Неточные совпадения
Оттого ли, что я не воровал вместе с нею,
или не изъявлял никакого желания стать ее любовником, что, вероятно, оскорбляло ее,
или, быть может, оттого, что она чуяла во мне чужого человека, она возненавидела меня с первого же дня. Моя неумелость, нелакейская наружность и моя болезнь представлялись ей жалкими и вызывали в ней чувство гадливости. Я тогда сильно кашлял, и случалось, по ночам мешал ей спать,
так как ее и мою комнату отделяла одна только деревянная перегородка, и каждое утро она говорила мне...
Орлов был совершенно равнодушен к громкой деятельности своего отца и имел
такой вид, как будто не слыхал о ней
или как будто отец у него давно умер.
Так, он решительно не мог понять, почему это люди скучают, плачут, стреляются и даже других убивают, почему они волнуются по поводу вещей и событий, которые их лично не касаются, и почему они смеются, когда читают Гоголя
или Щедрина…
Иной действительный статский советник из молодых превосходно довольствуется ласками своей кухарки
или какой-нибудь несчастной, гуляющей по Невскому, но послушать его,
так он заражен всеми пороками Востока и Запада, состоит почетным членом целого десятка тайных предосудительных обществ и уже на замечании у полиции.
— Читайте, читайте… Ваши привычки и ваша свобода останутся при вас. Но отчего у вас постная физиономия? Вы всегда бываете
таким по утрам
или только сегодня? Вы не рады?
Так называемый семейный очаг с его обыкновенными радостями и дрязгами оскорблял его вкусы, как пошлость; быть беременной
или иметь детей и говорить о них — это дурной тон, мещанство.
На любовь я прежде всего смотрю как на потребность моего организма, низменную и враждебную моему духу; ее нужно удовлетворять с рассуждением
или же совсем отказаться от нее, иначе она внесет в твою жизнь
такие же нечистые элементы, как она сама.
— Вы не в духе? — спросила Зинаида Федоровна, беря Орлова за руку. — Скажите — отчего? Когда вы бываете
такой, я боюсь. Не поймешь, голова у вас болит
или вы сердитесь на меня…
— Отчего вы переменились? — сказала она тихо. — Отчего вы не бываете уже
так нежны и веселы, как на Знаменской? Прожила я у вас почти месяц, но мне кажется, мы еще не начинали жить и ни о чем еще не поговорили как следует. Вы всякий раз отвечаете мне шуточками
или холодно и длинно, как учитель. И в шуточках ваших что-то холодное… Отчего вы перестали говорить со мной серьезно?
Когда Зинаида Федоровна по ночам, поджидая своего Жоржа, неподвижно глядела в книгу, не перелистывая страниц,
или когда вздрагивала и бледнела оттого, что через комнату проходила Поля, я страдал вместе с нею, и мне приходило в голову — разрезать поскорее этот тяжелый нарыв, сделать поскорее
так, чтобы она узнала все то, что говорилось здесь в четверги за ужином, но — как это сделать?
Я думал, что если бы ему понадобилось обмануть своего министра
или другого сильного человека, то он употребил бы на это много энергии и искусства, тут же, чтобы обмануть женщину, сгодилось, очевидно, то, что первое пришло в голову; удастся обман — хорошо, не удастся — беда не велика, можно будет солгать во второй раз
так же просто и скоро, не ломая головы.
Он возвышает меня и вас над тысячами людей, которые хотели бы поступить
так же, как я, но не решаются из малодушия
или мелких расчетов.
— Это не жизнь, а инквизиция. Слезы, вопли, умные разговоры, просьбы о прощении, опять слезы и вопли, а в итоге — у меня нет теперь собственной квартиры, я замучился и ее замучил. Неужели придется жить
так еще месяц
или два? Неужели? А ведь это возможно!
У нее ранее была все-таки надежда, что лакей солгал
или ошибся,
или сказал глупость, теперь же, после моего признания, у нее не оставалось никаких сомнений.
Но она
так ослабела, что была не в силах держать эти bijoux. Нам долго не отворяли. После третьего
или четвертого звонка в окнах замелькал свет и послышались шаги, кашель, шепот; наконец щелкнул замок, и в дверях показалась полная баба с красным, испуганным лицом. Позади ее, на некотором расстоянии, стояла маленькая худенькая старушка со стрижеными седыми волосами, в белой кофточке и со свечой в руках. Зинаида Федоровна вбежала в сени и бросилась к этой старушке на шею.
Не знаю, оттого ли, что я видел ее теперь при другой обстановке, далеко не роскошной, и что отношения наши были уже иные,
или, быть может, сильное горе положило уже на нее свою печать, она не казалась теперь
такою изящною и нарядною, как всегда; фигура у нее стала как будто мельче, в движениях, в походке, в ее лице я заметил излишнюю нервность, порывистость, как будто она спешила, и не было прежней мягкости даже в ее улыбке.
Эти книги были мне давно уже знакомы
или же неинтересны, но около меня звучал милый, добрый голос,
так что, в сущности, содержание всех их для меня сводилось к одному: я не одинок.
Когда она сидела
таким образом, стиснув руки, окаменелая, скорбная, мне представлялось, что оба мы участвуем в каком-то романе, в старинном вкусе, под названием: «Злосчастная», «Покинутая»
или что-нибудь вроде.
Дома она ходила в просторной блузе
или в кофточке с преувеличенно пышными складками на груди, а уходя куда-нибудь, затягивалась в корсет
так сильно, что два раза во время прогулок с ней случались обмороки.
— Когда я все эти месяцы мечтала вслух, бредила, восхищалась своими планами, перестраивала свою жизнь на новый лад, то почему вы не говорили мне правды, а молчали
или поощряли рассказами и держали себя
так, как будто вполне сочувствовали мне?
Я испытал на своем веку много,
так много, что теперь при воспоминании голова кружится, и я теперь крепко понял мозгом, своей изболевшей душой, что назначение человека
или ни в чем,
или только в одном — в самоотверженной любви к ближнему.
Я зашел к Зинаиде Федоровне с
таким чувством, как будто я был отцом ребенка. Она лежала с закрытыми глазами, худая, бледная, в белом чепчике с кружевами. Помню, два выражения были на ее лице: одно равнодушное, холодное, вялое, другое детское и беспомощное, какое придавал ей белый чепчик. Она не слышала, как я вошел,
или, быть может, слышала, но не обратила на меня внимания. Я стоял, смотрел на нее и ждал.
Неточные совпадения
Хлестаков. Нет, на коленях, непременно на коленях! Я хочу знать, что
такое мне суждено: жизнь
или смерть.
Городничий. Да, и тоже над каждой кроватью надписать по-латыни
или на другом каком языке… это уж по вашей части, Христиан Иванович, — всякую болезнь: когда кто заболел, которого дня и числа… Нехорошо, что у вас больные
такой крепкий табак курят, что всегда расчихаешься, когда войдешь. Да и лучше, если б их было меньше: тотчас отнесут к дурному смотрению
или к неискусству врача.
Бобчинский. Я прошу вас покорнейше, как поедете в Петербург, скажите всем там вельможам разным: сенаторам и адмиралам, что вот, ваше сиятельство
или превосходительство, живет в таком-то городе Петр Иванович Бобчинскнй.
Так и скажите: живет Петр Иванович Бобчпиский.
Городничий. И не рад, что напоил. Ну что, если хоть одна половина из того, что он говорил, правда? (Задумывается.)Да как же и не быть правде? Подгулявши, человек все несет наружу: что на сердце, то и на языке. Конечно, прилгнул немного; да ведь не прилгнувши не говорится никакая речь. С министрами играет и во дворец ездит…
Так вот, право, чем больше думаешь… черт его знает, не знаешь, что и делается в голове; просто как будто
или стоишь на какой-нибудь колокольне,
или тебя хотят повесить.
Городничий. Да, таков уже неизъяснимый закон судеб: умный человек —
или пьяница,
или рожу
такую состроит, что хоть святых выноси.