Неточные совпадения
Вы правы, пусть будет по-вашему, но все
же я люблю, когда
она в церкви молится.
Благотворила
она с необыкновенной легкостью, так
же, как брат Алексей, который раздавал деньги очень легко, не соображая, нужно дать или нет.
Она оглянулась. Обыкновенно он видел
ее равнодушною, холодною или, как вчера, усталою, теперь
же выражение у
нее было живое и резвое, как у мальчиков, которые играли в мяч.
— Что
же это я держу вас на жаре? — сказала
она после некоторого молчания и рассмеялась. — Пойдемте в комнаты.
Предложение смутило
ее и своею внезапностью, и тем, что произнесено было слово жена, и тем, что пришлось ответить отказом.
Она уже не помнила, что сказала Лаптеву, но продолжала еще ощущать следы того порывистого, неприятного чувства, с каким отказала ему. Он не нравился
ей; наружность у него была приказчицкая, сам он был не интересен,
она не могла ответить иначе, как отказом, но все
же ей было неловко, как будто
она поступила дурно.
Он стеснял
ее своими капризами, чрезмерною обидчивостью и неопределенными жестами; и стоило только завести с ним разговор, как он тотчас
же начинал говорить о себе самом.
Ей в своей жизни приходилось встречать пожилых девушек, бедных и ничтожных, которые горько раскаивались и выражали сожаление, что когда-то отказывали своим женихам. Не случится ли с
ней то
же самое? Не пойти ли
ей в монастырь или в сестры милосердия?
— Ах, боже мой! — проговорила
она, чувствуя от этого звонка болезненное раздражение во всем теле.
Она лежала и все думала о том, как эта провинциальная жизнь бедна событиями, однообразна и в то
же время беспокойна. То и дело приходится вздрагивать, чего-нибудь опасаться, сердиться или чувствовать себя виноватой, и нервы в конце концов портятся до такой степени, что страшно бывает выглянуть из-под одеяла.
Юлия Сергеевна вернулась к себе.
Она достала из комода колоду карт и решила, что если хорошо стасовать карты и потом снять и если под низом будет красная масть, то это значит да, т. е. надо согласиться на предложение Лаптева, если
же черная, то нет. Карта оказалась пиковою десяткой.
Это
ее успокоило,
она уснула, но утром опять уже не было ни да, ни нет, и
она думала о том, что может теперь, если захочет, переменить свою жизнь. Мысли утомили
ее,
она изнемогала и чувствовала себя больной, но все
же в начале двенадцатого часа оделась и пошла проведать Нину Федоровну.
Ей хотелось увидеть Лаптева: быть может, теперь он покажется
ей лучше; быть может,
она ошибалась до сих пор…
И теперь, как обыкновенно, он угадывал
ее намерения. Ему было понятно, что
она хочет продолжать вчерашнее и только для этого попросила его проводить
ее и теперь вот ведет к себе в дом. Но что
она может еще прибавить к своему отказу? Что
она придумала нового? По всему, по взглядам, по улыбке и даже по тому, как
она, идя с ним рядом, держала голову и плечи, он видел, что
она по-прежнему не любит его, что он чужой для
нее. Что
же она хочет еще сказать?
Он сидел теперь в гостиной, и эта комната производила странное впечатление своею бедною, мещанскою обстановкой, своими плохими картинами, и хотя в
ней были и кресла, и громадная лампа с абажуром,
она все
же походила на нежилое помещение, на просторный сарай, и было очевидно, что в этой комнате мог чувствовать себя дома только такой человек, как доктор; другая комната, почти вдвое больше, называлась залой, и тут стояли одни только стулья, как в танцклассе.
Он нагнулся и поцеловал
ей руку,
она неловко поцеловала его холодными губами в голову. Он чувствовал, что в этом любовном объяснении нет главного —
ее любви, и есть много лишнего, и ему хотелось закричать, убежать, тотчас
же уехать в Москву, но
она стояла близко, казалась ему такою прекрасной, и страсть вдруг овладела им, он сообразил, что рассуждать тут уже поздно, обнял
ее страстно, прижал к груди и, бормоча какие-то слова, называя
ее ты, поцеловал
ее в шею, потом в щеку, в голову…
Можно допустить, что Юлия, чистая и верующая в бога, ни разу не подумала о деньгах, но ведь
она не любила его, не любила, и очевидно, у
нее был расчет, хотя, быть может, и не вполне осмысленный, смутный, но все
же расчет.
Он воображал, как он и его Юлия пойдут под венец, в сущности совершенно незнакомые друг другу, без капли чувства с
ее стороны, точно их сваха сосватала, и для него теперь оставалось только одно утешение, такое
же банальное, как и самый этот брак, утешение, что он не первый и не последний, что так женятся и выходят замуж тысячи людей и что Юлия со временем, когда покороче узнает его, то, быть может, полюбит.
— Что ж, поздравляю, — сказала
она. — Но почему
же это так вдруг?
Любовь его с каждым днем становилась все сильнее, и Юлия казалась ему поэтической и возвышенной, но все
же взаимной любви не было, а сущность была та, что он покупал, а
она продавалась.
Свадьба была в сентябре. Венчание происходило в церкви Петра и Павла, после обедни, и в тот
же день молодые уехали в Москву. Когда Лаптев и его жена, в черном платье со шлейфом, уже по виду не девушка, а настоящая дама, прощались с Ниной Федоровной, все лицо у больной покривилось, но из сухих глаз не вытекло ни одной слезы.
Она сказала...
Это была довольно большая комната, но, благодаря постоянным сумеркам, низкому потолку и тесноте от ящиков, тюков и снующих людей,
она производила на свежего человека такое
же невзрачное впечатление, как обе нижние.
Москва
же развлекала
ее, улицы, дома и церкви нравились
ей очень, и если бы можно было ездить по Москве в этих прекрасных санях, на дорогих лошадях, ездить целый день, от утра до вечера, и при очень быстрой езде дышать прохладным осенним воздухом, то, пожалуй,
она не чувствовала бы себя такой несчастной.
Любить
же ее было тяжело.
Лаптев увидел на
ней ту
же самую бархатную кофточку, в которой
она ходила на концерты в прошлом и третьем году.
Видно было, что
она ложилась спать, как только приходила домой, и, вставая утром, тотчас
же уходила из дому.
— Итак, вы женаты, — сказала
она. — Но не беспокойтесь, я киснуть не буду, я сумею вырвать вас из своего сердца. Досадно только и горько, что вы такая
же дрянь, как все, что вам в женщине нужны не ум, не интеллект, а тело, красота, молодость… Молодость! — проговорила
она в нос, как будто передразнивая кого-то, и засмеялась. — Молодость! Вам нужна чистота, Reinheit! [Чистота, невинность (нем.).] Reinheit! — захохотала
она, откидываясь на спинку кресла. — Reinheit!
Своим институтским подругам и отцу
она пишет длинные письма на пяти листах, и находит
же, о чем писать, а с ним говорит только о погоде и о том, что пора обедать или ужинать.
Когда
она была его невестой,
ее религиозность трогала его, теперь
же эта условная определенность взглядов и убеждений представлялась ему заставой, из-за которой не видно было настоящей правды.
— Верьте мне, верьте, — говорила
она умоляющим голосом, прижимая к себе то одну, то другую, — ваш папа приедет сегодня, он прислал телеграмму. Жаль мамы, и мне жаль, сердце разрывается, но что
же делать? Ведь не пойдешь против бога!
— Художественное произведение тогда лишь значительно и полезно, когда оно в своей идее содержит какую-нибудь серьезную общественную задачу, — говорил Костя, сердито глядя на Ярцева. — Если в произведении протест против крепостного права или автор вооружается против высшего света с его пошлостями, то такое произведение значительно и полезно. Те
же романы и повести, где ах, да ох, да
она его полюбила, а он
ее разлюбил, — такие произведения, говорю я, ничтожны и черт их побери.
Он грустно и в то
же время милостиво улыбнулся и обнял
ее за талию.
Прежде
она любила, когда во всенощной читали канон и певчие пели ирмосы, например, «Отверзу уста моя», любила медленно подвигаться в толпе к священнику, стоящему среди церкви, и потом ощущать на своем лбу святой елей, теперь
же она ждала только, когда кончится служба.
— Это лес Шишкина, — объяснял
ей муж. — Всегда он пишет одно и то
же… А вот обрати внимание: такого лилового снега никогда не бывает… А у этого мальчика левая рука короче правой.
Был осенний день. Юлия только что пошла во флигель плакать, а Лаптев лежал в кабинете на диване и придумывал, куда бы уйти. Как раз в это время Петр доложил, что пришла Рассудина. Лаптев обрадовался очень, вскочил и пошел навстречу нежданной гостье, своей бывшей подруге, о которой он уже почти стал забывать. С того вечера, как он видел
ее в последний раз,
она нисколько не изменилась и была все такая
же.
Лаптев сидел в кресле и читал, покачиваясь; Юлия была тут
же в кабинете и тоже читала. Казалось, говорить было не о чем, и оба с утра молчали. Изредка он посматривал на
нее через книгу и думал: женишься по страстной любви или совсем без любви — не все ли равно? И то время, когда он ревновал, волновался, страдал, представлялось ему теперь далеким. Он успел уже побывать за границей и теперь отдыхал от поездки и рассчитывал с наступлением весны опять поехать в Англию, где ему очень понравилось.
А Юлия Сергеевна привыкла к своему горю, уже не ходила во флигель плакать. В эту зиму
она уже не ездила по магазинам, не бывала в театрах и на концертах, а оставалась дома.
Она не любила больших комнат и всегда была или в кабинете мужа, или у себя в комнате, где у
нее были киоты, полученные в приданое, и висел на стене тот самый пейзаж, который так понравился
ей на выставке. Денег на себя
она почти не тратила и проживала теперь так
же мало, как когда-то в доме отца.
— У нас теперь нет денег, чтобы купить себе хлеба, — сказала
она. — Григорий Николаич уезжает на новую должность, но меня с детьми не хочет брать с собой, и те деньги, которые вы, великодушный человек, присылали нам, тратит только на себя. Что
же нам делать? Что? Бедные, несчастные дети!
— Скажите мне откровенно, начистоту, сколько мы получали и получаем дохода и как велико наше состояние? Нельзя
же ведь в потемках ходить. У нас был недавно счет амбара, но, простите, я этому счету не верю; вы находите нужным что-то скрывать от меня и говорите правду только отцу. Вы с ранних лет привыкли к политике и уже не можете обходиться без
нее. А к чему
она? Так вот, прошу вас, будьте откровенны. В каком положении наши дела?
Но он все стоял и не уходил, и спрашивал себя: «Что
же меня держит здесь?» И ему было досадно и на себя, и на эту черную собаку, которая валялась на камнях, а не шла в поле, в лес, где бы
она была независима, радостна. И ему, и этой собаке мешало уйти со двора, очевидно, одно и то
же: привычка к неволе, к рабскому состоянию…
На
ней было легкое изящное платье, отделанное кружевами, платье светлое кремового цвета, а в руках был все тот
же старый знакомый зонтик.