Цитаты из русской классики со словом «ИД»
Я прошел мимо
Иды Ивановны, стоявшей в магазине, и сел, не зная, что мне делать, но чувствуя, что мне совсем здесь хорошо и ловко.
—
Ид…дут! — наконец проговорил он, заикаясь и тряся головой. В-васи-иль, идут… Смерть наша… Василь…
— Как честный еврей! — Иногда это произносилось даже по-еврейски: «ви их бин а
ид»… В этой формуле эпитет «честный» выпускался. Достаточно того, что говорящий — еврей! Этим сказано все, что нужно… Фраза звучала торжественно, почти гордо…
С
Иды трижды грозно гремит на Диомеда молневержец, — и тем не менее трижды поворачивает Диомед своих коней против Гектора.
Вскоре по моем приезде они сделали мне вдвоем визит в той меблированной квартире, которую я нанял у немки
Иды Ивановны в доме около Каменного моста. И тогда же я им обещал доставить для одной из первых книжек"Отечественных записок"рассказ"Посестрие", начатый еще за границей и, после"Фараончиков", по счету второй мой рассказ.
И вот, чтобы получить себе швачку и прачку, Баранщиков обратился за помощью опять к тому же Гусману, с которым они было поссорились за деньги, собранные
ид совместным плутовством.
— Запрещаю тебе, вселукавый душе, дьяволе… Не блазни мя мерзкими и лукавыми мечтаниями, отступи от мене и отыди от мене, проклятая сила неприязни, в место пусто, в место бесплодно, в место безводно,
ид еже огнь и жупел и червь неусыпающий…
Истомин взял и с жаром поцеловал протянутую ему руку
Иды.
Я слышал об Истомине много хорошего и еще больше худого, но сам никогда не видал его. Известно мне было, что он существует, что он едва ли не один из самых замечательных молодых талантов в академии, что он идет в гору — и только. Знал я также, что Истомин состоит в приятельских отношениях с Фридрихом Шульцем, а от
Иды Ивановны слыхал, что Шульц вообще страстный охотник водить знакомство с знаменитостями и потому ухаживает за Истоминым.
— Я в этом уверен, — отвечал я и снова повторил ему слова
Иды Ивановны.
Не нянькины сказки, а полные смысла прямого ведутся у
Иды беседы. Читает она здесь из Плутарха про великих людей; говорит она детям о матери Вольфганга Гете; читает им Смайльса «Self-Help» [«Самопомощь» (англ.)] — книгу, убеждающую человека «самому себе помогать»; читает и про тебя, кроткая Руфь, обретшая себе, ради достоинств души своей, отчизну в земле чуждой.
Наступил, наконец, и долгожданный день совершеннолетия. Девушка
Иды Ивановны ранехонько явилась ко мне за оставленными вещами, я отдал их и побежал за своим Пушкиным. Книги были сделаны. Часов в десять я вернулся домой, чтобы переодеться и идти к Норкам. Когда я был уже почти совсем готов, ко мне зашел Шульц. В руках у него была длинная цилиндрическая картонка и небольшой сверток.
Удивительные глаза
Иды Ивановны диктовали, о чем я должен поговорить.
Я очень хорошо чувствовал, что это не было со стороны
Иды холодным равнодушием к характеру наших отношений, а сдавалось мне, что она как будто видела меня насквозь и понимала, что я не перестал любить их добрую семью, а только неловко мне бывать у них чаще.
Я пошел около
Иды Ивановны, а Истомин как-то случайно выдвинулся вперед с Манею, и так шли мы до Невского; заходили там в два или три магазина и опять шли назад тем же порядком: я с Идой Ивановной, а Маня с Истоминым.
Я поблагодарил и коридорчиком прошел к комнате
Иды и Мани.
— Сделайте милость, перемените вы эту ненавистную квартиру, — произнес за моим стулом голос
Иды Ивановны, когда на другой день я сидел один-одинешенек в своей комнате.
— Да; она очень хочет вас видеть, и завтра вечером у них, кроме
Иды Ивановны, никого не будет дома, — сказал я, возвращая Истомину Манину записку.
У
Иды Ивановны был высокий, строгий профиль, почти без кровинки во всем лице; открытый, благородный лоб ее был просто прекрасен, но его ледяное спокойствие действовало как-то очень странно; оно не говорило: «оставь надежду навсегда», но говорило: «прошу на благородную дистанцию!» Небольшой тонкий нос Иды Ивановны шел как нельзя более под стать ее холодному лбу; широко расставленные глубокие серые глаза смотрели умно и добро, но немножко иронически; а в бледных щеках и несколько узеньком подбородке было много какой-то пассивной силы, силы терпения.
— Неужто Маня все рассказала сестре? неужто у
Иды Ивановны до того богатырские силы, что, узнав от Мани все, что та могла рассказать ей, она все-таки еще может сохранять спокойствие и шутить?
— Но этого не может быть! — прошептал он после новой паузы, отодвигаясь со страхом на шаг далее от
Иды.
И она так и осталась с прекрасными локонами, которые еще не скоро поседеют, чтобы довести сходство
Иды с матерью до неразделимого подобия.
— Ах, Роман Прокофьич! — отвечала старуха, снимая с себя и складывая на руки
Иды свой шарф, капор и черный суконный бурнус.
При всем желании
Иды Ивановны ничем не нарушать обыденный порядок весь дом Норков точно приготовлялся к какому-то торжественному священнодействию. Маня замечала это, но делала вид, что ничего не понимает, краснела, тупила в землю глаза и безвыходно сидела в своей комнате.
Вся девственная постелька Мани, ничем, впрочем, не отличавшаяся от постели
Иды Ивановны, была бела как кипень, и в головах ее стоял небольшой стол, весь сверху донизу обделанный белою кисеею с буфами, оборками и широкими розовыми лентами по углам.
Фридрих Фридрихович напел кусочек из известной в репертуаре Петрова партии Бертрама — и взглянул исподлобья на Истомина: тот все супился и молчал. С каждым лестным отзывом Фридриха Фридриховича, с каждой его похвалой русской талантливости лицо художника подергивалось и становилось нетерпеливее. Но этой войны Истомина с Шульцем не замечал никто, кроме
Иды Ивановны, глаза которой немножко смеялись, глядя на зятя, да еще кроме Мани, все лицо которой выражало тихую досаду.
Около
Иды всегда кругом дети, и они ей не мешают, потому что в них-то и ожили снова ее глубокие симпатии.
Истомин ударил ногою своего водолаза и пошел немного сзади
Иды.
Оно и здесь тоже совсем не принадлежало самим устам
Иды Ивановны, а это именно был опять такой же червячок, который шевелился, пробегал по ее верхней губе и снова скрывался где-то, не то в крови, не то в воздухе.
В углу коридора, совершенно в сторонке, была комната бабушки, а прямо против импровизированной гостиной — большая и очень хорошая комната
Иды и Мани.
Имя
Иды, как толчок, как пень заезженный, как придорожная могила, толкнуло на минуту Маню, и снова поползли пред ней воспоминанья.
Уста
Иды были в меру живы и в меру красны; но и опять вы почему-то понимали, что они никогда никого не поцелуют иным поцелуем, как поцелуем родственной любви и дружбы.
Возвратись домой, Маня немножко сплакнула, поблагодарила мать за ее любовь и внимание и тихо заключилась в свою комнатку. С тех пор сюда не входил никто, кроме
Иды, которая сообщала мне иногда по секрету, что Маня до жалости грустна и все-таки по временам тяжело задумывается.
Софья Карловна не ставила Иду Ивановну никому в пример и даже не так, может быть, нежно любила ее, как Маню, но зато высоко ее уважала и скоро привыкла ничего не предпринимать и ни на что не решаться без совета
Иды.
Но не слыхать этих бесед
Иды за окнами Шульцева дома, и проносящиеся мимо этих окон сами себе надоевшие праздные, скучные люди и молчаливо бредущий прохожий слышат и понимают из них не более, чем каменный коломенский Иван и его расплывшаяся Марья, истуканами стоящие в зале, где василеостровская Ида своим незримым рукоположением низводит наследственную благодать духа на детей василеостровского Шульца.
Самые уста
Иды Ивановны были необыкновенно странны: это не были тонкие бледные губы, постоянно ропщущие на свое малокровие; это не был пунцовый ротик, протестующий против спокойного величия стального лица живых особ, напрасно носящих холодную маску Дианы.
Здесь, тотчас влево от магазина, была большая, очень хорошо меблированная зала, с занавесками, вязанными руками
Иды Ивановны, с мебелью, покрытою белыми чехлами, и с хорошим фортепьяно.
При такой заре, покуда не забрана половина облитого янтарем неба, в комнатах
Иды и ее матери держится очень странное освещение — оно не угнетает, как белая ночь, и не радует, как свет, падающий лучом из-за тучи, а оно приносит с собою что-то фантасмагорическое: при этом освещении изменяются цвета и положения всех окружающих вас предметов: лежащая на столе головная щетка оживает, скидывается черепахой и шевелит своей головкой; у старого жасмина вырастают вместо листьев голубиные перья; по лицу сидящего против вас человека протягиваются длинные, тонкие, фосфорические блики, и хорошо знакомые вам глаза светят совсем не тем блеском, который всегда вы в них видели.
Лицо
Иды вдруг выразило глубокое негодование; она сделала один шаг ближе к Истомину и, глядя ему прямо в лицо, заговорила...
Теперь мне стали понятны и испуг
Иды и ее радостный восклик: «Вот и мамаша!»
Глаза
Иды Ивановны потихоньку улыбались, и лицо ее по обыкновению было совершенно спокойно. Маня опять хотела улыбнуться, но тотчас потупилась и стала тихо черкать концом зонтика по тротуарной плите.
Находясь по своим делам в Москве, этак через месяц, что ли, после описанной истории, я получил от
Иды Ивановны письмо, в котором она делала мне некоторые поручения и, между прочим, писала: «Семейные несчастия наши не прекращаются...
Неточные совпадения
— Ид-ди! — крикнул отец, и лицо его потемнело.
Прохор. Ид-ди, говорю! (Остался один, пьет холодный чай. Бормочет.) Вот так… черт! Ух…
— Жи-ид! Бей жида! В кррровь!
—
Идiть теперички, християне, куди co6i хочете, — хоть и до святого Владимира.
Дополнительно