Неточные совпадения
Утром Иван Дмитрич поднялся с постели
в ужасе, с холодным потом на лбу, совсем уже уверенный, что его могут арестовать каждую минуту. Если вчерашние тяжелые мысли так долго
не оставляют его, думал он,
то, значит,
в них есть доля правды.
Не могли же они,
в самом
деле, прийти
в голову безо всякого повода.
Странно, что никогда
в другое время мысль его
не была так гибка и изобретательна, как теперь, когда он каждый
день выдумывал тысячи разнообразных поводов к
тому, чтобы серьезно опасаться за свою свободу и честь.
Во-первых, говорят, что страдания ведут человека к совершенству, и, во-вторых, если человечество
в самом
деле научится облегчать свои страдания пилюлями и каплями,
то оно совершенно забросит религию и философию,
в которых до сих пор находило
не только защиту от всяких бед, но даже счастие.
«Но что же? — спрашивает себя Андрей Ефимыч, открывая глаза. — Что же из этого? И антисептика, и Кох, и Пастер, а сущность
дела нисколько
не изменилась. Болезненность и смертность все
те же. Сумасшедшим устраивают балы и спектакли, а на волю их все-таки
не выпускают. Значит, все вздор и суета, и разницы между лучшею венскою клиникой и моею больницей,
в сущности, нет никакой».
В тот же
день вечером у него был Михаил Аверьяныч.
Не здороваясь, почтмейстер подошел к нему, взял его за обе руки и сказал взволнованным голосом...
В самом
деле, надо отдохнуть, а
то этак ног
не хватит.
Оставшись один, Андрей Ефимыч предался чувству отдыха. Как приятно лежать неподвижно на диване и сознавать, что ты один
в комнате! Истинное счастие невозможно без одиночества. Падший ангел изменил Богу, вероятно, потому, что захотел одиночества, которого
не знают ангелы. Андрей Ефимыч хотел думать о
том, что он видел и слышал
в последние
дни, но Михаил Аверьяныч
не выходил у него из головы.
В следующие затем
дни Андрей Ефимыч сказывался больным и
не выходил из номера. Он лежал лицом к спинке дивана и томился, когда друг развлекал его разговорами, или же отдыхал, когда друг отсутствовал. Он досадовал на себя за
то, что поехал, и на друга, который с каждым
днем становился все болтливее и развязнее; настроить свои мысли на серьезный, возвышенный лад ему никак
не удавалось.
И
в Петербурге
то же самое: он по целым
дням не выходил из номера, лежал на диване и вставал только затем, чтобы выпить пива.
В тот же
день, перед вечером, к Андрею Ефимычу неожиданно явился Хоботов
в полушубке и
в высоких сапогах и сказал таким тоном, как будто вчера ничего
не случилось...
— Никогда нас
не выпустят! — продолжал между
тем Иван Дмитрич. — Сгноят нас здесь! О господи, неужели же
в самом
деле на
том свете нет ада и эти негодяи будут прощены? Где же справедливость? Отвори, негодяй, я задыхаюсь! — крикнул он сиплым голосом и навалился на дверь. — Я размозжу себе голову! Убийцы!
— Так, усыновила. Он теперь не Landau больше, а граф Беззубов. Но
дело не в том, а Лидия — я ее очень люблю, но у нее голова не на месте — разумеется, накинулась теперь на этого Landau, и без него ни у нее, ни у Алексея Александровича ничего не решается, и поэтому судьба вашей сестры теперь в руках этого Landau, иначе графа Беззубова.
— У пролетариата — своя задача. Его передовые люди понимают, что рабочему классу буржуазные реформы ничего не могут дать, и его
дело не в том, чтоб заменить оголтелое самодержавие — республикой для вящего удобства жизни сытеньких, жирненьких.
— Понимаю. Они совсем и не грозят донести; они говорят только: «Мы, конечно, не донесем, но, в случае если дело откроется, то…» вот что они говорят, и все; но я думаю, что этого довольно!
Дело не в том: что бы там ни вышло и хотя бы эти записки были у меня теперь же в кармане, но быть солидарным с этими мошенниками, быть их товарищем вечно, вечно! Лгать России, лгать детям, лгать Лизе, лгать своей совести!..
Неточные совпадения
Хлестаков. Право,
не знаю. Ведь мой отец упрям и глуп, старый хрен, как бревно. Я ему прямо скажу: как хотите, я
не могу жить без Петербурга. За что ж,
в самом
деле, я должен погубить жизнь с мужиками? Теперь
не те потребности; душа моя жаждет просвещения.
— дворянин учится наукам: его хоть и секут
в школе, да за
дело, чтоб он знал полезное. А ты что? — начинаешь плутнями, тебя хозяин бьет за
то, что
не умеешь обманывать. Еще мальчишка, «Отче наша»
не знаешь, а уж обмериваешь; а как разопрет тебе брюхо да набьешь себе карман, так и заважничал! Фу-ты, какая невидаль! Оттого, что ты шестнадцать самоваров выдуешь
в день, так оттого и важничаешь? Да я плевать на твою голову и на твою важность!
А отчего? — оттого, что
делом не занимается: вместо
того чтобы
в должность, а он идет гулять по прешпекту,
в картишки играет.
Артемий Филиппович. Смотрите, чтоб он вас по почте
не отправил куды-нибудь подальше. Слушайте: эти
дела не так делаются
в благоустроенном государстве. Зачем нас здесь целый эскадрон? Представиться нужно поодиночке, да между четырех глаз и
того… как там следует — чтобы и уши
не слыхали. Вот как
в обществе благоустроенном делается! Ну, вот вы, Аммос Федорович, первый и начните.
Анна Андреевна. Перестань, ты ничего
не знаешь и
не в свое
дело не мешайся! «Я, Анна Андреевна, изумляюсь…»
В таких лестных рассыпался словах… И когда я хотела сказать: «Мы никак
не смеем надеяться на такую честь», — он вдруг упал на колени и таким самым благороднейшим образом: «Анна Андреевна,
не сделайте меня несчастнейшим! согласитесь отвечать моим чувствам,
не то я смертью окончу жизнь свою».