Неточные совпадения
Утром Марья Алексевна подошла к шкапчику
и дольше обыкновенного стояла у него,
и все говорила: «слава богу, счастливо было, слава богу!», даже подозвала к шкапчику Матрену
и сказала: «на здоровье, Матренушка, ведь
и ты много потрудилась»,
и после не
то чтобы драться да ругаться, как бывало в
другие времена после шкапчика, а легла спать, поцеловавши Верочку.
А через два дня после
того, как она уехала, приходил статский, только уже
другой статский,
и приводил с собою полицию,
и много ругал Марью Алексевну; но Марья Алексевна сама ни в одном слове не уступала ему
и все твердила: «я никаких ваших делов не знаю.
Когда Верочке исполнилось шестнадцать лет, она перестала учиться у фортепьянного учителя
и в пансионе, а сама стала давать уроки в
том же пансионе; потом мать нашла ей
и другие уроки.
В
то время как она, расстроенная огорчением от дочери
и в расстройстве налившая много рому в свой пунш, уже давно храпела, Михаил Иваныч Сторешников ужинал в каком-то моднейшем ресторане с
другими кавалерами, приходившими в ложу. В компании было еще четвертое лицо, — француженка, приехавшая с офицером. Ужин приближался к концу.
Я не ипокритка
и не обманщица, мсье Сторешни́к: я не хвалюсь
и не терплю, чтобы
другие хвалили меня за
то, что у меня плохо.
Особенно это: «с супругой!» —
Тот круг, сплетни о котором спускались до Марьи Алексевны, возвышался лишь до действительно статского слоя общества, а сплетни об настоящих аристократах уже замирали в пространстве на половине пути до Марьи Алексевны; потому она так
и поняла в полном законном смысле имена «муж
и жена», которые давали
друг другу Серж
и Жюли по парижскому обычаю.
— То-то, батюшка, я уж
и сначала догадывалась, что вы что-нибудь неспросту приехали, что уроки-то уроками, а цель у вас
другая, да я не
то полагала; я думала, у вас ему
другая невеста приготовлена, вы его у нас отбить хотите, — погрешила на вас, окаянная, простите великодушно.
— Часов в двенадцать, — сказала Верочка. Это для Жюли немного рано, но все равно, она велит разбудить себя
и встретится с Верочкою в
той линии Гостиного двора, которая противоположна Невскому; она короче всех, там легко найти
друг друга,
и там никто не знает Жюли.
Он согласен,
и на его лице восторг от легкости условий, но Жюли не смягчается ничем,
и все тянет,
и все объясняет… «первое — нужно для нее, второе — также для нее, но еще более для вас: я отложу ужин на неделю, потом еще на неделю,
и дело забудется; но вы поймете, что
другие забудут его только в
том случае, когда вы не будете напоминать о нем каким бы
то ни было словом о молодой особе, о которой»
и т. д.
Я хочу делать только
то, чего буду хотеть,
и пусть
другие делают так же; я не хочу ни от кого требовать ничего, я хочу не стеснять ничьей свободы
и сама хочу быть свободна.
Сторешников слышал
и видел, что богатые молодые люди приобретают себе хорошеньких небогатых девушек в любовницы, — ну, он
и добивался сделать Верочку своею любовницею:
другого слова не приходило ему в голову; услышал он
другое слово: «можно жениться», — ну,
и стал думать на
тему «жена», как прежде думал на
тему «любовница».
— Мне жаль вас, — сказала Верочка: — я вижу искренность вашей любви (Верочка, это еще вовсе не любовь, это смесь разной гадости с разной дрянью, — любовь не
то; не всякий
тот любит женщину, кому неприятно получить от нее отказ, — любовь вовсе не
то, — но Верочка еще не знает этого,
и растрогана), — вы хотите, чтобы я не давала вам ответа — извольте. Но предупреждаю вас, что отсрочка ни к чему не поведет: я никогда не дам вам
другого ответа, кроме
того, какой дала нынче.
Если судить по ходу дела,
то оказывалось: Верочка хочет
того же, чего
и она, Марья Алексевна, только, как ученая
и тонкая штука, обрабатывает свою материю
другим манером.
Раз пять или шесть Лопухов был на своем новом уроке, прежде чем Верочка
и он увидели
друг друга. Он сидел с Федею в одном конце квартиры, она в
другом конце, в своей комнате. Но дело подходило к экзаменам в академии; он перенес уроки с утра на вечер, потому что по утрам ему нужно заниматься,
и когда пришел вечером,
то застал все семейство за чаем.
Они должны были в
том году кончить курс
и объявили, что будут держать (или, как говорится в Академии: сдавать) экзамен прямо на степень доктора медицины; теперь они оба работали для докторских диссертаций
и уничтожали громадное количество лягушек; оба они выбрали своею специальностью нервную систему
и, собственно говоря, работали вместе; но для диссертационной формы работа была разделена: один вписывал в материалы для своей диссертации факты, замечаемые обоими по одному вопросу,
другой по
другому.
«Однако ж он вовсе не такой дикарь, он вошел
и поклонился легко, свободно», — замечается про себя на одной стороне стола. — «Однако ж если она
и испорченная девушка,
то, по крайней мере, стыдится пошлостей матери», замечается на
другой стороне стола.
Марья Алексевна хотела сделать большой вечер в день рождения Верочки, а Верочка упрашивала, чтобы не звали никаких гостей; одной хотелось устроить выставку жениха,
другой выставка была тяжела. Поладили на
том, чтоб сделать самый маленький вечер, пригласить лишь несколько человек близких знакомых. Позвали сослуживцев (конечно, постарше чинами
и повыше должностями) Павла Константиныча, двух приятельниц Марьи Алексевны, трех девушек, которые были короче
других с Верочкой.
А факт был
тот, что Верочка, слушавшая Лопухова сначала улыбаясь, потом серьезно, думала, что он говорит не с Марьей Алексевною, а с нею,
и не шутя, а правду, а Марья Алексевна, с самого начала слушавшая Лопухова серьезно, обратилась к Верочке
и сказала: «
друг мой, Верочка, что ты все такой букой сидишь?
Другим результатом-то, что от удешевления учителя (
то есть, уже не учителя, а Дмитрия Сергеича) Марья Алексевна еще больше утвердилась в хорошем мнении о нем, как о человеке основательном, дошла даже до убеждения, что разговоры с ним будут полезны для Верочки, склонят Верочку на венчанье с Михаилом Иванычем — этот вывод был уже очень блистателен,
и Марья Алексевна своим умом не дошла бы до него, но встретилось ей такое ясное доказательство, что нельзя было не заметить этой пользы для Верочки от влияния Дмитрия Сергеича.
Все, что читаешь, бывало, — все написано в противоположном духе, наполнено порицаниями, сарказмами против
того, что замечаешь в себе
и других.
— Благодарю вас. Теперь мое личное дело разрешено. Вернемся к первому, общему вопросу. Мы начали с
того, что человек действует по необходимости, его действия определяются влияниями, под которыми происходят; более сильные влияния берут верх над
другими; тут мы
и оставили рассуждение, что когда поступок имеет житейскую важность, эти побуждения называются выгодами, игра их в человеке — соображением выгод, что поэтому человек всегда действует по расчету выгод. Так я передаю связь мыслей?
Мое намерение выставлять дело, как оно было, а не так, как мне удобнее было бы рассказывать его, делает мне
и другую неприятность: я очень недоволен
тем, что Марья Алексевна представляется в смешном виде с размышлениями своими о невесте, которую сочинила Лопухову, с такими же фантастическими отгадываниями содержания книг, которые давал Лопухов Верочке, с рассуждениями о
том, не обращал ли людей в папскую веру Филипп Эгалите
и какие сочинения писал Людовик XIV.
Но, кроме
того, что она была женщина неученая, она имеет
и другое извинение своей ошибке: Лопухов не договаривался с нею до конца.
А этот главный предмет, занимавший так мало места в их не слишком частых длинных разговорах,
и даже в коротких разговорах занимавший тоже лишь незаметное место, этот предмет был не их чувство
друг к
другу, — нет, о чувстве они не говорили ни слова после первых неопределенных слов в первом их разговоре на праздничном вечере: им некогда было об этом толковать; в две — три минуты, которые выбирались на обмен мыслями без боязни подслушивания, едва успевали они переговорить о
другом предмете, который не оставлял им ни времени, ни охоты для объяснений в чувствах, — это были хлопоты
и раздумья о
том, когда
и как удастся Верочке избавиться от ее страшного положения.
Когда пьеса кончилась
и они стали говорить о
том, какую выбрать теперь
другую, Верочка уже сказала: «А это мне казалось самое лучшее.
Племянник, вместо
того чтобы приезжать, приходил, всматривался в людей
и, разумеется, большею частию оставался недоволен обстановкою: в одном семействе слишком надменны; в
другом — мать семейства хороша, отец дурак, в третьем наоборот,
и т. д., в иных
и можно бы жить, да условия невозможные для Верочки; или надобно говорить по — английски, — она не говорит; или хотят иметь собственно не гувернантку, а няньку, или люди всем хороши, кроме
того, что сами бедны,
и в квартире нет помещения для гувернантки, кроме детской, с двумя большими детьми, двумя малютками, нянькою
и кормилицею.
Против водки
и других знакомых вкусов она устояла бы, но эль
и тому подобные прелести соблазнили ее неопытность.
— Так я, мой милый, уж
и не буду заботиться о женственности; извольте, Дмитрий Сергеич, я буду говорить вам совершенно мужские мысли о
том, как мы будем жить. Мы будем
друзьями. Только я хочу быть первым твоим
другом. Ах, я еще тебе не говорила, как я ненавижу этого твоего милого Кирсанова!
— Нет, я его все-таки ненавижу.
И не сказывай, не нужно. Я сама знаю: не имеете права ни о чем спрашивать
друг друга. Итак, в — третьих: я не имею права ни о чем спрашивать тебя, мой милый. Если тебе хочется или надобно сказать мне что-нибудь о твоих делах, ты сам мне скажешь.
И точно
то же наоборот. Вот три правила. Что еще?
Так они поговорили, — странноватый разговор для первого разговора между женихом
и невестой, —
и пожали
друг другу руки,
и пошел себе Лопухов домой,
и Верочка Заперла за ним дверь сама, потому что Матрена засиделась в полпивной, надеясь на
то, что ее золото еще долго прохрапит.
И действительно, ее золото еще долго храпело.
Да хоть
и не объясняли бы, сама сообразит: «ты, мой
друг, для меня вот от чего отказался, от карьеры, которой ждал», — ну, положим, не денег, — этого не взведут на меня ни приятели, ни она сама, — ну, хоть
и то хорошо, что не будет думать, что «он для меня остался в бедности, когда без меня был бы богат».
Когда он кончил,
то Марья Алексевна видела, что с таким разбойником нечего говорить,
и потому прямо стала говорить о чувствах, что она была огорчена, собственно,
тем, что Верочка вышла замуж, не испросивши согласия родительского, потому что это для материнского сердца очень больно; ну, а когда дело пошло о материнских чувствах
и огорчениях,
то, натурально, разговор стал представлять для обеих сторон более только
тот интерес, что, дескать, нельзя же не говорить
и об этом, так приличие требует; удовлетворили приличию, поговорили, — Марья Алексевна, что она, как любящая мать, была огорчена, — Лопухов, что она, как любящая мать, может
и не огорчаться; когда же исполнили меру приличия надлежащею длиною рассуждений о чувствах, перешли к
другому пункту, требуемому приличием, что мы всегда желали своей дочери счастья, — с одной стороны, а с
другой стороны отвечалось, что это, конечно, вещь несомненная; когда разговор был доведен до приличной длины
и по этому пункту, стали прощаться, тоже с объяснениями такой длины, какая требуется благородным приличием,
и результатом всего оказалось, что Лопухов, понимая расстройство материнского сердца, не просит Марью Алексевну теперь же дать дочери позволения видеться с нею, потому что теперь это, быть может, было бы еще тяжело для материнского сердца, а что вот Марья Алексевна будет слышать, что Верочка живет счастливо, в чем, конечно, всегда
и состояло единственное желание Марьи Алексевны,
и тогда материнское сердце ее совершенно успокоится, стало быть, тогда она будет в состоянии видеться с дочерью, не огорчаясь.
Если нельзя победить врага, если нанесением ему мелочного урона сам делаешь себе больше урона,
то незачем начинать борьбы; поняв это, вы имеете здравый смысл
и мужество покоряться невозможности без напрасного деланья вреда себе
и другим, — это также великое достоинство, Марья Алексевна.
Миллионы людей, Марья Алексевна, вреднее вас
и себе
и другим, хотя не имеют
того ужасного вида, какой имеете вы.
Из
тех, кто не хорош, вы еще лучше
других именно потому, что вы не безрассудны
и не тупоумны.
Я рад был бы стереть вас с лица земли, но я уважаю вас: вы не портите никакого дела; теперь вы занимаетесь дурными делами, потому что так требует ваша обстановка, но дать вам
другую обстановку,
и вы с удовольствием станете безвредны, даже полезны, потому что без денежного расчета вы не хотите делать зла, а если вам выгодно,
то можете делать что угодно, — стало быть, даже
и действовать честно
и благородно, если так будет нужно.
— Ах, какой ты! Все мешаешь. Ты слушай, сиди смирно. Ведь тут, мне кажется, главное
то, чтобы с самого начала, когда выбираешь немногих, делать осмотрительно, чтобы это были в самом деле люди честные, хорошие, не легкомысленные, не шаткие, настойчивые
и вместе мягкие, чтобы от них не выходило пустых ссор
и чтобы они умели выбирать
других, — так?
— Вы видите, — продолжала она: — у меня в руках остается столько-то денег. Теперь: что делать с ними! Я завела мастерскую затем, чтобы эти прибыльные деньги шли в руки
тем самым швеям, за работу которых получены. Потому
и раздаю их нам; на первый раз, всем поровну, каждой особо. После посмотрим, так ли лучше распоряжаться ими, или можно еще как-нибудь
другим манером, еще выгоднее для вас. — Она раздала деньги.
Но ведь мы с ним
друг друга очень любим,
и ему всего приятнее делать
то, что для меня приятно, все равно, как
и мне для него.
Прежде всего увидели, что если девушка пропускала без работы несколько дней по болезни или
другим уважительным причинам,
то нехорошо за это уменьшать ее долю из прибыли, которая ведь приобретена не собственно этими днями, а всем ходом работ
и общим состоянием мастерской.
Это
и была последняя перемена в распределении прибыли, сделанная уже в половине третьего года, когда мастерская поняла, что получение прибыли — не вознаграждение за искусство
той или
другой личности, а результат общего характера мастерской, — результат ее устройства, ее цели, а цель эта — всевозможная одинаковость пользы от работы для всех, участвующих в работе, каковы бы ни были личные особенности; что от этого характера мастерской зависит все участие работающих в прибыли; а характер мастерской, ее дух, порядок составляется единодушием всех, а для единодушия одинаково важна всякая участница: молчаливое согласие самой застенчивой или наименее даровитой не менее полезно для сохранения развития порядка, полезного для всех, для успеха всего дела, чем деятельная хлопотливость самой бойкой или даровитой.
Да все было радость, кроме огорчений; а ведь огорчения были только отдельными, да
и редкими случаями: ныне, через полгода, огорчишься за одну, а в
то же время радуешься за всех
других; а пройдет две — три недели,
и за эту одну тоже уж можно опять радоваться.
А если
и бывали иногда в нем тяжелые нарушения от огорчений, за них вознаграждали
и особенные радостные случаи, которые встречались чаще огорчений: вот удалось очень хорошо пристроить маленьких сестру или брата
той —
другой девушки; на третий год, две девушки выдержали экзамен на домашних учительниц, — ведь это было какое счастье для них!
А Вера Павловна чувствовала едва ли не самую приятную из всех своих радостей от мастерской, когда объясняла кому-нибудь, что весь этот порядок устроен
и держится самими девушками; этими объяснениями она старалась убедить саму себя в
том, что ей хотелось думать: что мастерская могла бы идти без нее, что могут явиться совершенно самостоятельно
другие такие же мастерские
и даже почему же нет? вот было бы хорошо! — это было бы лучше всего! — даже без всякого руководства со стороны кого-нибудь не из разряда швей, а исключительно мыслью
и уменьем самих швей: это была самая любимая мечта Веры Павловны.
Идет ему навстречу некто осанистый, моцион делает, да как осанистый, прямо на него, не сторонится; а у Лопухова было в
то время правило: кроме женщин, ни перед кем первый не сторонюсь; задели
друг друга плечами; некто, сделав полуоборот, сказал: «что ты за свинья, скотина», готовясь продолжать назидание, а Лопухов сделал полный оборот к некоему, взял некоего в охапку
и положил в канаву, очень осторожно,
и стоит над ним,
и говорит: ты не шевелись, а
то дальше протащу, где грязь глубже.
Каждый из них — человек отважный, не колеблющийся, не отступающий, умеющий взяться за дело,
и если возьмется,
то уже крепко хватающийся за него, так что оно не выскользнет из рук: это одна сторона их свойств: с
другой стороны, каждый из них человек безукоризненной честности, такой, что даже
и не приходит в голову вопрос: «можно ли положиться на этого человека во всем безусловно?» Это ясно, как
то, что он дышит грудью; пока дышит эта грудь, она горяча
и неизменна, — смело кладите на нее свою голову, на ней можно отдохнуть.
Что за чудо? Лопухов не умел вспомнить ничего, чем бы мог оскорбить его, да это
и не было возможно, при их уважении
друг к
другу, при горячей дружбе. Вера Павловна тоже очень усердно вспоминала, не она ли чем оскорбила его,
и тоже не могла ничего отыскать,
и тоже знала, по
той же причине, как у мужа, что это невозможно с ее стороны.
Неужели для
того, чтоб избежать неважного
и недолгого нарушения тишины собственной жизни, допускать серьезный вред
другому, не менее достойному человеку?
— Нет, Вера Павловна, у меня
другое чувство. Я вам хочу сказать, какой он добрый; мне хочется, чтобы кто-нибудь знал, как я ему обязана, а кому сказать кроме вас? Мне это будет облегчение. Какую жизнь я вела, об этом, разумеется, нечего говорить, — она у всех таких бедных одинакая. Я хочу сказать только о
том, как я с ним познакомилась. Об нем так приятно говорить мне;
и ведь я переезжаю к нему жить, — надобно же вам знать, почему я бросаю мастерскую.
Пока актриса оставалась на сцене, Крюковой было очень хорошо жить у ней: актриса была женщина деликатная, Крюкова дорожила своим местом —
другое такое трудно было бы найти, — за
то, что не имеет неприятностей от госпожи, Крюкова привязалась
и к ней; актриса, увидев это, стала еще добрее.