Неточные совпадения
— Завтра мы
пойдем вместе,
и ты извинишься перед управляющим
и пообещаешь ему служить добросовестно, — заключил он. — Ни одного дня ты не должен оставаться без общественного положения.
— Когда ты начинаешь говорить о физическом труде, то это выходит глупо
и пошло! — сказал отец с раздражением.
— Пощади нас! — сказала сестра, поднимаясь. — Отец в страшном горе, а я больна, схожу с ума. Что с тобою будет? — спрашивала она, рыдая
и протягивая ко мне руки. — Прошу тебя, умоляю, именем нашей покойной мамы прошу:
иди опять на службу!
— Почему? — продолжала сестра. — Почему? Ну, если не поладил с начальником, ищи себе другое место. Например, отчего бы тебе не
пойти служить на железную дорогу? Я сейчас говорила с Анютой Благово, она уверяет, что тебя примут на железную дорогу,
и даже обещала похлопотать за тебя. Бога ради, Мисаил, подумай! Подумай, умоляю тебя!
Она радостно улыбнулась сквозь слезы
и пожала мне руку
и потом все еще продолжала плакать, так как не могла остановиться, а я
пошел в кухню за керосином.
В городе его звали Редькой
и говорили, что это его настоящая фамилия. Он любил театр так же, как я,
и едва до него доходили слухи, что у нас затевается спектакль, как он бросал все свои работы
и шел к Ажогиным писать декорации.
Так как она была высока ростом
и хорошо сложена, то участие ее в живых картинах считалось обязательным,
и когда она изображала какую-нибудь фею или
Славу, то лицо ее горело от стыда; но в спектаклях она не участвовала, а заходила на репетиции только на минутку, по какому-нибудь делу,
и не
шла в зал.
— В самом деле, — сказала Ажогина тихо, подходя ко мне
и пристально глядя в лицо, — в самом деле, если это отвлекает вас от серьезных занятий, — она потянула из моих рук тетрадь, — то вы можете передать кому-нибудь другому. Не беспокойтесь, мой друг,
идите себе с богом.
Чтобы
идти в Дубечню, я встал рано утром, с восходом солнца. На нашей Большой Дворянской не было ни души, все еще спали,
и шаги мои раздавались одиноко
и глухо. Тополи, покрытые росой, наполняли воздух нежным ароматом. Мне было грустно
и не хотелось уходить из города. Я любил свой родной город. Он казался мне таким красивым
и теплым! Я любил эту зелень, тихие солнечные утра, звон наших колоколов; но люди, с которыми я жил в этом городе, были мне скучны, чужды
и порой даже гадки. Я не любил
и не понимал их.
Походив, по крайней мере, с два часа, я заметил, что от станции куда-то вправо от линии
шли телеграфные столбы
и через полторы-две версты оканчивались у белого каменного забора; рабочие сказали, что там контора,
и наконец я сообразил, что мне нужно именно туда.
Последний телеграфный столб стоял во дворе,
и проволока от него
шла к окну того флигеля, который своею глухою стеной выходил в поле.
Сестра
и Анюта хотели спросить, как мне тут живется, но обе молчали
и только смотрели на меня. Я тоже молчал. Они поняли, что мне тут не нравится,
и у сестры навернулись слезы, а Анюта Благово стала красной.
Пошли в сад. Доктор
шел впереди всех
и говорил восторженно...
И мы
пошли вместе по направлению к городу. Когда станция
и усадьба остались далеко за нами, я спросил...
Но это только на первых порах, потом же я привык,
и все
пошло как по маслу.
А мои знакомые при встречах со мною почему-то конфузились. Одни смотрели на меня как на чудака
и шута, другим было жаль меня, третьи же не знали, как относиться ко мне,
и понять их было трудно. Как-то днем, в одном из переулков около нашей Большой Дворянской, я встретил Анюту Благово. Я
шел на работу
и нес две длинных кисти
и ведро с краской. Узнав меня, Анюта вспыхнула.
Он был простосердечен
и умел сообщать свое оживление другим. Моя сестра, подумав минуту, рассмеялась
и повеселела вдруг, внезапно, как тогда на пикнике. Мы
пошли в поле
и, расположившись на траве, продолжали наш разговор
и смотрели на город, где все окна, обращенные на запад, казались ярко-золотыми оттого, что заходило солнце.
Весь август непрерывно
шли дожди, было сыро
и холодно; с полей не свозили хлеба,
и в больших хозяйствах, где косили машинами, пшеница лежала не в копнах, а в кучах,
и я помню, как эти печальные кучи с каждым днем становились все темнее,
и зерно прорастало в них.
Когда наступили морозы, мне таким же образом, в мое отсутствие, с солдатом прислали мягкий вязаный шарф, от которого
шел нежный, едва уловимый запах духов,
и я угадал, кто была моя добрая фея.
Дни проводил я в этой тишине, в церковных сумерках, а в длинные вечера играл на бильярде или ходил в театр на галерею в своей новой триковой паре, которую я купил себе на заработанные деньги. У Ажогиных уже начались спектакли
и концерты; декорации писал теперь один Редька. Он рассказывал мне содержание пьес
и живых картин, какие ему приходилось видеть у Ажогиных,
и я слушал его с завистью. Меня сильно тянуло на репетиции, но
идти к Ажогиным я не решался.
Она смеялась, шалила, мило гримасничала,
и это больше
шло к ней, чем разговоры о богатстве неправедном,
и мне казалось, что говорила она со мною давеча о богатстве
и комфорте не серьезно, а подражая кому-то.
— Талантливые, богато одаренные натуры, — сказала Должикова, — знают, как им жить,
и идут своею дорогой; средние же люди, как я, например, ничего не знают
и ничего сами не могут; им ничего больше не остается, как подметить какое-нибудь глубокое общественное течение
и плыть, куда оно понесет.
Глаза у нее наполнились слезами, она встала
и пошла к Карповне, не сказав мне ни слова, точно я обидел ее.
И немного погодя я слышал, как она говорила тоном горького упрека...
В третьем часу он собрался в бойню за мясом. Я знал, что мне уже не уснуть до утра,
и, чтобы как-нибудь скоротать время до девяти часов, я отправился вместе с ним. Мы
шли с фонарем, а его мальчик Николка, лет тринадцати, с синими пятнами на лице от ознобов, по выражению — совершенный разбойник, ехал за нами в санях, хриплым голосом понукая лошадь.
Пошли одна за другою кухарки с корзинами
и пожилые дамы в салопах.
Я пробыл в мясной лавке все утро,
и когда наконец
пошел к губернатору, то от моей шубы пахло мясом
и кровью.
До обеда уже не стоило
идти на работу. Я отправился домой спать, но не мог уснуть от неприятного, болезненного чувства, навеянного на меня бойней
и разговором с губернатором,
и, дождавшись вечера, расстроенный, мрачный,
пошел к Марии Викторовне. Я рассказывал ей о том, как я был у губернатора, а она смотрела на меня с недоумением, точно не верила,
и вдруг захохотала весело, громко, задорно, как умеют хохотать только добродушные, смешливые люди.
Идя к ним, я угрюмо избегал встречных
и глядел исподлобья, точно в самом деле был сектантом, а когда уходил от инженера домой, то стыдился своей сытости.
Шел ли я по улице, работал ли, говорил ли с ребятами, я все время думал только о том, как вечером
пойду к Марии Викторовне,
и воображал себе ее голос, смех, походку.
Я слышал, как мой отец вернулся из клуба; он постучал в ворота, через минуту в окне показался огонь,
и я увидел сестру, которая
шла торопливо с лампой
и на ходу одною рукой поправляла свои густые волосы.
В один из вечеров некстати
пошел снег
и подуло с севера, точно опять наступала зима. Вернувшись с работы в этот вечер, я застал в своей комнате Марию Викторовну. Она сидела в шубке, держа обе руки в муфте.
Дня через два она
послала меня в Дубечню,
и я был несказанно рад этому. Когда я
шел на вокзал
и потом сидел в вагоне, то смеялся без причины,
и на меня смотрели как на пьяного.
Шел снег,
и был мороз по утрам, но дороги уже потемнели,
и над ними, каркая, носились грачи.
То
и дело я бегал к реке взглянуть, не
идет ли лед; все мне чудилось, что прилетели скворцы.
— Ну, бог с тобою, будь счастлив. Анюта Благово очень умная девушка, она говорит про твою женитьбу, что это бог
посылает тебе новое испытание. Что ж? В семейной жизни не одни радости, но
и страдания. Без этого нельзя.
Провожая ее, я
и Маша прошли пешком версты три; потом, возвращаясь, мы
шли тихо
и молча, точно отдыхали. Маша держала меня за руку, на душе было легко,
и уже не хотелось говорить о любви; после венчания мы стали друг другу еще ближе
и родней,
и нам казалось, что уже ничто не может разлучить нас.
После теплой, ясной погоды наступила распутица; весь май
шли дожди, было холодно. Шум мельничных колес
и дождя располагал к лени
и ко сну. Дрожал пол, пахло мукой,
и это тоже нагоняло дремоту. Жена в коротком полушубке, в высоких, мужских калошах, показывалась раза два в день
и говорила всегда одно
и то же...
Оттого, что мы встали очень рано
и потом ничего не делали, этот день казался очень длинным, самым длинным в моей жизни. Перед вечером вернулся Степан,
и я
пошел домой, в усадьбу.
Через минуту я уже был за воротами
и шел в город, чтобы объясниться с отцом. Было грязно, скользко, холодно. В первый раз после свадьбы мне стало грустно,
и в мозгу моем, утомленном этим длинным серым днем, промелькнула мысль, что, быть может, я живу не так, как надо. Я утомился, мало-помалу мною овладели слабодушие, лень, не хотелось двигаться, соображать,
и, пройдя немного, я махнул рукой
и вернулся назад.
И как только управились с яровыми, в первое же воскресенье из Куриловки
и Дубечни
пошли подводы за кирпичом для фундамента.
— Не станем больше возить! — кричат мужики. — Замучились!
Пошла бы сама
и возила!
Я страдал,
и когда
шел дождь, то каждая капля его врезывалась в мое сердце, как дробь,
и я готов был пасть перед Машей на колени
и извиняться за погоду.
«
И слава богу! — думал я, слушая ее. —
Слава богу!»
Маша часто уходила на мельницу
и брала с собою сестру,
и обе, смеясь, говорили, что они
идут посмотреть на Степана, какой он красивый. Степан, как оказалось, был медлителен
и неразговорчив только с мужчинами, в женском же обществе держал себя развязно
и говорил без умолку. Раз, придя на реку купаться, я невольно подслушал разговор. Маша
и Клеопатра, обе в белых платьях, сидели на берегу под ивой, в широкой тени, а Степан стоял возле, заложив руки назад,
и говорил...
Грубиян, горлан, дубина,
идет поперек себя толще, морда пухлая, красная — так бы, кажется, размахнулся
и ляпнул его, подлеца.
— Какая у нас в деревне любовь? — ответил Степан
и усмехнулся. — Собственно, сударыня, ежели вам угодно знать, я женат во второй раз. Я сам не куриловский, а из Залегоща, а в Куриловку меня потом в зятья взяли. Значит, родитель не пожелал делить нас промежду себе — нас всех пять братьев, я поклонился
и был таков,
пошел в чужую деревню, в зятья. А первая моя жена померла в молодых летах.
Каким бы неуклюжим зверем ни казался мужик,
идя за своею сохой,
и как бы он ни дурманил себя водкой, все же, приглядываясь к нему поближе, чувствуешь, что в нем есть то нужное
и очень важное, чего нет, например, в Маше
и в докторе, а именно, он верит, что главное на земле — правда
и что спасение его
и всего народа в одной лишь правде,
и потому больше всего на свете он любит справедливость.
Как-то вечером я тихо
шел садом, возвращаясь с постройки. Уже начинало темнеть. Не замечая меня, не слыша моих шагов, сестра ходила около старой, широкой яблони, совершенно бесшумно, точно привидение. Она была в черном
и ходила быстро, все по одной линии, взад
и вперед, глядя в землю. Упало с дерева яблоко, она вздрогнула от шума, остановилась
и прижала руки к вискам. В это самое время я подошел к ней.
Мы молчали, застенчиво поглядывая друг на друга. Потом мы
шли втроем,
и я слышал, как доктор говорил мне...
Но я не вникал в эти соображения. Как-то было странно, не хотелось верить, что сестра влюблена, что она вот
идет и держит за руку чужого
и нежно смотрит на него. Моя сестра, это нервное, запуганное, забитое, не свободное существо, любит человека, который уже женат
и имеет детей! Чего-то мне стало жаль, а чего именно — не знаю; присутствие доктора почему-то было уже неприятно,
и я никак не мог понять, что может выйти из этой их любви.
Мы много работали, много думали, мы стали лучше от этого, — честь нам
и слава, — мы преуспели в личном совершенстве; но эти наши успехи имели ли заметное влияние на окружающую жизнь, принесли ли пользу хотя кому-нибудь?
И если бы она
послала меня чистить глубокий колодец, где бы я стоял по пояс в воде, то я полез бы
и в колодец, не разбирая, нужно это или нет.