Неточные совпадения
В пятидесятые и шестидесятые годы, когда по Амуру,
не щадя солдат, арестантов и переселенцев, насаждали культуру, в Николаевске имели свое пребывание чиновники, управлявшие краем, наезжало сюда много всяких русских и иностранных авантюристов, селились поселенцы, прельщаемые необычайным изобилием рыбы и зверя, и, по-видимому, город
не был чужд человеческих интересов, так как был даже случай,
что один заезжий ученый нашел нужным и возможным прочесть здесь в клубе публичную лекцию.
Багаж мой на пристани; я хожу по берегу и
не знаю,
что с собой делать.
Как раз против города, в двух-трех верстах от берега, стоит пароход «Байкал», на котором я пойду в Татарский пролив, но говорят,
что он отойдет дня через четыре или пять,
не раньше, хотя на его мачте уже развевается отходный флаг.
Пока я плыл по Амуру, у меня было такое чувство, как будто я
не в России, а где-то в Патагонии или Техасе;
не говоря уже об оригинальной,
не русской природе, мне всё время казалось,
что склад нашей русской жизни совершенно чужд коренным амурцам,
что Пушкин и Гоголь тут непонятны и потому
не нужны, наша история скучна и мы, приезжие из России, кажемся иностранцами.
Опять я хожу по берегу и
не знаю,
что с собой делать.
И мысль,
что каторга уже близка,
что через несколько дней я высажусь на сахалинскую почву,
не имея с собой ни одного рекомендательного письма,
что меня могут попросить уехать обратно, — эта мысль неприятно волнует меня.
Тут кончается Азия, и можно было бы сказать,
что в этом месте Амур впадает в Великий океан, если бы поперек
не стоял о. Сахалин.
[Лаперуз пишет,
что свой остров они называли Чоко, но, вероятно, название это гиляки относили к чему-нибудь другому, и он их
не понял.
Постепенное равномерное повышение дна и то,
что в проливе течение было почти незаметно, привели его к убеждению,
что он находится
не в проливе, а в заливе и
что, стало быть, Сахалин соединен с материком перешейком.
Судно у него было небольшое, сидевшее в воде
не глубже 9 фут., так
что ему удалось пройти несколько выше Лаперуза.
Если они
не открыли входа в Амур, то потому,
что имели в своем распоряжении самые скудные средства для исследования, а главное, — как гениальные люди, подозревали и почти угадывали другую правду и должны были считаться с ней.
Что перешеек и полуостров Сахалин —
не мифы, а существовали когда-то на самом деле, в настоящее время уже доказано.
Авторитет его предшественников, однако, был еще так велик,
что когда он донес о своих открытиях в Петербург, то ему
не поверили, сочли его поступок дерзким и подлежащим наказанию и «заключили» его разжаловать, и неизвестно, к
чему бы это повело, если бы
не заступничество самого государя, который нашел его поступок молодецким, благородным и патриотическим.
Между тем барк уже лежал на боку…» Дальше Бошняк пишет,
что, часто находясь в обществе г-жи Невельской, он с товарищами
не слыхал ни одной жалобы или упрека, — напротив, всегда замечалось в ней спокойное и гордое сознание того горького, но высокого положения, которое предназначило ей провидение.
Когда в 1852 г. из Камчатки
не пришли суда с провиантом, то все находились в более
чем отчаянном положении.
Я думаю,
что если здесь остаться ночевать под открытым небом,
не окружив себя кострами, то можно погибнуть или, по меньшей мере, сойти с ума.
Он слегка подернут синеватою мглой: это дым от далеких лесных пожаров, который здесь, как говорят, бывает иногда так густ,
что становится опасен для моряков
не меньше,
чем туман.
Офицер, сопровождавший солдат, узнав, зачем я еду на Сахалин, очень удивился и стал уверять меня,
что я
не имею никакого права подходить близко к каторге и колонии, так как я
не состою на государственной службе.
Конечно, я знал,
что он
не прав, но всё же от слов его становилось мне жутко, и я боялся,
что и на Сахалине, пожалуй, я встречу точно такой же взгляд.
В длинные зимние ночи он пишет либеральные повести, но при случае любит дать понять,
что он коллежский регистратор и занимает должность Х класса; когда одна баба, придя к нему по делу, назвала его господином Д., то он обиделся и сердито крикнул ей: «Я тебе
не господин Д., а ваше благородие!» По пути к берегу я расспрашивал его насчет сахалинской жизни, как и
что, а он зловеще вздыхал и говорил: «А вот вы увидите!» Солнце стояло уже высоко.
Про него рассказывают,
что когда он, идучи морем на Сахалин, захотел в Сингапуре купить своей жене шёлковый платок и ему предложили разменять русские деньги на доллары, то он будто бы обиделся и сказал: «Вот еще, стану я менять наши православные деньги на какие-то эфиопские!» И платок
не был куплен.
За обедом же была рассказана такая легенда: когда русские заняли остров и затем стали обижать гиляков, то гиляцкий шаман проклял Сахалин и предсказал,
что из него
не выйдет никакого толку.
Доктор рассказал мне,
что незадолго до моего приезда, во время медицинского осмотра скота на морской пристани, у него произошло крупное недоразумение с начальником острова и
что будто бы даже в конце концов генерал замахнулся на него палкой; на другой же день он был уволен по прошению, которого
не подавал.
— А генералу
не понравится,
что вы у меня остановились, — сказал доктор и значительно подмигнул глазом.
Или придешь к знакомому и,
не заставши дома, сядешь писать ему записку, а сзади в это время стоит и ждет его слуга — каторжный с ножом, которым он только
что чистил в кухне картофель.
Один корреспондент пишет,
что вначале он трусил чуть
не каждого куста, а при встречах на дороге и тропинках с арестантом ощупывал под пальто револьвер, потом успокоился, придя к заключению,
что «каторга в общем — стадо баранов, трусливых, ленивых, полуголодных и заискивающих». Чтобы думать,
что русские арестанты
не убивают и
не грабят встречного только из трусости и лени, надо быть очень плохого мнения о человеке вообще или
не знать человека.
И я невольно задал себе вопрос:
не значит ли это,
что молодежь, подрастая, оставляет остров при первой возможности?
К сожалению, далеко
не все, обращавшиеся к барону А. Н. Корфу, просили того,
что нужно.
22 июля после молебна и парада (был табельный день) прибежал надзиратель и доложил,
что генерал-губернатор желает меня видеть. Я отправился. А. Н. Корф принял меня очень ласково и беседовал со мной около получаса. Наш разговор происходил в присутствии ген. Кононовича. Между прочим, мне был предложен вопрос,
не имею ли я какого-либо официального поручения. Я ответил: нет.
Его похвальное слово
не мирилось в сознании с такими явлениями, как голод, повальная проституция ссыльных женщин, жестокие телесные наказания, но слушатели должны были верить ему: настоящее в сравнении с тем,
что происходило пять лет назад, представлялось чуть ли
не началом золотого века.
Из нашей последней беседы и из того,
что я записал под его диктовку, я вынес убеждение,
что это великодушный и благородный человек, но
что «жизнь несчастных» была знакома ему
не так близко, как он думал.
Это новое звание
не считается низким уже потому,
что слово «поселенец» мало
чем отличается от поселянина,
не говоря уже о правах, какие сопряжены с этим званием.
Четвертая строка: имя, отчество и фамилия. Насчет имен могу только вспомнить,
что я, кажется,
не записал правильно ни одного женского татарского имени. В татарской семье, где много девочек, а отец и мать едва понимают по-русски, трудно добиться толку и приходится записывать наугад. И в казенных бумагах татарские имена пишутся тоже неправильно.
Случается,
что православный русский мужичок на вопрос, как его зовут, отвечает
не шутя: «Карл».
Для меня было особенно важно получать верные ответы от тех, которые пришли сюда в шестидесятых и семидесятых годах; мне хотелось
не пропустить ни одного из них,
что, по всей вероятности,
не удалось мне.
Обыкновенно вопрос предлагают в такой форме: «Знаешь ли грамоте?» — я же спрашивал так: «Умеешь ли читать?» — и это во многих случаях спасало меня от неверных ответов, потому
что крестьяне,
не пишущие и умеющие разбирать только по-печатному, называют себя неграмотными.
Каждую женскую карточку я перечеркивал вдоль красным карандашом и нахожу,
что это удобнее,
чем иметь особую рубрику для отметки пола. Я записывал только наличных членов семьи; если мне говорили,
что старший сын уехал во Владивосток на заработки, а второй служит в селении Рыковском в работниках, то я первого
не записывал вовсе, а второго заносил на карточку в месте его жительства.
Если есть собаки, то вялые,
не злые, которые, как я говорил уже, лают на одних только гиляков, вероятно, потому,
что те носят обувь из собачьей шкуры.
Нет красного угла, или он очень беден и тускл, без лампады и без украшений, — нет обычаев; обстановка носит случайный характер, и похоже, как будто семья живет
не у себя дома, а на квартире, или будто она только
что приехала и еще
не успела освоиться; нет кошки, по зимним вечерам
не бывает слышно сверчка… а главное, нет родины.
Печка
не топлена, посуды только и есть,
что котелок да бутылка, заткнутая бумажкой.
Говорит,
что уже всякие способы перепробовал, но никакого толку
не выходит; остается одно: махнуть на всё рукой.
Одни говорили,
что, вероятно, высшее начальство хочет распределить пособие между ссыльными, другие —
что, должно быть, уж решили наконец переселять всех на материк, — а здесь упорно и крепко держится убеждение,
что рано или поздно каторга с поселениями будет переведена на материк, — третьи, прикидываясь скептиками, говорили,
что они
не ждут уже ничего хорошего, так как от них сам бог отказался, и это для того, чтобы вызвать с моей стороны возражение.
Случается и теперь,
что люди питаются гнилушками с солью и даже поедают друг друга, но это относится
не к туристам и
не к чиновникам.
Я начну с Александровской долины, с селений, расположенных на реке Дуйке. На Северном Сахалине эта долина была первая избрана для поселений
не потому,
что она лучше всех исследована или отвечает целям колонизации, а просто случайно, благодаря тому обстоятельству,
что она была ближайшей к Дуэ, где впервые возникла каторга.
Чем же, спрашивается, объяснить такое сравнительно благополучное состояние Слободки даже в виду заявлений самих же местных хозяев,
что «хлебопашеством здесь
не проживешь»?
Женщин сравнительно достаточно, так
что одиноко живущих только 9, причем ни один
не живет бобылем.
Он рассказывает,
что на Сахалине за все 22 года он ни разу
не был сечен и ни разу
не сидел в карцере.
Один чиновник, который живет на Сахалине уже 10 лет, говорил мне,
что когда он в первый раз приехал в Александровский пост, то едва
не утонул в болоте.
И возникло то, без
чего Сахалин обойтись бы
не мог, а именно город, сахалинский Париж, где находит себе соответствующие общество и обстановку и кусок хлеба городская публика, которая может дышать только городским воздухом и заниматься только городскими делами.
Из этих немногих цифр следует заключить,
что хозяйства в Александровске держатся
не на хлебопашестве.