуться с темным товаром.
В восьмидесятых годах Н. С. Мосолов, богатый помещик,
академик, известный гравер
и собиратель редких гравюр, занимал здесь отдельный корпус, в нижнем этаже которого помещалось варшавское страховое общество; в другом крыле этого корпуса, примыкавшего к квартире Мосолова, помещалась фотография Мебиуса.
Регент в сером пальто
и в серой шляпе, весь какой-то серый, точно запыленный, но с длинными прямыми усами, как у военного, узнал Верку, сделал широкие, удивленные глаза, слегка улыбнулся
и подмигнул ей. Раза два-три в месяц, а то
и чаще посещал он с знакомыми духовными
академиками, с такими же регентами, как
и он,
и с псаломщиками Ямскую улицу
и, по обыкновению, сделав полную ревизию всем заведениям, всегда заканчивал домом Анны Марковны, где выбирал неизменно Верку.
— Натурально, все всполошились. Принес, все бросились смотреть: действительно, сидит Гоголь,
и на самом кончике носа у него бородавка. Начался спор: в какую эпоху жизни портрет снят? Положили: справиться, нет ли указаний в бумагах покойного
академика Погодина. Потом стали к хозяину приставать: сколько за портрет заплатил? Тот говорит: угадайте! Потом, в виде литии, прочли «полный
и достоверный список сочинений Григория Данилевского» —
и разошлись.
Последним подписался
академик Михаил Погодин (июль 1862 года),
и с тех пор уже никто к старичку не заглядывал.
«Когда вы спрашиваете у самого миролюбивого из
академиков, сторонник ли он войны, его ответ уже заранее готов: к несчастью, м. г., вы
и сами считаете мечтой миролюбивые мысли, вдохновляющие в настоящее время наших великодушных соотечественников.
Положение Оренбурга становилось ужасным. У жителей отобрали муку
и крупу
и стали им производить ежедневную раздачу. Лошадей давно уже кормили хворостом. Большая часть их пала
и употреблена была в пищу. Голод увеличивался. Куль муки продавался (
и то самым тайным образом) за двадцать пять рублей. По предложению Рычкова (
академика, находившегося в то время в Оренбурге) стали жарить бычачьи
и лошадиные кожи
и, мелко изрубив, мешать в хлебы. Произошли болезни. Ропот становился громче. Опасались мятежа.
Академик Рычков, отец убитого симбирского коменданта, видел его тут
и описал свое свидание.
Журнал осаде, веденный в губернаторской канцелярии, помещен в любопытной рукописи
академика Рычкова. Читатель найдет ее в Приложении. Я имел в руках три списка, доставленные мне гг. Спасским, Языковым
и Лажечниковым.
Я почувствовал себя среди этих
академиков мальчишкой
и готов был выпить керосин из лампы, чтобы показаться большим.
«Академия» была уже на первом взводе, когда появился Пепко в сопровождении своей дамы. Меня удивила решимость его привести ее в этот вертеп
и отрекомендовать «друзьям». По глазам девушки я заметил, что Пепко успел наговорить ей про «
академиков» невесть что,
и она отнеслась ко всем с особенным почтением, потому что видела в них литераторов.
Раскройте «Чтения о словесности» заслуженного профессора
и академика Ивана Давыдова, составленные им с помощью перевода лекций Блэра, или загляните хоть в кадетский курс словесности г. Плаксина, — там ясно определены условия образцовой драмы.
(Прим. M. E. Салтыкова-Щедрина.)])
и даже Бисмарка, Наполеона, Вашингтона, а из отечественных публицистов:
академика Безобразова
и кн.
Но о краеугольных камнях не упоминалось, обобщений не делалось,
и стремления группировать людей на какие-то мнимые сословия («охранителей»
и «прогрессистов», как некогда выразился
академик Безобразов) — не существовало.
По известиям митрополита Евгения, в «Собеседнике» помещено много статей
академиков Лепехина
и Румовского (39).
(39) См. митрополита Евгения «Словарь светских писателей», часть II, стр. 10
и 158. Очень может быть, что это показание тоже неверно. В «Собеседнике» почти нет ученых статей. Разве сочинение «О системе мира» можно, приписать одному из
академиков?
Есть известие, что был даже предложен вопрос об этом которой-то академии
и академики сочинили даже рассуждение, которого содержание понятно из эпиграфа: «In favorem libertatis omnia jura clamant; seel est modus in rebus».
Но если бы гимназии приготовляли достойных слушателей для наших великих профессоров, да если бы профессора
и академики удостоили заняться составлением учебников, — о! тогда у нас мгновенно водворилось бы лучезарное просвещение.
Когда общество опять потребовало от них слова, они сочли нужным начать с начала
и говорить даже не о том, на чем остановились после Белинского, а о том, о чем толковали при начале своей деятельности, когда еще в силе были мнения
академиков Давыдова
и Шевырева, когда еще принималось серьезно дифирамбическое красноречие профессоров Устрялова
и Морошкина, когда даже фельетоны «Северной пчелы» требовали еще серьезных
и горячих опровержений.
По газетам, по отчетам, по статистическим выводам, по официальным сведениям журналов, издаваемых разными ведомствами, по историческим исследованиям Фаддея Булгарина, по реторике
и философии
академика Ивана Давыдова, по одам графа Хвостова можно видеть только одно: что «все обстоит благополучно».
Тогда майор спросил, нет ли в лесу, по крайней мере, университета или хоть академии, дабы их спалить; но оказалось, что
и тут Магницкий его намерения предвосхитил: университет в полном составе поверстал в линейные батальоны, а
академиков заточил в дупло, где они
и поднесь в летаргическом сне пребывают.
Имея в руках Блуменбаха, Озерецковского [Озерецковский Николай Яковлевич (1750–1827) — ученый-путешественник,
академик; Аксаков имеет, вероятно, в виду его книгу «Начальные основания естественной истории» (СПБ. 1792).]
и Раффа (двое последних тогда были известны мне
и другим студентам, охотникам до натуральной истории), имея в настоящую минуту перед глазами высушенных, нарисованных Кавалеров, рассмотрев все это с особенным вниманием, я увидел странную ошибку: Махаона мы называли Подалириусом, а Подалириуса — Махаоном.
Нет, со священниками (да
и с
академиками!) у меня никогда не вышло. С православными священниками, золотыми
и серебряными, холодными как лед распятия — наконец подносимого к губам. Первый такой страх был к своему родному дедушке, отцову отцу, шуйскому протоиерею о. Владимиру Цветаеву (по учебнику Священной истории которого, кстати, учился Бальмонт) — очень старому уже старику, с белой бородой немножко веером
и стоячей, в коробочке, куклой в руках — в которые я так
и не пошла.
Но он же в последний год своей жизни очень энергически восстал против г. Лобанова, когда сей
академик произнес в Академии речь «о нелепости
и безнравии» современной литературы
и говорил, что, «по множеству сочиненных ныне безнравственных книг цензура должна проникать все ухищрения пишущих»,
и что Академия должна ей помогать в этом, «яко сословие, учрежденное для наблюдения нравственности, целомудрия
и чистоты языка», то есть для того, чтобы «неослабно обнаруживать, поражать
и разрушать зло» на поприще словесности.
В том же 1859 году Уссурийский край посетил
академик К.
И. Максимович.
Следующим исследователем в хронологическом порядке будет
академик Л. Шренк, совершивший в 1854–1856 годах путешествие по Амуру до его устья
и по Уссури до реки Нор. Его этнографические исследования касаются главным образом гольдов, ольчей
и гиляков. [Л. Шренк. Об инородцах Амурского края. Изд. Академии наук, 1883 г.
и «Вестник Русского Географического общества», 1857 г., кн. 19.]
Вошел профессор с женой, — знаменитый
академик Дмитревский, плотный
и высокий, с огромной головой.
В Больё я попал в ту зиму, когда он уже был очень болен. Он жил одиноко со своей дочерью
и оставил по себе у местного населения репутацию весьма скупого русского. Случилось
и то, что я клал за него шар, когда его баллотировали в почетные
академики.
Я еще не встречал тогда такого оригинального чудака на подкладке большого ученого. Видом он напоминал скорее отставного военного, чем
академика, коренастый, уже очень пожилой, дома в архалуке, с сильным голосом
и особенной речистостью. Он охотно"разносил", в том числе
и своего первоначального учителя Либиха. Все его симпатии были за основателей новейшей органической химии — француза Жерара
и его учителя Лорана, которого он также зазнал в Париже.
Идею этого клуба поддержал тогдашний попечитель сенатор Брадке, герренгутер-пиетист
и когда-то адъютант Аракчеева, умный
и тонкий старичок, который давал мне рекомендательное письмо в Петербург к одному
академику, когда я поехал туда продавать перевод"Химии"Лемана.
В журнале «Вестник Европы» появилась статья, вызвавшая в Петербурге огромную сенсацию. Это была очередная общественная хроника. Отдел общественной хроники был наиболее живым
и наиболее читаемым отделом мертвенно-либерального, сухо-академического «Вестника Европы», органа либеральной русской профессуры. Хроника не подписывалась, но все знали, что ведет ее талантливый публицист, впоследствии почетный
академик, К. К. Арсеньев.
— Нахожу, что это черт знает, что такое. Из писательской массы выделяют двенадцать человек, — почему именно двенадцать? —
и награждают их словом «почетный
академик».
И все считают это какой-то важной наградой
и смотрят на них среди других писателей, как на генералов. Не люблю генералов ни в какой области.
Выделение теоретической мысли в особую сферу, создание касты ученых
и академиков есть достояние буржуазного мира.
Сословия ученых
и академиков, представляющих чистое, отвлеченное от практической жизни знание, не должно быть.
В Киеве в то время проживал
академик С.-Петербургской академии художеств, аквалерист Михаил Макарович Сажин. Он составлял для Дмитрия Гавриловича акварельный альбом открытых при нем киевских древностей
и не раз, бывало, сказывал, что Бибиков шутил над своею зависимостью от Берлинского. Особенно его забавляло, что «безрукий» мимо его домов даже ездить боится.
Тут
и студенты, тут
и начинающие артисты
и актеры, тут
и молодые ученые, тут же
и академики, профессора, специалисты
и просто мыслители, живущие
и совершенном уединении, не мечтающие о приманках Бнешней карьеры…
Случалось (пишет Исмайлов), что ученик мой вдруг не захочет принять никакого урока (латинского языка или математики) или требует латинского языка вместо математики,
и так настойчиво, что все убеждения напрасны —
и мои,
и академика, под надзором которого он жил».
Есть две формы буржуазности: есть буржуа солидный, сидящий на принципах, моралист, не дающий никому дышать, занимающий высокое положение в обществе, иерархический чин, он может быть
и монахом-аскетом,
и академиком,
и хозяином
и правителем государства,
и есть буржуа легкомысленный, прожигатель жизни, испытывающий веселье небытия.
Да, еще кресло
академика, очень много денег
и очень много портретов на скверной бумаге дешевых газеток, где я похож на побледневшего негра… еще недавно я смеялся над одним из этих беззлобных изображений, а вы с удивлением
и порицанием смотрели на меня: это грязное типографское пятно казалось вам пределом человеческой красоты
и славы.
Мне невольно припомнилось при этом высказанное не раз
академиками Д.
И. Менделеевым
и И. Р. Тархановым мнение, что усовершенствование в деле военной техники
и смертоубийственных орудий сделает то, что в конце концов война будет невозможной.
Начались проекты преобразований с планами новых регламентов, но распри
академиков, разделившихся на две партии, русскую
и немецкую, были до того перепутаны, что даже человеку более опытному едва ли было возможно доискаться истины. Все это сразу охладило пыл нового президента.
Не случайно он стал кумиром
и образцом
академиков, которые
и доныне у него учатся.
Те, кто не умел правильно написать
и двух слов, оказались хитрее не только их, но
и всех
академиков Европы.
Александр Васильевич часто громил сарказмами «бедных
академиков», не людей науки вообще, а бездарных теоретиков, не понимающих различия между наукой
и ее приложением, ибо, по его мнению, в приложении-то к делу
и должна выражаться сила науки.