Точно спят все. Так я говорю: какая это будет жизнь! Вы можете себе только представить… Вот таких, как вы, в городе теперь только три, но в следующих поколениях будет больше, все больше и больше, и придет время, когда все изменится по-вашему,
жить будут по-вашему, а потом и вы устареете, народятся люди, которые будут лучше вас… (Смеется.) Сегодня у меня какое-то особенное настроение. Хочется жить чертовски… (Поет.) Любви все возрасты покорны, ее порывы благотворны… (Смеется.)
Неточные совпадения
Ирина. Брат, вероятно,
будет профессором, он все равно не станет
жить здесь. Только вот остановка за бедной Машей.
Маша. Все равно… Приду вечером. Прощай, моя хорошая… (Целует Ирину.) Желаю тебе еще раз,
будь здорова,
будь счастлива. В прежнее время, когда
был жив отец, к нам на именины приходило всякий раз по тридцать — сорок офицеров,
было шумно, а сегодня только полтора человека и тихо, как в пустыне… Я уйду… Сегодня я в мерехлюндии, невесело мне, и ты не слушай меня. (Смеясь сквозь слезы.) После поговорим, а пока прощай, моя милая, пойду куда-нибудь.
Чебутыкин. Милые мои, хорошие мои, вы у меня единственные, вы для меня самое дорогое, что только
есть на свете. Мне скоро шестьдесят, я старик, одинокий, ничтожный старик… Ничего во мне нет хорошего, кроме этой любви к вам, и если бы не вы, то я бы давно уже не
жил на свете… (Ирине.) Милая, деточка моя, я знал вас со дня вашего рождения… носил на руках… я любил покойницу маму…
Тузенбах. Что ж? После нас
будут летать на воздушных шарах, изменятся пиджаки, откроют,
быть может, шестое чувство и разовьют его, но жизнь останется все та же, жизнь трудная, полная тайн и счастливая. И через тысячу лет человек
будет так же вздыхать: «Ах, тяжко
жить!» — вместе с тем точно так же, как теперь, он
будет бояться и не хотеть смерти.
Вершинин(подумав). Как вам сказать? Мне кажется, все на земле должно измениться мало-помалу и уже меняется на наших глазах. Через двести — триста, наконец тысячу лет, — дело не в сроке, — настанет новая, счастливая жизнь. Участвовать в этой жизни мы не
будем, конечно, но мы для нее
живем теперь, работаем, ну, страдаем, мы творим ее — и в этом одном цель нашего бытия и, если хотите, наше счастье.
Вершинин. Я кончил там же, где и вы, в академии я не
был; читаю я много, но выбирать книг не умею и читаю,
быть может, совсем не то, что нужно, а между тем, чем больше
живу, тем больше хочу знать. Мои волосы седеют, я почти старик уже, но знаю мало, ах, как мало! Но все же, мне кажется, самое главное и настоящее я знаю, крепко знаю. И как бы мне хотелось доказать вам, что счастья нет, не должно
быть и не
будет для нас… Мы должны только работать и работать, а счастье — это удел наших далеких потомков.
Маша. Мне кажется, человек должен
быть верующим пли должен искать веры, иначе жизнь его пуста, пуста…
Жить и не знать, для чего журавли летят, для чего дети родятся, для чего звезды на небе… Или знать, для чего
живешь, или же все пустяки, трын-трава.
Вершинин. На днях я читал дневник одного французского министра, писанный в тюрьме. Министр
был осужден за Панаму. С каким упоением, восторгом упоминает он о птицах, которых видит в тюремном окне и которых не замечал раньше, когда
был министром. Теперь, конечно, когда он выпущен на свободу, он уже по-прежнему не замечает птиц. Так же и вы не
будете замечать Москвы, когда
будете жить в ней. Счастья у нас нет и не бывает, мы только желаем его.
Наташа. Ни к чему она тут. Она крестьянка, должна в деревне
жить… Что за баловство! Я люблю в доме порядок! Лишних не должно
быть в доме. (Гладит ее по щеке.) Ты, бедняжка, устала! Устала наша начальница! А когда моя Софочка вырастет и поступит в гимназию, я
буду тебя бояться.
Как-то мы
проживем нашу жизнь, что из нас
будет…
Кулыгин(в смущении). Ничего, пусть поплачет, пусть… Хорошая моя Маша, добрая моя Маша… Ты моя жена, и я счастлив, что бы там ни
было… Я не жалуюсь, не делаю тебе ни одного упрека… Вот и Оля свидетельница… Начнем
жить опять по-старому, и я тебе ни одного слова, ни намека…
Ирина(кладет голову на грудь Ольги). Придет время, все узнают, зачем все это, для чего эти страдания, никаких не
будет тайн, а пока надо
жить… надо работать, только работать! Завтра я поеду одна,
буду учить в школе и всю свою жизнь отдам тем, кому она,
быть может, нужна. Теперь осень, скоро придет зима, засыплет снегом, а я
буду работать,
буду работать…
Пройдет время, и мы уйдем навеки, нас забудут, забудут наши лица, голоса и сколько нас
было, но страдания наши перейдут в радость для тех, кто
будет жить после нас, счастье и мир настанут на земле, и помянут добрым словом и благословят тех, кто
живет теперь.
Неточные совпадения
Почтмейстер. Сам не знаю, неестественная сила побудила. Призвал
было уже курьера, с тем чтобы отправить его с эштафетой, — но любопытство такое одолело, какого еще никогда не чувствовал. Не могу, не могу! слышу, что не могу! тянет, так вот и тянет! В одном ухе так вот и слышу: «Эй, не распечатывай! пропадешь, как курица»; а в другом словно бес какой шепчет: «Распечатай, распечатай, распечатай!» И как придавил сургуч — по
жилам огонь, а распечатал — мороз, ей-богу мороз. И руки дрожат, и все помутилось.
Чтобы ему, если и тетка
есть, то и тетке всякая пакость, и отец если
жив у него, то чтоб и он, каналья, околел или поперхнулся навеки, мошенник такой!
Так вот как, Анна Андреевна, а? Как же мы теперь, где
будем жить? здесь или в Питере?
Хлестаков. Я люблю
поесть. Ведь на то
живешь, чтобы срывать цветы удовольствия. Как называлась эта рыба?
Трудись! Кому вы вздумали // Читать такую проповедь! // Я не крестьянин-лапотник — // Я Божиею милостью // Российский дворянин! // Россия — не неметчина, // Нам чувства деликатные, // Нам гордость внушена! // Сословья благородные // У нас труду не учатся. // У нас чиновник плохонький, // И тот полов не выметет, // Не станет печь топить… // Скажу я вам, не хвастая, //
Живу почти безвыездно // В деревне сорок лет, // А от ржаного колоса // Не отличу ячменного. // А мне
поют: «Трудись!»