Неточные совпадения
Проводить в подробности по различным царствам
природы мысль, что прекрасное
есть жизнь, и ближайшим образом, жизнь напоминающая о человеке и о человеческой жизни, я считаю излишним потому, что [и Гегель, и Фишер постоянно говорят о том], что красоту в
природе составляет то, что напоминает человека (или, выражаясь [гегелевским термином], предвозвещает личность), что прекрасное в
природе имеет значение прекрасного только как намек на человека [великая мысль, глубокая!
Определяя прекрасное как полное проявление идеи в отдельном существе, мы необходимо придем к выводу: «прекрасное в действительности только призрак, влагаемый в нее нашею фантазиею»; из этого
будет следовать, что «собственно говоря, прекрасное создается нашею фантазиею, а в действительности (или, [по Гегелю]: в
природе) истинно прекрасного нет»; из того, что в
природе нет истинно прекрасного,
будет следовать, что «искусство имеет своим источником стремление человека восполнить недостатки прекрасного в объективной действительности» и что «прекрасное, создаваемое искусством, выше прекрасного в объективной действительности», — все эти мысли составляют сущность [гегелевской эстетики и являются в ней] не случайно, а по строгому логическому развитию основного понятия о прекрасном.
Очень легко показать неприложимость к возвышенному определения «возвышенное
есть перевес идеи над образом», после того как сам Фишер, его принимающий, сделал это, объяснив, что от перевеса идеи над образом (выражая ту же мысль обыкновенным языком: от превозможения силы, проявляющейся в предмете, над всеми стесняющими ее силами, или, в
природе органической, над законами организма, ее проявляющего) происходит безобразное или неопределенное («безобразное» сказал бы я, если бы не боялся впасть в игру слов, сопоставляя безобразное и безобразное).
Гроза — одно из величественнейших явлений в
природе; но необходимо иметь слишком восторженное воображение, чтобы видеть какую бы то ни
было связь между грозою и бесконечностью.
Она говорит: «свободное действие человека возмущает естественный ход
природы;
природа и ее законы восстают против оскорбителя своих прав; следствием этого бывают страдание и погибель действующего лица, если действие
было так могущественно, что вызванное им противодействие
было серьезно: потому все великое подлежит трагической участи».
Форма, от рождения предназначенная
быть прекрасною, может случаем повредиться в какой-нибудь части; тотчас же страдают от этого и другие части; потому что
природе тогда бывают нужны силы для восстановления поврежденной части, и она отнимает их у других частей, что необходимо вредит их развитию.
Непреднамеренность (das Nichtgewolltsein) — сущность всего прекрасного в
природе; она лежит в его сущности в такой степени, что на нас чрезвычайно неприятно действует, если мы замечаем в сфере реального прекрасного какой бы то ни
было преднамеренный расчет именно на красоту.
«Прекрасное в
природе непреднамеренно; уже по этому одному не может
быть оно так хорошо, как прекрасное в искусстве, создаваемое преднамеренно».
— Действительно, неодушевленная
природа не думает о красоте своих произведений, как дерево не думает о том, чтобы его плоды
были вкусны.
Но если красота в
природе в строгом смысле не может назваться преднамеренною, как и все действование сил
природы, то, с другой стороны, нельзя сказать, чтобы вообще
природа не стремилась к произведению прекрасного; напротив, понимая прекрасное, как полноту жизни, мы должны
будем признать, что стремление к жизни, проникающее всю
природу,
есть вместе и стремление к произведению прекрасного.
Одним словом, если красота в действительности развивается в борьбе с другими стремлениями
природы, то и в искусстве красота развивается также в борьбе с другими стремлениями и потребностями человека, ее создающего; если в действительности эта борьба портит или губит красоту, то едва ли менее шансов, что она испортит или погубит ее в произведении искусства; если в действительности прекрасное развивается под влияниями, ему чуждыми, не допускающими его
быть только прекрасным, то и создание художника или поэта развивается множеством различных стремлений, результат которых должен
быть таков же.
Мы готовы, однако же, согласиться, что преднамеренности больше в прекрасных произведениях искусства, нежели в прекрасных созданиях
природы, и что в этом отношении искусство стояло бы выше
природы, если б его преднамеренность
была свободна от недостатков, от которых свободна
природа.
Если совершенства нет в
природе и в живом человеке, то еще меньше можно найти его в искусстве и в делах человека; «в следствии не может
быть того, чего нет в причине», в человеке.
Вообще говоря, произведения искусства страдают всеми недостатками, какие могут
быть найдены в прекрасном живой действительности; но если искусство вообще не имеет никаких прав на предпочтение
природе и жизни, то,
быть может, некоторые искусства в частности обладают какими-нибудь особенными преимуществами, ставящими их произведения выше соответствующих явлений живой действительности?
быть может даже, то или другое искусство производит нечто, не имеющее себе соответствия в реальном мире?
Потому не может
быть и вопроса, как в этих случаях относится красота произведений искусства к красоте произведений
природы: в
природе нет предметов, с которыми
было бы Можно сравнивать ножи, вилки, сукно, часы; точно так же в ней нет предметов, с которыми
было бы можно сравнивать дома, мосты, колонны и т. п.
Общий недостаток произведений скульптуры и живописи, по которому они стоят ниже произведений
природы и жизни, — их мертвенность, их неподвижность; в этом все признаются, и потому
было бы излишне распространяться относительно этого пункта. Посмотрим же лучше на мнимые преимущества этих искусств перед
природою.
Но простое, естественное чувство каждого человека, не вовлеченного в пристрастие художническою или дилетантскою односторонностью,
будет согласно с нами, когда мы скажем, что в
природе очень много таких местоположений, таких зрелищ, которыми можно только восхищаться и в которых нечего осудить.
Мнение, будто 6» рисованный пейзаж может
быть величественнее, грациознее или в каком бы то ни
было отношении лучше действительной
природы, отчасти обязано своим происхождением предрассудку, над которым самодовольно подсмеиваются в наше время даже те, которые в сущности еще не отделались от него, — предрассудку, что
природа груба, низка, грязна, что надобно очищать и украшать ее для того, чтоб она облагородилась.
Не
будет ли слишком однообразно всегда освещать сцены счастливой любви лучами радостного солнца и помещать среди смеющейся зелени лугов, и притом еще весною, когда «вся
природа дышит любовью», а сцены преступлений освещать молниею и помещать среди диких скал?
Естественное пение как излияние чувства,
будучи произведением
природы, а не искусства, заботящегося о красоте, имеет, однако, высокую красоту; потому является в человеке желание
петь нарочно, подражать естественному пению.
Спешим прибавить, что композитор может в самом деле проникнуться чувством, которое должно выражаться в его произведении; тогда он может написать нечто гораздо высшее не только по внешней красивости, но и по внутреннему достоинству, нежели народная песня; но в таком случае его произведение
будет произведением искусства или «уменья» только с технической стороны, только в том смысле, в котором и все человеческие произведения, созданные при помощи глубокого изучения, соображений, заботы о том, чтобы «выело как возможно лучше», могут назваться произведениями искусства.; в сущности же произведение композитора, написанное под преобладающим влиянием непроизвольного чувства,
будет создание
природы (жизни) вообще, а не искусства.
Точно так искусный и впечатлительный певец может войти в свою роль, проникнуться тем чувством, которое должна выражать его песня, и в таком случае он пропоет ее на театре, перед публикою, лучше другого человека, поющего не на театре, — от избытка чувства, а не на показ публике; но в таком случае певец перестает
быть актером, и его пение становится песнью самой
природы, а не произведением искусства.
Тот же самый недостаток в произведении искусства во сто раз больше, грубее и окружен еще сотнями других недостатков, — и мы не видим всего этого, а если видим, то прощаем и восклицаем: «И на солнце
есть пятна!» Собственно говоря, произведения искусства могут
быть сравниваемы только друг с другом при определении относительного их достоинства; некоторые из них оказываются выше всех остальных; и в восторге от их красоты (только относительной) мы восклицаем: «Они прекраснее самой
природы и жизни!
Мы очень хорошо понимаем, как искусственны
были нравы, привычки, весь образ мыслей времен Людовика XIV; мы приблизились к
природе, гораздо лучше донимаем и ценим ее, нежели понимало и ценило общество XVII века; тем не менее мы еще очень далеки от
природы; наши привычки, нравы, весь образ жизни и вследствие того весь образ мыслей еще очень искусственны.
Трудно видеть недостатки своего века, особенно когда эти недостатки стали слабее, нежели
были в прежнее время; вместо того, чтобы замечать, как много еще в нас изысканной искусственности, мы замечаем только, что XIX век стоит в этом отношении выше XVII, лучше его понимая
природу, и забываем, что ослабевшая болезнь не
есть еще полное здоровье.
Природа и жизнь выше искусства; но искусство старается угодить нашим наклонностям, а действительность не может
быть подчинена стремлению нашему видеть все в том цвете и в том порядке, какой нравится нам или соответствует нашим понятиям, часто односторонним.
Сила искусства
есть сила общих мест.
Есть еще в произведениях искусства сторона, по которой они в неопытных или недальновидных глазах выше явлений жизни и действительности; — в них все выставлено напоказ, объяснено самим автором, между тем как
природу и жизнь надобно разгадывать собственными силами. Сила искусства — сила комментария; но об этом должны
будем говорить мы ниже.
Нисколько не думая, чтобы этими словами
было высказано нечто совершенно новое в истории эстетических воззрений, мы, однако же, полагаем, что псевдоклассическая «теория подражания
природе», господствовавшая в XVII–XVIII веках, требовала от искусства не того, в чем поставляется формальное начало его определением, заключающимся в словах: «искусство
есть воспроизведение действительности».
Такое повторение должно
быть признано излишним, так как
природа и жизнь уже представляют нам то, что по этому понятию должно представить искусство.
Здесь прежде всего заметим, что словами: «искусство
есть воспроизведение действительности», как и фразою; «искусство
есть подражание
природе», определяется только формальное начало искусства; для определения содержания искусства первый вывод, нами сделанный относительно его цели, должен
быть дополнен, и мы займемся этим дополнением впоследствии.
Но мы уже заметили, что в этой фразе важно слово «образ», — оно говорит о том, что искусство выражает идею не отвлеченными понятиями, а живым индивидуальным фактом; говоря: «искусство
есть воспроизведение
природы в жизни», мы говорим то же самое: в
природе и жизни нет ничего отвлеченно существующего; в «их все конкретно; воспроизведение должно по мере возможности сохранять сущность воспроизводимого; потому создание искусства должно стремиться к тому, чтобы в нем
было как можно менее отвлеченного, чтобы в нем все
было, по мере возможности, выражено конкретно, в живых картинах, в индивидуальных образах.