Неточные совпадения
А
в семействе нашем никакого спокойствия, день-деньской шум, брань, нечистота, все из одной чашки едим, как мужики, а щи с тараканами…
Половина нижнего этажа была занята под трактир,
в другой помещалась семья Терехова, так что когда
в трактире шумели пьяные проезжие, то было слышно
в комнатах всё до одного слова. Матвей жил рядом с кухней,
в комнате с большою печью, где прежде, когда тут был постоялый двор, каждый
день пекли хлеб.
В этой же комнате, за печкой помещалась и Дашутка, у которой не было своей комнаты. Всегда тут по ночам кричал сверчок и суетились мыши.
В самый
день Благовещения, после того, как проводили почтовый поезд, Матвей сидел
в буфете, пил чай с лимоном и говорил.
И как маменька благословили меня на завод, то я между
делом пел там тенором
в нашем хоре, и не было лучшего удовольствия.
У людей сила разная, конечно, но я об себе скажу:
в постные
дни мне не трудно было и так даже, что чем больше усердия, тем легче.
Хочется кушать только
в первые
дни поста, а потом привыкаешь, становится всё легче и, гляди,
в конце недели совсем ничего и
в ногах этакое онемение, будто ты не на земле, а на облаке.
В этой своей молельной я держался устава святой Афонской горы, то есть каждый
день обязательно утреня у меня начиналась
в полночь, а под особо чтимые двунадесятые праздники всенощная у меня служилась часов десять, а когда и двенадцать.
Когда уже меня все
в городе святым почитали и даже дамы и хорошие господа стали приезжать ко мне потихоньку за утешением, как-то пошел я к нашему хозяину Осипу Варламычу прощаться — тогда прощеный
день был, — а он этак запер на крючочек дверь и остались мы вдвоем, с глазу на глаз.
На другой
день,
в чистый понедельник, привел меня бог заболеть.
Но как только говорят, что вот
в городе или
в деревне завелся, мол, святой, по неделям не ест и свои уставы заводит, то уж я понимаю, чьи тут
дела.
— На вашу долю приходится тысяч пятнадцать, — сказал жандарм, покачиваясь. — Трактир у нас общий, значит, и капитал общий. Да. На вашем месте я давно бы подал
в суд. Я бы
в суд подал само собой, а пока
дело, один на один всю бы рожу ему до крови…
В Веденяпине
в заутрени вовсе не читали канона и вечерни не служили даже
в большие праздники, он же у себя дома прочитывал всё, что полагалось на каждый
день, не пропуская ни одной строки и не торопясь, а
в свободное время читал вслух жития.
И
в обыденной жизни он строго держался устава; так, если
в Великом посту
в какой-нибудь
день разрешалось, по уставу, вино «ради труда бденного», то он непременно пил вино, даже если не хотелось.
Нужно жить, а значит и молиться так, как угодно богу, и поэтому каждый
день следует читать и петь только то, что угодно богу, то есть что полагается по уставу; так, первую главу от Иоанна нужно читать только
в день Пасхи, а от Пасхи до Вознесения нельзя петь «Достойно есть» и проч.
Брат Матвей, приехавший неожиданно из завода и поселившийся
в трактире, как дома, с первых же
дней стал нарушать порядок.
Он не хотел молиться вместе, ел и пил чай не вовремя, поздно вставал,
в среды и пятницы пил молоко, будто бы по слабости здоровья; почти каждый
день во время молитвы он входил
в молельную и кричал: «Образумьтесь, братец!
А всё же он был взволнован и уже не мог молиться, как прежде. Едва он входил
в молельную и раскрывал книгу, как уже начинал бояться, что вот-вот войдет брат и помешает ему; и
в самом
деле, Матвей появлялся скоро и кричал дрожащим голосом: «Образумьтесь, братец! Покайтесь, братец!» Сестра бранилась, и Яков тоже выходил из себя и кричал: «Пошел вон из моего дома!» А тот ему: «Этот дом наш общий».
Похоже было на то, как будто у него опять начинались мечтания. А как нарочно, каждый
день, несмотря на то, что уже был конец марта, шел снег и лес шумел по-зимнему, и не верилось, что весна настанет когда-нибудь. Погода располагала и к скуке, и к ссорам, и к ненависти, а ночью, когда ветер гудел над потолком, казалось, что кто-то жил там наверху,
в пустом этаже, мечтания мало-помалу наваливали на ум, голова горела и не хотелось спать.
— Девушка, не греши! — сказал он стонущим голосом, как больной. — Без постов нельзя, сам господь наш постился сорок
дней. А только я тебе объяснял, что худому человеку и пост не
в пользу.
— А ты только послушай заводских, они научат добру, — проговорила насмешливо Аглая, моя пол (
в будни она обыкновенно мыла полы и при этом сердилась на всех). — На заводе известно какой пост. Ты вот спроси его, дядю-то своего, спроси про душеньку, как он с ней, с гадюкой,
в постные
дни молоко трескал. Других-то он учит, а сам забыл про гадюку. А спроси; кому он деньги оставил, кому?
— Шутка, девятьсот рублей! — продолжала Аглая. — Отдал девятьсот рублей чужой гадюке, заводской кобыле, чтоб ты лопнул! — Она уже разошлась и кричала визгливо: — Молчишь? Я б тебя разорвала, лядащий! Девятьсот рублей, как копеечка! Ты бы под Дашутку подписал — своя, не чужая, — а то послал бы
в Белев Марьиным сиротам несчастным. И не подавилась твоя гадюка, будь она трижды анафема проклята, дьяволица, чтоб ей светлого
дня не дождаться!
— Татарин
в Щепове сдает свое
дело за полторы тысячи. Можно дать ему теперь пятьсот, а на остальные вексель. Так вот, Матвей Васильич, будьте столь благонадежны, одолжите мне эти пятьсот рублей. Я вам два процента
в месяц.
Яков молчал и всё ждал, когда уйдет Матвей, и всё смотрел на сестру, боясь, как бы она не вмешалась и не началась бы опять брань, какая была утром. Когда, наконец, Матвей ушел, он продолжал читать, но уже удовольствия не было, от земных поклонов тяжелела голова и темнело
в глазах, и било скучно слушать свой тихий, заунывный голос. Когда такой упадок духа бывал у него по ночам, то он объяснял ею тем, что не было сна,
днем же это его пугало и ему начинало казаться, что на голове и на плечах у него сидят бесы.
И, быть может, оттого, что ему было неудобно и болел бок, вдруг ему стало досадно, и
дело, по которому он теперь ехал, показалось ему неважным, и он сообразил, что можно было бы
в Шутейкино послать завтра работника.
Он и раньше часто, почти каждый
день, бывал
в трактире; прежде ходил к Якову Иванычу, а
в последнее время к Матвею.
Потом Матвей пришел
в кухню и стал чистить вареный картофель, который он припрятал, вероятно, со вчерашнего
дня.
— Кто же
в такой
день масло ест? — спросила Аглая.
— Хорошо… Очень вам благодарен, — бормотал Сергей Никанорыч, хватая деньги с жадностью и запихивая их
в карманы; он весь дрожал, и это было заметно, несмотря на потемки. — А вы, Яков Иваныч, будьте покойны… К чему мне болтать? Мое
дело такое, я был да ушел. Как говорится, знать ничего не знаю, ведать не ведаю… — и тут же добавил со вздохом: — Жизнь проклятая!
Через два
дня приехали из города становой пристав и следователь и сделали обыск сначала
в комнате Матвея, потом во всем трактире.
Дашутка осталась
в трактире одна; никто уж не приходил пить чай и водку, и она то убирала
в комнатах, то пила мед и ела баранки; но через несколько
дней допрашивали сторожа на переезде, и он сказал, что
в понедельник поздно вечером видел, как Яков ехал с Дашуткой из Лимарова.
Он божился, что эти деньги он наторговал и что
в трактире он не был уже более года, а свидетели показали, что он был беден и
в последнее время сильно нуждался
в деньгах и ходил
в трактир каждый
день, чтобы взять у Матвея взаймы, и жандарм рассказал, как
в день убийства сам он два раза ходил с буфетчиком
в трактир, чтобы помочь ему сделать заем.
Он вглядывался напряженно
в потемки, и ему казалось, что сквозь тысячи верст этой тьмы он видит родину, видит родную губернию, свой уезд, Прогонную, видит темноту, дикость, бессердечие и тупое, суровое, скотское равнодушие людей, которых он там покинул; зрение его туманилось от слез, но он всё смотрел вдаль, где еле-еле светились бледные огни парохода, и сердце щемило от тоски по родине, и хотелось жить, вернуться домой, рассказать там про свою новую веру и спасти от погибели хотя бы одного человека и прожить без страданий хотя бы один
день.