Неточные совпадения
Неделю гостила смирно, только все ездил к ней какой-то статский, тоже красивый, и дарил Верочке конфеты, и надарил ей
хороших кукол, и подарил две книжки, обе с картинками; в одной книжке были
хорошие картинки — звери, города; а другую книжку Марья Алексевна отняла у Верочки, как уехал гость, так
что только раз она и видела эти картинки, при нем: он сам показывал.
Через полгода мать перестала называть Верочку цыганкою и чучелою, а стала наряжать
лучше прежнего, а Матрена, — это была уже третья Матрена, после той: у той был всегда подбит левый глаз, а у этой разбита левая скула, но не всегда, — сказала Верочке,
что собирается сватать ее начальник Павла Константиныча, и какой-то важный начальник, с орденом на шее.
Действительно, мелкие чиновники в департаменте говорили,
что начальник отделения, у которого служит Павел Константиныч, стал благосклонен к нему, а начальник отделения между своими ровными стал выражать такое мнение,
что ему нужно жену хоть бесприданницу, но красавицу, и еще такое мнение,
что Павел Константиныч
хороший чиновник.
Марья Алексевна на другой же день подарила дочери фермуар, оставшийся невыкупленным в закладе, и заказала дочери два новых платья, очень
хороших — одна материя стоила: на одно платье 40 руб., на другое 52 руб., а с оборками да лентами, да фасоном оба платья обошлись 174 руб.; по крайней мере так сказала Марья Алексевна мужу, а Верочка знала,
что всех денег вышло на них меньше 100 руб., — ведь покупки тоже делались при ней, — но ведь и на 100 руб. можно сделать два очень
хорошие платья.
Я ношу накладной бюст, как ношу платье, юбку, рубашку не потому, чтоб это мне нравилось, — по — моему, было бы
лучше без этих ипокритств, — а потому,
что это так принято в обществе.
— Да, — сказал статский, лениво потягиваясь: — ты прихвастнул, Сторешников; у вас дело еще не кончено, а ты уж наговорил,
что живешь с нею, даже разошелся с Аделью для лучшего заверения нас. Да, ты описывал нам очень хорошо, но описывал то,
чего еще не видал; впрочем, это ничего; не за неделю до нынешнего дня, так через неделю после нынешнего дня, — это все равно. И ты не разочаруешься в описаниях, которые делал по воображению; найдешь даже
лучше,
чем думаешь. Я рассматривал: останешься доволен.
Конечно, не очень-то приняла к сердцу эти слова Марья Алексевна; но утомленные нервы просят отдыха, и у Марьи Алексевны стало рождаться раздумье: не
лучше ли вступить в переговоры с дочерью, когда она, мерзавка, уж совсем отбивается от рук? Ведь без нее ничего нельзя сделать, ведь не женишь же без ней на ней Мишку дурака! Да ведь еще и неизвестно,
что она ему сказала, — ведь они руки пожали друг другу, —
что ж это значит?
— Все равно,
что вздумается. Мать дает деньги в залог, сними брошку. Или вот, еще
лучше: она дает уроки на фортепьяно. Скажем,
что у тебя есть племянница.
— Вы, которая вчера сказали мне:
лучше умереть,
чем дать поцелуй без любви?
Показавши приятелям любовницу своей фантазии, он увидел,
что любовница гораздо
лучше,
что всякое другое достоинство, большинство людей оценивает с точностью только по общему отзыву.
— Попросить ко мне Михаила Ивановича, — или нет,
лучше я сама пойду к нему. — Она побоялась,
что посланница передаст лакею сына, а лакей сыну содержание известий, сообщенных управляющим, и букет выдохнется, не так шибнет сыну в нос от ее слов.
Верочка после двух — трех ее колких фраз ушла в свою комнату; пока они не ушла, Марья Алексевна не думала,
что нужно уйти, думала,
что нужно отвечать колкостями на колкости, но, когда Верочка ушла, Марья Алексевна сейчас поняла: да, уйти
лучше всего, — пусть ее допекает сын, это
лучше!
Известно, как в прежние времена оканчивались подобные положения: отличная девушка в гадком семействе; насильно навязываемый жених пошлый человек, который ей не нравится, который сам по себе был дрянноватым человеком, и становился бы
чем дальше, тем дряннее, но, насильно держась подле нее, подчиняется ей и понемногу становится похож на человека таксебе, не
хорошего, но и не дурного.
Девушка начинала тем,
что не пойдет за него; но постепенно привыкала иметь его под своею командою и, убеждаясь,
что из двух зол — такого мужа и такого семейства, как ее родное, муж зло меньшее, осчастливливала своего поклонника; сначала было ей гадко, когда она узнавала,
что такое значит осчастливливать без любви; был послушен: стерпится — слюбится, и она обращалась в обыкновенную
хорошую даму, то есть женщину, которая сама-то по себе и хороша, но примирилась с пошлостью и, живя на земле, только коптит небо.
А жених, сообразно своему мундиру и дому, почел нужным не просто увидеть учителя, а, увидев, смерить его с головы до ног небрежным, медленным взглядом, принятым в
хорошем обществе. Но едва он начал снимать мерку, как почувствовал,
что учитель — не то, чтобы снимает тоже с него самого мерку, а даже хуже: смотрит ему прямо в глаза, да так прилежно,
что, вместо продолжения мерки, жених сказал...
Значат, если при простом чувстве, слабом, слишком слабом перед страстью, любовь ставит вас в такое отношение к человеку,
что вы говорите: «
лучше умереть,
чем быть причиною мученья для него»; если простое чувство так говорит,
что же скажет страсть, которая в тысячу раз сильнее?
Ты добрая девушка: ты не глупая девушка; но ты меня извини, я ничего удивительного не нахожу в тебе; может быть, половина девушек, которых я знал и знаю, а может быть, и больше,
чем половина, — я не считал, да и много их,
что считать-то — не хуже тебя, а иные и
лучше, ты меня прости.
Учитель и прежде понравился Марье Алексевне тем,
что не пьет чаю; по всему было видно,
что он человек солидный, основательный; говорил он мало — тем
лучше, не вертопрах; но
что говорил, то говорил хорошо — особенно о деньгах; но с вечера третьего дня она увидела,
что учитель даже очень
хорошая находка, по совершенному препятствию к волокитству за девушками в семействах, где дает уроки: такое полное препятствие редко бывает у таких молодых людей.
Другим результатом-то,
что от удешевления учителя (то есть, уже не учителя, а Дмитрия Сергеича) Марья Алексевна еще больше утвердилась в
хорошем мнении о нем, как о человеке основательном, дошла даже до убеждения,
что разговоры с ним будут полезны для Верочки, склонят Верочку на венчанье с Михаилом Иванычем — этот вывод был уже очень блистателен, и Марья Алексевна своим умом не дошла бы до него, но встретилось ей такое ясное доказательство,
что нельзя было не заметить этой пользы для Верочки от влияния Дмитрия Сергеича.
О, разумеется, не оставляла, потому
что, хотя Дмитрий Сергеич и очень
хороший молодой человек, но все же недаром говорится пословица: не клади плохо, не вводи вора в грех.
А
что Дмитрий Сергеич вор, — не в порицательном, а в похвальном смысле, — нет никакого сомнения: иначе, за
что ж бы его и уважать и делать
хорошим знакомым?
Мы с отцом видели,
что медики живут гораздо
лучше канцелярских чиновников и столоначальников, выше которых не подняться бы мне.
— Видите, какая я
хорошая ученица. Теперь этот частный вопрос о поступках, имеющих житейскую важность, кончен. Но в общем вопросе остаются затруднения. Ваша книга говорит: человек действует по необходимости. Но ведь есть случаи, когда кажется,
что от моего произвола зависит поступить так или иначе. Например: я играю и перевертываю страницы нот; я перевертываю их иногда левою рукою, иногда правою. Положим, теперь я перевернула правою: разве я не могла перевернуть левою? не зависит ли это от моего произвола?
Но он действительно держал себя так, как, по мнению Марьи Алексевны, мог держать себя только человек в ее собственном роде; ведь он молодой, бойкий человек, не запускал глаз за корсет очень хорошенькой девушки, не таскался за нею по следам, играл с Марьею Алексевною в карты без отговорок, не отзывался,
что «
лучше я посижу с Верою Павловною», рассуждал о вещах в духе, который казался Марье Алексевне ее собственным духом; подобно ей, он говорил,
что все на свете делается для выгоды,
что, когда плут плутует, нечего тут приходить в азарт и вопиять о принципах чести, которые следовало бы соблюдать этому плуту,
что и сам плут вовсе не напрасно плут, а таким ему и надобно быть по его обстоятельствам,
что не быть ему плутом, — не говоря уж о том,
что это невозможно, — было бы нелепо, просто сказать глупо с его стороны.
Конечно, и то правда,
что, подписывая на пьяной исповеди Марьи Алексевны «правда», Лопухов прибавил бы: «а так как, по вашему собственному признанию, Марья Алексевна, новые порядки
лучше прежних, то я и не запрещаю хлопотать о их заведении тем людям, которые находят себе в том удовольствие;
что же касается до глупости народа, которую вы считаете помехою заведению новых порядков, то, действительно, она помеха делу; но вы сами не будете спорить, Марья Алексевна,
что люди довольно скоро умнеют, когда замечают,
что им выгодно стало поумнеть, в
чем прежде не замечалась ими надобность; вы согласитесь также,
что прежде и не было им возможности научиться уму — разуму, а доставьте им эту возможность, то, пожалуй, ведь они и воспользуются ею».
Сострадательные люди, не оправдывающие его, могли бы также сказать ему в извинение,
что он не совершенно лишен некоторых похвальных признаков: сознательно и твердо решился отказаться от всяких житейских выгод и почетов для работы на пользу другим, находя,
что наслаждение такою работою — лучшая выгода для него; на девушку, которая была так хороша,
что он влюбился в нее, он смотрел таким чистым взглядом, каким не всякий брат глядит на сестру; но против этого извинения его материализму надобно сказать,
что ведь и вообще нет ни одного человека, который был бы совершенно без всяких признаков чего-нибудь
хорошего, и
что материалисты, каковы бы там они ни были, все-таки материалисты, а этим самым уже решено и доказано,
что они люди низкие и безнравственные, которых извинять нельзя, потому
что извинять их значило бы потворствовать материализму.
— «Почему?» — «Потому,
что уж
лучше было бы вам идти за вашего жениха».
— Друг мой, да это было бы еще неосторожнее,
чем мне приехать к вам. Нет, уже
лучше я приеду.
— Нет, здесь, может быть, нельзя было б и говорить. И, во всяком случае, маменька стала бы подозревать. Нет,
лучше так, как я вздумала. У меня есть такой густой вуаль,
что никто не узнает.
Я знаю,
что, если один из вас принимает такое дружеское участие в человеке, то этот человек должен быть редкой находкой для матери, желающей видеть свою дочь действительно
хорошим человеком.
— Я очень рад теперь за m-lle Розальскую. Ее домашняя жизнь была так тяжела,
что она чувствовала бы себя очень счастливою во всяком сносном семействе. Но я не мечтал, чтобы нашлась для нее такая действительно
хорошая жизнь, какую она будет иметь у вас.
— Позвольте же сказать еще только одно; это так неважно для вас,
что, может быть, и не было бы надобности говорить. Но все-таки
лучше предупредить. Теперь она бежит от жениха, которого ей навязывает мать.
— Подозревать! —
что мне! Нет, мой друг, и для этого вам
лучше уж войти. Ведь я шла с поднятым вуалем, нас могли видеть.
— Позвольте мне быть невежею, Марья Алексевна: я так расстроен,
что надобно мне отдохнуть в приятном и уважаемом мною обществе; а такого общества я нигде не нахожу, кроме как в вашем доме. Позвольте мне напроситься обедать у вас нынче и позвольте сделать некоторые поручения вашей Матрене. Кажется, тут есть недалеко погреб Денкера, у него вино не бог знает какое, но
хорошее.
— Смешные, так смешные, мой миленький, —
что нам за дело? Мы станем жить по — своему, как нам
лучше. Как же мы будем жить еще, мой миленький?
Я всегда смотрю и думаю: отчего с посторонними людьми каждый так деликатен? отчего при чужих людях все стараются казаться
лучше,
чем в своем семействе? — и в самом деле, при посторонних людях бывают
лучше, — отчего это?
Никто не знал
лучше Марьи Алексевны,
что дела ведутся деньгами и деньгами, а такие дела, как обольщавшие ее своею идеальною прелестью, ведутся большими и большими деньгами и тянутся очень долго и, вытянув много денег, кончаются совершенно ничем.
Вы встречали, Марья Алексевна, людей, которые говорили очень хорошо, и вы видели,
что все эти люди, без исключения, — или хитрецы, морочащие людей
хорошими словами, или взрослые глупые ребята, не знающие жизни и не умеющие ни за
что приняться.
Из тех, кто не хорош, вы еще
лучше других именно потому,
что вы не безрассудны и не тупоумны.
Но пока это средство не применено, эта грязь остается фантастическою, то есть гнилою, а на ней не может быть
хорошей растительности; между тем как очень натурально,
что на грязи реальной являются
хорошие растения, так как она грязь здоровая.
— Не исповедуйтесь, Серж, — говорит Алексей Петрович, — мы знаем вашу историю; заботы об излишнем, мысли о ненужном, — вот почва, на которой вы выросли; эта почва фантастическая. Потому, посмотрите вы на себя: вы от природы человек и не глупый, и очень
хороший, быть может, не хуже и не глупее нас, а к
чему же вы пригодны, на
что вы полезны?
— Будь признательна, неблагодарная. Не люби, не уважай. Я злая:
что меня любить? Я дурная:
что меня уважать? Но ты пойми, Верка,
что кабы я не такая была, и ты бы не такая была.
Хорошая ты — от меня дурной; добрая ты — от меня злой. Пойми, Верка, благодарна будь.
— Да, Верочка, после так не будет. Когда добрые будут сильны, мне не нужны будут злые, Это скоро будет, Верочка. Тогда злые увидят,
что им нельзя быть злыми; и те злые, которые были людьми, станут добрыми: ведь они были злыми только потому,
что им вредно было быть добрыми, а ведь они знают,
что добро
лучше зла, они полюбят его, когда можно будет любить его без вреда.
— Да, но и теперь хорошо, потому
что готовится это
хорошее; по крайней мере, тем и теперь очень хорошо, кто готовит его. Когда ты, Верочка, помогаешь кухарке готовить обед, ведь в кухне душно, чадно, а ведь тебе хорошо, нужды нет,
что душно и чадно? Всем хорошо сидеть за обедом, но
лучше всех тому, кто помогал готовить его: тому он вдвое вкуснее. А ты любишь сладко покушать, Верочка, — правда?
Таким образом, проработали месяц, получая в свое время условленную плату, Вера Павловна постоянно была в мастерской, и уже они успели узнать ее очень близко как женщину расчетливую, осмотрительную, рассудительную, при всей ее доброте, так
что она заслужила полное доверие. Особенного тут ничего не было и не предвиделось, а только то,
что хозяйка —
хорошая хозяйка, у которой дело пойдет: умеет вести.
— Вот мы теперь хорошо знаем друг друга, — начала она, — я могу про вас сказать,
что вы и
хорошие работницы, и
хорошие девушки. А вы про меня не скажете, чтобы я была какая-нибудь дура. Значит, можно мне теперь поговорить с вами откровенно, какие у меня мысли. Если вам представится что-нибудь странно в них, так вы теперь уже подумаете об этом хорошенько, а не скажете с первого же раза,
что у меня мысли пустые, потому
что знаете меня как женщину не какую-нибудь пустую. Вот какие мои мысли.
— Вы видите, — продолжала она: — у меня в руках остается столько-то денег. Теперь:
что делать с ними! Я завела мастерскую затем, чтобы эти прибыльные деньги шли в руки тем самым швеям, за работу которых получены. Потому и раздаю их нам; на первый раз, всем поровну, каждой особо. После посмотрим, так ли
лучше распоряжаться ими, или можно еще как-нибудь другим манером, еще выгоднее для вас. — Она раздала деньги.
Но умные люди говорят,
что можно сделать еще гораздо
лучше, так
что и прибыли будет больше, и можно выгоднее делать употребление из нее.
Я буду вам понемногу рассказывать,
что еще можно сделать, по словам умных людей, да вы и сами будете присматриваться, так будете замечать, и как вам покажется,
что можно сделать что-нибудь
хорошее, мы и будем пробовать это делать, — понемножечку, как можно будет.
А Вера Павловна чувствовала едва ли не самую приятную из всех своих радостей от мастерской, когда объясняла кому-нибудь,
что весь этот порядок устроен и держится самими девушками; этими объяснениями она старалась убедить саму себя в том,
что ей хотелось думать:
что мастерская могла бы идти без нее,
что могут явиться совершенно самостоятельно другие такие же мастерские и даже почему же нет? вот было бы хорошо! — это было бы
лучше всего! — даже без всякого руководства со стороны кого-нибудь не из разряда швей, а исключительно мыслью и уменьем самих швей: это была самая любимая мечта Веры Павловны.