Неточные совпадения
В пятидесятые
и шестидесятые годы, когда по Амуру, не щадя солдат, арестантов
и переселенцев, насаждали культуру, в Николаевске имели свое пребывание чиновники, управлявшие краем, наезжало сюда много всяких русских
и иностранных авантюристов, селились поселенцы, прельщаемые необычайным изобилием рыбы
и зверя,
и, по-видимому, город не был чужд человеческих интересов, так
как был даже случай, что один заезжий ученый нашел нужным
и возможным прочесть здесь в клубе публичную лекцию.
Теперь же почти половина домов покинута своими хозяевами, полуразрушена,
и темные окна без рам глядят на вас,
как глазные впадины черепа.
Подул ветер, Амур нахмурился
и заволновался,
как море.
Иду в собрание, долго обедаю там
и слушаю,
как за соседним столом говорят о золоте, о понтах, о фокуснике, приезжавшем в Николаевск, о каком-то японце, дергающем зубы не щипцами, а просто пальцами.
Если внимательно
и долго прислушиваться, то, боже мой,
как далека здешняя жизнь от России!
Пока я плыл по Амуру, у меня было такое чувство,
как будто я не в России, а где-то в Патагонии или Техасе; не говоря уже об оригинальной, не русской природе, мне всё время казалось, что склад нашей русской жизни совершенно чужд коренным амурцам, что Пушкин
и Гоголь тут непонятны
и потому не нужны, наша история скучна
и мы, приезжие из России, кажемся иностранцами.
Рыцарское обращение с женщиной возводится почти в культ
и в то же время не считается предосудительным уступить за деньги приятелю свою жену; или вот еще лучше: с одной стороны, отсутствие сословных предрассудков — здесь
и с ссыльным держат себя,
как с ровней, а с другой — не грех подстрелить в лесу китайца-бродягу,
как собаку, или даже поохотиться тайком на горбачиков.
Но тут новая беда: развело порядочную зыбь,
и лодочники-гиляки не соглашаются везти ни за
какие деньги.
Однажды, выйдя на рассвете прогуляться на бак, я увидел,
как солдаты, женщины, дети, два китайца
и арестанты в кандалах крепко спали, прижавшись друг к другу; их покрывала роса,
и было прохладно.
Душой овладевает чувство,
какое, вероятно, испытывал Одиссей, когда плавал по незнакомому морю
и смутно предчувствовал встречи с необыкновенными существами.
Пароход сидит 12 1/2 местами же ему приходится идти 14 фут.,
и был даже момент, когда нам послышалось,
как он прополз килем по песку.
Вот этот-то мелкий фарватер
и особенная картина,
какую дают вместе Татарский
и Сахалинский берега, послужили главною причиной тому, что Сахалин долго считали в Европе полуостровом.
Остановившись на глубине двух сажен, он послал к северу для промера своего помощника; этот на пути своем встречал среди мелей глубины, но они постепенно уменьшались
и приводили его то к сахалинскому берегу, то к низменным песчаным берегам другой стороны,
и при этом получалась такая картина,
как будто оба берега сливались; казалось, залив оканчивался здесь
и никакого прохода не было.
Если они не открыли входа в Амур, то потому, что имели в своем распоряжении самые скудные средства для исследования, а главное, —
как гениальные люди, подозревали
и почти угадывали другую правду
и должны были считаться с ней.
В 1710 г. пекинскими миссионерами, по поручению китайского императора, была начертана карта Татарии; при составлении ее миссионеры пользовались японскими картами,
и это очевидно, так
как в то время о проходимости Лаперузова
и Татарского проливов могло быть известно только японцам.
Провожал меня до шлюпки угрюмый матрос, который,
как будто догадавшись, о чем мне хочется спросить его, вздохнул
и сказал...
Вспоминается
и еще одна подробность: едва мы бросили якорь,
как потемнело небо, собралась гроза
и вода приняла необыкновенный, ярко-зеленый цвет.
Чтобы скоротать время, я
и механик удили с палубы рыбу,
и нам попадались очень крупные, толстоголовые бычки,
каких мне не приходилось ловить ни в Черном, ни в Азовском море.
Там, стоя на палубе «Байкала», я видел,
как буксирный пароход, тащивший большую баржу с двумя сотнями солдат, утерял свой буксирный канат; баржу понесло течением по рейду,
и она пошла прямо на якорную цепь парусного судна, стоявшего недалеко от нас.
Погода
и в этот раз была тихая, ясная,
какая здесь бывает очень редко.
Офицер, сопровождавший солдат, узнав, зачем я еду на Сахалин, очень удивился
и стал уверять меня, что я не имею никакого права подходить близко к каторге
и колонии, так
как я не состою на государственной службе.
— Тут в Александровске еще ничего, — сказал мне механик, заметив,
какое тяжелое впечатление произвел на меня берег, — а вот вы увидите Дуэ! Там берег совсем отвесный, с темными ущельями
и с угольными пластами… мрачный берег! Бывало, мы возили на «Байкале» в Дуэ по 200–300 каторжных, так я видел,
как многие из них при взгляде на берег плакали.
Во время хорошего шторма,
как говорят, волна иногда хватает до окон домика
и брызги долетают даже до мачтовой peu, причем дрожит вся пристань.
Вверху на горах
и холмах, окружающих Александровскую долину, по которой протекает Дуйка, обгорелые пни, или торчат,
как иглы дикобраза, стволы лиственниц, высушенных ветром
и пожарами, а внизу по долине кочки
и кислые злаки — остатки недавно бывшего здесь непроходимого болота.
Ни сосны, ни дуба, ни клена — одна только лиственница, тощая, жалкая, точно огрызенная, которая служит здесь не украшением лесов
и парков,
как у нас в России, а признаком дурней, болотистой почвы
и сурового климата.
Тюрьма находится близ главной улицы, но по внешнему виду она мало отличается от военной казармы,
и потому Александровск совсем не носит того мрачного острожного характера,
какой я ожидал встретить.
Доктор показал мне целую кипу бумаг, написанных им,
как он говорил, в защиту правды
и из человеколюбия.
Он образован, начитан
и, кроме того, обладает большою практическою опытностью, так
как до своего назначения на Сахалин в продолжение 18 лет заведовал каторгой на Каре; он красиво говорит
и красиво пишет
и производит впечатление человека искреннего, проникнутого гуманными стремлениями.
Я не могу забыть о том удовольствии,
какое доставляли мне беседы с ним,
и как приятно в первое время поражало постоянно высказываемое им отвращение к телесным наказаниям.
Говорили каждый за себя или один за всё селение,
и так
как ораторское искусство процветает на Сахалине, то дело не обошлось
и без речей; в Дербинском поселенец Маслов в своей речи несколько раз назвал начальство «всемилостивейшим правительством».
— Я разрешаю вам бывать, где
и у кого угодно, — сказал барон. — Нам скрывать нечего. Вы осмотрите здесь всё, вам дадут свободный пропуск во все тюрьмы
и поселения, вы будете пользоваться документами, необходимыми для вашей работы, — одним словом, вам двери будут открыты всюду. Не могу я разрешить вам только одного:
какого бы то ни было общения с политическими, так
как разрешать вам это я не имею никакого права.
Река Дуйка, всегда убогая, грязная, с лысыми берегами, а теперь украшенная по обе стороны разноцветными фонарями
и бенгальскими огнями, которые отражались в ней, была на этот раз красива, даже величественна, но
и смешна,
как кухаркина дочь, на которую для примерки надели барышнино платье.
Ни песен, ни гармоники, ни одного пьяного; люди бродили,
как тени,
и молчали,
как тени.
Из нашей последней беседы
и из того, что я записал под его диктовку, я вынес убеждение, что это великодушный
и благородный человек, но что «жизнь несчастных» была знакома ему не так близко,
как он думал.
Чтобы облегчить мой труд
и сократить время, мне любезно предлагали помощников, но так
как, делая перепись, я имел главною целью не результаты ее, а те впечатления, которые дает самый процесс переписи, то я пользовался чужою помощью только в очень редких случаях.
На вопрос,
какого он звания, крестьянин отвечает не без достоинства,
как будто уж не может идти в счет с прочими
и отличается от них чем-то особенным: «Я крестьянин».
Татарские фамилии,
как мне говорили, сохраняют
и на Сахалине, несмотря на лишение всех прав состояния, приставки
и частицы, означающие высокие звания
и титулы.
Мужчины не так туги,
как бабы, но
и они дают ответ не сразу, а подумав
и поговорив.
Какая наша грамота?» —
и лишь при повторении вопроса говорят: «Разбирал когда-то по-печатному, да теперь, знать, забыл.
Слова «женат, вдов, холост» на Сахалине еще не определяют семейного положения; здесь очень часто женатые бывают обречены на одинокую безбрачную жизнь, так
как супруги их живут на родине
и не дают им развода, а холостые
и вдовые живут семейно
и имеют по полдюжине детей; поэтому ведущих холостую жизнь не формально, а на самом деле, хотя бы они значились женатыми, я считал не лишним отмечать словом «одинок».
Нигде в другом месте России незаконный брак не имеет такого широкого
и гласного распространения
и нигде он не облечен в такую оригинальную форму,
как на Сахалине.
Незаконное, или,
как называют здесь, свободное, сожительство не встречает себе противников ни в начальстве, ни в духовенстве, а, наоборот, поощряется
и санкционируется.
Где есть женщины
и дети, там,
как бы ни было, похоже на хозяйство
и на крестьянство, но всё же
и там чувствуется отсутствие чего-то важного; нет деда
и бабки, нет старых образов
и дедовской мебели, стало быть, хозяйству недостает прошлого, традиций.
Нет красного угла, или он очень беден
и тускл, без лампады
и без украшений, — нет обычаев; обстановка носит случайный характер,
и похоже,
как будто семья живет не у себя дома, а на квартире, или будто она только что приехала
и еще не успела освоиться; нет кошки, по зимним вечерам не бывает слышно сверчка… а главное, нет родины.
Ссыльное население смотрело на меня,
как на лицо официальное, а на перепись —
как на одну из тех формальных процедур, которые здесь так часты
и обыкновенно ни к чему не ведут. Впрочем, то обстоятельство, что я не здешний, не сахалинский чиновник, возбуждало в ссыльных некоторое любопытство. Меня спрашивали...
Одни говорили, что, вероятно, высшее начальство хочет распределить пособие между ссыльными, другие — что, должно быть, уж решили наконец переселять всех на материк, — а здесь упорно
и крепко держится убеждение, что рано или поздно каторга с поселениями будет переведена на материк, — третьи, прикидываясь скептиками, говорили, что они не ждут уже ничего хорошего, так
как от них сам бог отказался,
и это для того, чтобы вызвать с моей стороны возражение.
А из сеней или с печки,
как бы в насмешку над всеми этими надеждами
и догадками, доносился голос, в котором слышались усталость, скука
и досада на беспокойство...
Корчевка леса, постройки, осушка болот, рыбные ловли, сенокос, нагрузка пароходов — всё это виды каторжных работ, которые по необходимости до такой степени слились с жизнью колонии, что выделять их
и говорить о них
как о чем-то самостоятельно существующем на острове можно разве только при известном рутинном взгляде на дело, который на каторге ищет прежде всего рудников
и заводских работ.
Река Дуйка, или,
как ее иначе называют, Александровка, в 1881 г., когда ее исследовал зоолог Поляков, в своем нижнем течении имела до десяти саженей в ширину, на берега ее были намыты громадные кучи деревьев, обрушившихся в воду, низина во многих местах была покрыта старым лесом из пихты, лиственницы, ольхи
и лесной ивы,
и кругом стояло непроходимое топкое болото.