Неточные совпадения
В угольной из этих лавочек, или,
лучше, в окне, помещался сбитенщик с самоваром из красной меди и лицом так же красным, как самовар, так
что издали можно бы подумать,
что на окне стояло два самовара, если б один самовар не был с черною как смоль бородою.
О
чем бы разговор ни был, он всегда умел поддержать его: шла ли речь о лошадином заводе, он говорил и о лошадином заводе; говорили ли о
хороших собаках, и здесь он сообщал очень дельные замечания; трактовали ли касательно следствия, произведенного казенною палатою, — он показал,
что ему небезызвестны и судейские проделки; было ли рассуждение о бильярдной игре — и в бильярдной игре не давал он промаха; говорили ли о добродетели, и о добродетели рассуждал он очень хорошо, даже со слезами на глазах; об выделке горячего вина, и в горячем вине знал он прок; о таможенных надсмотрщиках и чиновниках, и о них он судил так, как будто бы сам был и чиновником и надсмотрщиком.
Даже сам Собакевич, который редко отзывался о ком-нибудь с
хорошей стороны, приехавши довольно поздно из города и уже совершенно раздевшись и легши на кровать возле худощавой жены своей, сказал ей: «Я, душенька, был у губернатора на вечере, и у полицеймейстера обедал, и познакомился с коллежским советником Павлом Ивановичем Чичиковым: преприятный человек!» На
что супруга отвечала: «Гм!» — и толкнула его ногою.
Ему нравилось не то, о
чем читал он, но больше самое чтение, или,
лучше сказать, процесс самого чтения,
что вот-де из букв вечно выходит какое-нибудь слово, которое иной раз черт знает
что и значит.
— О, это справедливо, это совершенно справедливо! — прервал Чичиков. —
Что все сокровища тогда в мире! «Не имей денег, имей
хороших людей для обращения», — сказал один мудрец.
На
что Чичиков отвечал всякий раз: «Покорнейше благодарю, я сыт, приятный разговор
лучше всякого блюда».
— Позвольте мне вам заметить,
что это предубеждение. Я полагаю даже,
что курить трубку гораздо здоровее, нежели нюхать табак. В нашем полку был поручик, прекраснейший и образованнейший человек, который не выпускал изо рта трубки не только за столом, но даже, с позволения сказать, во всех прочих местах. И вот ему теперь уже сорок с лишком лет, но, благодаря Бога, до сих пор так здоров, как нельзя
лучше.
Потом,
что они вместе с Чичиковым приехали в какое-то общество в
хороших каретах, где обворожают всех приятностию обращения, и
что будто бы государь, узнавши о такой их дружбе, пожаловал их генералами, и далее, наконец, бог знает
что такое,
чего уже он и сам никак не мог разобрать.
Гнедой — почтенный конь, он сполняет свой долг, я ему с охотою дам лишнюю меру, потому
что он почтенный конь, и Заседатель тож
хороший конь…
Вот у помещика,
что мы были,
хорошие люди.
— Нет, барин, как можно, чтоб я был пьян! Я знаю,
что это нехорошее дело быть пьяным. С приятелем поговорил, потому
что с
хорошим человеком можно поговорить, в том нет худого; и закусили вместе. Закуска не обидное дело; с
хорошим человеком можно закусить.
— Нет, ваше благородие, как можно, чтобы я позабыл. Я уже дело свое знаю. Я знаю,
что нехорошо быть пьяным. С
хорошим человеком поговорил, потому
что…
— Я уж знала это: там все
хорошая работа. Третьего года сестра моя привезла оттуда теплые сапожки для детей: такой прочный товар, до сих пор носится. Ахти, сколько у тебя тут гербовой бумаги! — продолжала она, заглянувши к нему в шкатулку. И в самом деле, гербовой бумаги было там немало. — Хоть бы мне листок подарил! а у меня такой недостаток; случится в суд просьбу подать, а и не на
чем.
Еще не успеешь открыть рта, как они уже готовы спорить и, кажется, никогда не согласятся на то,
что явно противуположно их образу мыслей,
что никогда не назовут глупого умным и
что в особенности не согласятся плясать по чужой дудке; а кончится всегда тем,
что в характере их окажется мягкость,
что они согласятся именно на то,
что отвергали, глупое назовут умным и пойдут потом поплясывать как нельзя
лучше под чужую дудку, — словом, начнут гладью, а кончат гадью.
В картишки, как мы уже видели из первой главы, играл он не совсем безгрешно и чисто, зная много разных передержек и других тонкостей, и потому игра весьма часто оканчивалась другою игрою: или поколачивали его сапогами, или же задавали передержку его густым и очень
хорошим бакенбардам, так
что возвращался домой он иногда с одной только бакенбардой, и то довольно жидкой.
Но здоровые и полные щеки его так хорошо были сотворены и вмещали в себе столько растительной силы,
что бакенбарды скоро вырастали вновь, еще даже
лучше прежних.
— Так
лучше ж ты их сам продай, когда уверен,
что выиграешь втрое.
— Экой ты, право, такой! с тобой, как я вижу, нельзя, как водится между
хорошими друзьями и товарищами, такой, право!.. Сейчас видно,
что двуличный человек!
— Нет,
что ж за куш пятьдесят?
Лучше ж в эту сумму я включу тебе какого-нибудь щенка средней руки или золотую печатку к часам.
«Экой скверный барин! — думал про себя Селифан. — Я еще не видал такого барина. То есть плюнуть бы ему за это! Ты
лучше человеку не дай есть, а коня ты должен накормить, потому
что конь любит овес. Это его продовольство:
что, примером, нам кошт, то для него овес, он его продовольство».
— Мошенник, — отвечал Собакевич. — Такой скряга, какого вообразить трудно. В тюрьме колодники
лучше живут,
чем он: всех людей переморил голодом.
— Как же, пошлем и за ним! — сказал председатель. — Все будет сделано, а чиновным вы никому не давайте ничего, об этом я вас прошу. Приятели мои не должны платить. — Сказавши это, он тут же дал какое-то приказанье Ивану Антоновичу, как видно ему не понравившееся. Крепости произвели, кажется,
хорошее действие на председателя, особливо когда он увидел,
что всех покупок было почти на сто тысяч рублей. Несколько минут он смотрел в глаза Чичикову с выраженьем большого удовольствия и наконец сказал...
Купец, который на рысаке был помешан, улыбался на это с особенною, как говорится, охотою и, поглаживая бороду, говорил: «Попробуем, Алексей Иванович!» Даже все сидельцы [Сиделец — приказчик, продавец в лавке.] обыкновенно в это время, снявши шапки, с удовольствием посматривали друг на друга и как будто бы хотели сказать: «Алексей Иванович
хороший человек!» Словом, он успел приобресть совершенную народность, и мнение купцов было такое,
что Алексей Иванович «хоть оно и возьмет, но зато уж никак тебя не выдаст».
Позабыл то,
что ведь
хорошего человека не продаст помещик; я готов голову положить, если мужик Чичикова не вор и не пьяница в последней степени, праздношатайка и буйного поведения».
— «Так, так, на это я согласен, это правда, никто не продаст
хороших людей, и мужики Чичикова пьяницы, но нужно принять во внимание,
что вот тут-то и есть мораль, тут-то и заключена мораль: они теперь негодяи, а, переселившись на новую землю, вдруг могут сделаться отличными подданными.
Но управляющий сказал,
что меньше как за пять тысяч нельзя найти
хорошего управителя.
Чичиков так занялся разговорами с дамами, или,
лучше, дамы так заняли и закружили его своими разговорами, подсыпая кучу самых замысловатых и тонких аллегорий, которые все нужно было разгадывать, отчего даже выступил у него на лбу пот, —
что он позабыл исполнить долг приличия и подойти прежде всего к хозяйке.
Нужно заметить,
что у некоторых дам, — я говорю у некоторых, это не то,
что у всех, — есть маленькая слабость: если они заметят у себя что-нибудь особенно
хорошее, лоб ли, рот ли, руки ли, то уже думают,
что лучшая часть лица их так первая и бросится всем в глаза и все вдруг заговорят в один голос: «Посмотрите, посмотрите, какой у ней прекрасный греческий нос!» или: «Какой правильный, очаровательный лоб!» У которой же хороши плечи, та уверена заранее,
что все молодые люди будут совершенно восхищены и то и дело станут повторять в то время, когда она будет проходить мимо: «Ах, какие чудесные у этой плечи», — а на лицо, волосы, нос, лоб даже не взглянут, если же и взглянут, то как на что-то постороннее.
А из
чего? чтобы не сказала какая-нибудь подстёга Сидоровна,
что на почтмейстерше
лучше было платье, да из-за нее бух тысячу рублей.
В голове просто ничего, как после разговора с светским человеком: всего он наговорит, всего слегка коснется, все скажет,
что понадергал из книжек, пестро, красно, а в голове хоть бы что-нибудь из того вынес, и видишь потом, как даже разговор с простым купцом, знающим одно свое дело, но знающим его твердо и опытно,
лучше всех этих побрякушек.
Все мы имеем маленькую слабость немножко пощадить себя, а постараемся
лучше приискать какого-нибудь ближнего, на ком бы выместить свою досаду, например, на слуге, на чиновнике, нам подведомственном, который в пору подвернулся, на жене или, наконец, на стуле, который швырнется черт знает куда, к самым дверям, так
что отлетит от него ручка и спинка: пусть, мол, его знает,
что такое гнев.
— А
что ж? ведь его на это станет. Вы знаете, он родного отца хотел продать или, еще
лучше, проиграть в карты.
Собакевич отвечал,
что Чичиков, по его мнению, человек
хороший, а
что крестьян он ему продал на выбор и народ во всех отношениях живой; но
что он не ручается за то,
что случится вперед,
что если они попримрут во время трудностей переселения в дороге, то не его вина, и в том властен Бог, а горячек и разных смертоносных болезней есть на свете немало, и бывают примеры,
что вымирают-де целые деревни.
Поди ты сладь с человеком! не верит в Бога, а верит,
что если почешется переносье, то непременно умрет; пропустит мимо создание поэта, ясное как день, все проникнутое согласием и высокою мудростью простоты, а бросится именно на то, где какой-нибудь удалец напутает, наплетет, изломает, выворотит природу, и ему оно понравится, и он станет кричать: «Вот оно, вот настоящее знание тайн сердца!» Всю жизнь не ставит в грош докторов, а кончится тем,
что обратится наконец к бабе, которая лечит зашептываньями и заплевками, или, еще
лучше, выдумает сам какой-нибудь декохт из невесть какой дряни, которая, бог знает почему, вообразится ему именно средством против его болезни.
Ему бы следовало пойти в бабку с матерней стороны,
что было бы и
лучше, а он родился просто, как говорит пословица: ни в мать, ни в отца, а в проезжего молодца».
Надобно заметить,
что учитель был большой любитель тишины и
хорошего поведения и терпеть не мог умных и острых мальчиков; ему казалось,
что они непременно должны над ним смеяться.
Я поставлю полные баллы во всех науках тому, кто ни аза не знает, да ведет себя похвально; а в ком я вижу дурной дух да насмешливость, я тому нуль, хотя он Солона заткни за пояс!» Так говорил учитель, не любивший насмерть Крылова за то,
что он сказал: «По мне, уж
лучше пей, да дело разумей», — и всегда рассказывавший с наслаждением в лице и в глазах, как в том училище, где он преподавал прежде, такая была тишина,
что слышно было, как муха летит;
что ни один из учеников в течение круглого года не кашлянул и не высморкался в классе и
что до самого звонка нельзя было узнать, был ли кто там или нет.
Пусть
лучше позабудемся мы! «Зачем ты, брат, говоришь мне,
что дела в хозяйстве идут скверно? — говорит помещик приказчику.
Все это произвело ропот, особенно когда новый начальник, точно как наперекор своему предместнику, объявил,
что для него ум и
хорошие успехи в науках ничего не значат,
что он смотрит только на поведенье,
что если человек и плохо учится, но хорошо ведет себя, он предпочтет его умнику.
Он объявил,
что главное дело — в
хорошем почерке, а не в чем-либо другом,
что без этого не попадешь ни в министры, ни в государственные советники, а Тентетников писал тем самым письмом, о котором говорят: «Писала сорока лапой, а не человек».
И выбрать вместо этого
что же? — переписыванье бумаг,
что может несравненно
лучше производить ничему не учившийся кантонист!» И еще раз дал себе названье дурака Андрей Иванович Тентетников.
Вздумал он было попробовать какую-то школу между ними завести, но от этого вышла такая чепуха,
что он и голову повесил, —
лучше было и не задумывать!
Она была миловидней,
чем красавица;
лучше,
чем умна; стройней, воздушней классической женщины.
— В самом слове нет ничего оскорбительного, — сказал Тентетников, — но в смысле слова, но в голосе, с которым сказано оно, заключается оскорбленье. Ты — это значит: «Помни,
что ты дрянь; я принимаю тебя потому только,
что нет никого
лучше, а приехала какая-нибудь княжна Юзякина, — ты знай свое место, стой у порога». Вот
что это значит!
Чичиков занялся с Николашей. Николаша был говорлив. Он рассказал,
что у них в гимназии не очень хорошо учат,
что больше благоволят к тем, которых маменьки шлют побогаче подарки,
что в городе стоит Ингерманландский гусарский полк;
что у ротмистра Ветвицкого
лучше лошадь, нежели у самого полковника, хотя поручик Взъемцев ездит гораздо его почище.
Становилося как-то льготно, и думал Чичиков: «Эх, право, заведу себе когда-нибудь деревеньку!» — «Ну,
что тут
хорошего, — думал Платонов, — в этой заунывной песне? от ней еще большая тоска находит на душу».
— Позвольте, почтеннейший, вновь обратить вас к предмету прекращенного разговора. Я спрашивал вас о том, как быть, как поступить, как
лучше приняться… [Далее в рукописи отсутствуют две страницы. В первом издании второго тома «Мертвых душ» (1855) примечание: «Здесь в разговоре Костанжогло с Чичиковым пропуск. Должно полагать,
что Костанжогло предложил Чичикову приобрести покупкою именье соседа его, помещика Хлобуева».]
— А дело, по-настоящему, вздор. У него нет достаточно земли, — ну, он и захватил чужую пустошь, то есть он рассчитывал,
что она не нужна, и о ней хозяева <забыли>, а у нас, как нарочно, уже испокон века собираются крестьяне праздновать там Красную горку. По этому-то поводу я готов пожертвовать
лучше другими лучшими землями,
чем отдать ее. Обычай для меня — святыня.
Юрисконсульт поразил холодностью своего вида, замасленностью своего халата, представлявшего совершенную противуположность
хорошим мебелям красного дерева, золотым часам под стеклянным колпаком, люстре, сквозившей сквозь кисейный чехол, ее сохранявший, и вообще всему,
что было вокруг и носило на себе яркую печать блистательного европейского просвещения.
—
Лучше всего вы это посмотрите. Впрочем, во всяком случае, — продолжал он весьма добродушно, — будьте всегда покойны и не смущайтесь ничем, даже если бы и хуже
что произошло. Никогда и ни в
чем не отчаивайтесь: нет дела неисправимого. Смотрите на меня: я всегда покоен. Какие бы ни были возводимы на меня казусы, спокойствие мое непоколебимо.