В восемь лет изменилось многое… Граф Карнеев, не перестававший
питать ко мне самую искреннюю дружбу, уже окончательно спился. Усадьба его, давшая место драме, ушла от него в руки жены и Пшехоцкого. Он теперь беден и живет на мой счет. Иногда, под вечер, лежа у меня в номере на диване, он любит вспомнить былое.
Чуть что не по нем — вскочит, завизжит: «Обижают, дескать, меня, бедность мою обижают, уважения не
питают ко мне!» Без Фомы к столу не смей сесть, а сам не выходит: «Меня, дескать, обидели; я убогий странник, я и черного хлебца поем».
При теперешнем моем настроении достаточно пяти минут, чтобы он надоел мне так, как будто я вижу и слушаю его уже целую вечность. Я ненавижу беднягу. От его тихого, ровного голоса и книжного языка я чахну, от рассказов тупею… Он
питает ко мне самые хорошие чувства и говорит со мною только для того, чтобы доставить мне удовольствие, а я плачу ему тем, что в упор гляжу на него, точно хочу его загипнотизировать и думаю: «Уйди, уйди, уйди…» Но он не поддается мысленному внушению и сидит, сидит, сидит…
Но, предугадывая тогда же преступное его намерение, я всячески старался от оного уклонить его; но оный мошенник и подлец, Иван, Иванов сын, Перерепенко, выбранил меня мужицким образом и
питает ко мне с того времени вражду непримиримую.
Неточные совпадения
— «Нет, Иван Иванович, дайте
мне (это она говорит) самой решить, могу ли
я отвечать вам таким же полным, глубоким чувством, какое
питаете вы
ко мне. Дайте полгода, год срока, и тогда
я скажу — или нет, или то да, какое…» Ах! какая духота у вас здесь! нельзя ли сквозного ветра? («не будет ли сочинять? кажется, довольно?» — подумал Райский и взглянул на Полину Карповну).
— Сделайте ваше одолжение! зачем же им сообщать! И без того они
ко мне ненависть
питают! Такую, можно сказать, мораль на
меня пущают: и закладчик-то
я, и монетчик-то
я! Даже на каторге словно
мне места нет! Два раза дело мое с господином Мосягиным поднимали! Прошлой зимой, в самое, то есть, бойкое время, рекрутский набор был, а у
меня, по их проискам, два питейных заведения прикрыли! Бунтуют против
меня — и кончено дело! Стало быть, ежели теперича им еще сказать — что же такое будет!
— Они не то чтобы пообещали-с, а говорили на словах-с, что могу, пожалуй, вашей милости пригодиться, если полоса такая, примерно, выйдет, но в чем, собственно, того не объяснили, чтобы в точности, потому Петр Степанович
меня, примером, в терпении казацком испытывают и доверенности
ко мне никакой не
питают.
«Мартын Степаныч; теперь уже возвратившийся
ко мне в город, — объяснял в своем письме Артасьев, —
питает некоторую надежду уехать в Петербург, и дай бог, чтобы это случилось, а то положение сего кроткого старца посреди нас печально: в целом городе один только
я приютил его; другие же лица бежали от него, как от зачумленного, и почти вслух восклицали: «он сосланный, сосланный!..», — и никто не спросил себя, за что же именно претерпевает наказание свое Мартын Степаныч?
«Простите великодушно,
я против Вас вчера был неправ, а может быть, и прав, — рассудите сами и не
питайте гнева
ко мне, ибо
я Вас люблю по-прежнему».