Неточные совпадения
5 июля 1890 г. я прибыл на пароходе в г. Николаевск, один из
самых восточных пунктов нашего отечества. Амур здесь очень широк, до моря осталось только 27 верст; место величественное и красивое, но воспоминания о прошлом
этого края, рассказы спутников о лютой зиме и о не менее лютых местных нравах, близость каторги и
самый вид заброшенного, вымирающего города совершенно отнимают охоту любоваться пейзажем.
Авторитет его предшественников, однако, был еще так велик, что когда он донес о своих открытиях в Петербург, то ему не поверили, сочли его поступок дерзким и подлежащим наказанию и «заключили» его разжаловать, и неизвестно, к чему бы
это повело, если бы не заступничество
самого государя, который нашел его поступок молодецким, благородным и патриотическим.
Это название относилось, вероятно, к какому-либо утесу или мысу у устья Амура, во Франции же поняли иначе и отнесли к
самому острову.
Из ответов на
этот вопрос я хотел выяснить, какая часть населения не в состоянии обойтись без матерьяльной поддержки от казны, или, другими словами, кто кормит колонию: она
сама себя или казна?
А на постели сидит вавилонская блудница,
сама хозяйка Лукерья Непомнящая, лохматая, тощая, с веснушками; она старается посмешнее отвечать на мои вопросы и болтает при
этом ногами.
Одни говорили, что, вероятно, высшее начальство хочет распределить пособие между ссыльными, другие — что, должно быть, уж решили наконец переселять всех на материк, — а здесь упорно и крепко держится убеждение, что рано или поздно каторга с поселениями будет переведена на материк, — третьи, прикидываясь скептиками, говорили, что они не ждут уже ничего хорошего, так как от них
сам бог отказался, и
это для того, чтобы вызвать с моей стороны возражение.
Это одно из
самых старых селений.
Его белье, пропитанное насквозь кожными отделениями, не просушенное и давно не мытое, перемешанное со старыми мешками и гниющими обносками, его портянки с удушливым запахом пота,
сам он, давно не бывший в бане, полный вшей, курящий дешевый табак, постоянно страдающий метеоризмом; его хлеб, мясо, соленая рыба, которую он часто вялит тут же в тюрьме, крошки, кусочки, косточки, остатки щей в котелке; клопы, которых он давит пальцами тут же на нарах, — всё
это делает казарменный воздух вонючим, промозглым, кислым; он насыщается водяными парами до крайней степени, так что во время сильных морозов окна к утру покрываются изнутри слоем льда и в казарме становится темно; сероводород, аммиачные и всякие другие соединения мешаются в воздухе с водяными парами и происходит то
самое, от чего, по словам надзирателей, «душу воротит».
Стадная сарайная жизнь с ее грубыми развлечениями, с неизбежным воздействием дурных на хороших, как
это давно уже признано, действует на нравственность преступника
самым растлевающим образом.
Но
это запрещение, имеющее силу закона и до настоящего времени, обходится
самым бесцеремонным образом.
Во всяком случае, в 1890 г., когда я был на Сахалине, все чиновники, даже не имеющие никакого отношения к тюремному ведомству (например, начальник почтово-телеграфной конторы), пользовались каторжными для своего домашнего обихода в
самых широких размерах, причем жалованья
этой прислуге они не платили, и кормилась она на счет казны.
Каторжные и поселенцы изо дня в день несут наказание, а свободные от утра до вечера говорят только о том, кого драли, кто бежал, кого поймали и будут драть; и странно, что к
этим разговорам и интересам
сам привыкаешь в одну неделю и, проснувшись утром, принимаешься прежде всего за печатные генеральские приказы — местную ежедневную газету, и потом целый день слушаешь и говоришь о том, кто бежал, кого подстрелили и т. п.
На горе же, в виду моря и красивых оврагов, всё
это становится донельзя пошло и грубо, как оно и есть на
самом деле.
У меня нет точных цифр относительно урожаев, а показаниям
самих корсаковцев верить нельзя, но по некоторым признакам, как, например, большое количество скота, внешняя обстановка жизни и то, что здешние крестьяне не торопятся уезжать на материк, хотя давно уже имеют на
это право, следует заключить, что урожаи здесь не только кормят, но и дают некоторый избыток, располагающий поселенца к оседлой жизни.
Владивостокский городской голова как-то сказал мне, что у них во Владивостоке и вообще по всему восточному побережью «нет никакого климата», про Сахалин же говорят, что климата здесь нет, а есть дурная погода, и что
этот остров —
самое ненастное место в России.
Это тот
самый Кисляков, из военных писарей, который в Петербурге на Николаевской убил молотком свою жену и
сам явился к градоначальнику объявить о своем преступлении.
По его рассказу, жена у него была красавица и он очень любил ее, но как-то раз, повздорив с ней, он поклялся перед образом, что убьет ее, и с
этого времени до
самого убийства какая-то невидимая сила не переставала шептать ему на ухо: «Убей, убей!» До суда он сидел в больнице св.
Это оттого, что они приезжали на Сахалин, находясь еще под свежим впечатлением цейлонской и японской или амурской природы, и оттого, что они начинали с Александровска и Дуэ, где природа в
самом деле жалка.
На
самом же деле
это не так.
Семена, взятые из казны в долг для посева, значатся в подворной описи посеянными, на
самом же деле они наполовину съедены, и
сами поселенцы в разговоре не скрывают
этого.
Началось со сторожевых пикетов, иногда из 4–5 человек, с течением же времени, когда одних
этих пикетов оказалось недостаточно, решено было (в 1882 г.) заселить
самые большие мысы между Дуэ и Погоби благонадежными, преимущественно семейными поселенцами.
Только на
самом северном конце равнины, где местность вновь делается холмистою, природа на небольшом пространстве, у преддверия в вечно холодное море, точно хочет улыбнуться на прощанье; на карте Крузенштерна, относящейся к
этой местности, изображен стройный лиственничный лес.
На
этом туннеле превосходно сказалась склонность русского человека тратить последние средства на всякого рода выкрутасы, когда не удовлетворены
самые насущные потребности.
Существует мнение, что мысль избрать
это место для ссыльной колонии пришла впервые
самим каторжным: будто бы некий Иван Лапшин, осужденный за отцеубийство и отбывавший каторгу в г. Николаевске, попросил у местных властей позволения переселиться на Сахалин и в сентябре 1858 г. был доставлен сюда.
Стало быть, если, как говорят, представителей общества, живущих в Петербурге, только пять, то охранение доходов каждого из них обходится ежегодно казне в 30 тысяч, не говоря уже о том, что из-за
этих доходов приходится, вопреки задачам сельскохозяйственной колонии и точно в насмешку над гигиеной, держать более 700 каторжных, их семьи, солдат и служащих в таких ужасных ямах, как Воеводская и Дуйская пади, и не говоря уже о том, что, отдавая каторжных в услужение частному обществу за деньги, администрация исправительные цели наказания приносит в жертву промышленным соображениям, то есть повторяет старую ошибку, которую
сама же осудила.
От усмотрения
этой последней зависит назначение на работы, количество и степень напряжения труда на каждый день и для каждого отдельного каторжного; от нее, по
самой постановке дела, зависит наблюдать за тем, чтобы арестанты несли наказание равномерно; тюремная же администрация оставляет за собою только надзор за поведением и предупреждение побегов, в остальном же, по необходимости, умывает руки.
С
самого основания Дуэ ведется, что бедняки и простоватые работают за себя и за других, а шулера и ростовщики в
это время пьют чай, играют в карты или без дела бродят по пристани, позвякивая кандалами, и беседуют с подкупленным надзирателем.
Сколько благодаря
этому на каторге пессимистов, угрюмых сатириков, которые с серьезными, злыми лицами толкуют без умолку о людях, о начальстве, о лучшей жизни, а тюрьма слушает и хохочет, потому что в
самом деле выходит смешно.
Всех дербинцев, в том числе и
самих Емельянов Самохваловых, забавляет
эта странная и очень сложная комбинация обстоятельств, которая двух человек, живших в разных концах России и схожих по имени и фамилии, в конце концов привела сюда, в Дербинское.
Кочки, ямы, полные воды, жесткие, точно проволочные, кусты или корневища, о которые спотыкаешься, как о порог, и которые предательски скрылись под водою, а главное,
самое неприятное —
это валежник и груды деревьев, поваленных здесь при рубке просеки.
В кухне, например, и пекарне — в
самом помещении, мебели, посуде, воздухе, одежде прислуги — такая чистота, что могла бы удовлетворить
самый придирчивый санитарный надзор, и очевидно, что
эта опрятность бывает наблюдаема здесь постоянно, независимо от чьих-либо посещений.
Дробление ссыльной колонии на мелкие административные участки вызывается
самою практикой, которая, кроме многого другого, о чем еще придется говорить, указала, во-первых, что чем короче расстояния в ссыльной колонии, тем легче и удобнее управлять ею, и, во-вторых, дробление на округа вызвало усиление штатов и прилив новых людей, а
это, несомненно, имело на колонию благотворное влияние.
Кононовича есть один, касающийся давно желанного упразднения Дуэ и Воеводской тюрьмы: «Осмотрев Воеводскую тюрьму, я лично убедился в том, что ни условия местности, в которой она находится, ни значение содержащихся в ней преступников, большею частью долгосрочных или заключенных за новые преступления, не могут оправдать того порядка надзора или, лучше сказать, отсутствия всякого фактического наблюдения, в котором
эта тюрьма находится с
самого ее основания.
К приезду новых людей они относились всегда подозрительно, с опасением за свое будущее, но встречали их всякий раз любезно, без малейшего протеста, и
самое большее, если они при
этом лгали, описывая Сахалин в мрачных красках и думая
этим отвадить иностранцев от острова.
Они подозвали меня к себе и стали просить, чтобы я пошел в избу и вынес оттуда их верхнее платье, которое они оставили у поселенца утром;
сами они не смели сделать
этого.
Годом основания Корсаковского считается 1869 год, но
это справедливо лишь по отношению к нему как к пункту ссыльной колонии; на
самом же деле первый русский пост на берегу бухты Лососей был основан в 1853-54 гг.
Лежит он в пади, которая и теперь носит японское название Хахка-Томари, и с моря видна только одна его главная улица, и кажется издали, что мостовая и два ряда домов круто спускаются вниз по берегу; но
это только в перспективе, на
самом же деле подъем не так крут.
Пищиков
сам носил письма к
этому турку, уговаривал его приходить на свидание и вообще помогал обеим сторонам.
Консул потом рассказывал мне, что
это была ночь
самая страшная в его жизни.
Обоз в
самом деле великолепен, и в
этом отношении Корсаковск перещеголял многие большие города.
Этот ряд селений составляет главную суть южного округа, его физиономию, а дорога служит началом того
самого магистрального почтового тракта, которым хотят соединить Сев<ерный> Сахалин с Южным.
Сами жители выглядят моложе, здоровее и бодрее своих северных товарищей, и
это так же, как и сравнительное благосостояние округа, быть может, объясняется тем, что главный контингент ссыльных, живущих на юге, составляют краткосрочные, то есть люди по преимуществу молодые и в меньшей степени изнуренные каторгой.
Гинце, как-то прочитывая на пароходе статейные списки,
сам отобрал краткосрочных и назначил их к отправке на юг; потом же среди
этих счастливцев оказалось 20 бродяг и непомнящих, то есть
самых закоренелых и безнадежных.
Это одно из
самых неинтересных селении, хотя, впрочем, и оно может похвалиться достопримечательностью: в нем живет поселенец Броновский, известный всему югу как страстный и неутомимый вор.
Ферма, на которой нет ни метеорологической станции, ни скота, хотя бы для навоза, ни порядочных построек, ни знающего человека, который от утра до вечера занимался бы только хозяйством, —
это не ферма, а в
самом деле одна лишь фирма, то есть пустая забава под фирмой образцового сельского хозяйства.
Как-то, прислуживая за обедом мне и одному чиновнику, он подал что-то не так, как нужно, и чиновник крикнул на него строго: «Дурак!» Я посмотрел тогда на
этого безответного старика и, помнится, подумал, что русский интеллигент до сих пор только и сумел сделать из каторги, что
самым пошлым образом свел ее к крепостному праву.
В 1868 г. одною из канцелярий Восточной Сибири было решено поселить на юге Сахалина до 25 семейств; при
этом имелись в виду крестьяне свободного состояния, переселенцы, уже селившиеся по Амуру, но так неудачно, что устройство их поселений один из авторов называет плачевным, а их
самих горемыками.
Многие, в том числе Невельской, сомневались, что Южный Сахалин принадлежит Японии, да и
сами японцы, по-видимому, не были уверены в
этом до тех пор, пока русские странным поведением не внушили им, что Южный Сахалин в
самом деле японская земля.
Пока несомненно одно, что колония была бы в выигрыше, если бы каждый каторжный, без различия сроков, по прибытии на Сахалин тотчас же приступал бы к постройке избы для себя и для своей семьи и начинал бы свою колонизаторскую деятельность возможно раньше, пока он еще относительно молод и здоров; да и справедливость ничего бы не проиграла от
этого, так как, поступая с первого же дня в колонию, преступник
самое тяжелое переживал бы до перехода в поселенческое состояние, а не после.
307 статья «Устава о ссыльных» говорит, что поселяющимся вне острога отпускается лес для постройки домов; здесь
эта статья понимается так, что поселенец
сам должен нарубить себе лесу и заготовить его.