Неточные совпадения
Однажды, — Вера Павловна была еще тогда маленькая; при взрослой дочери Марья Алексевна не стала бы делать этого, а тогда почему было не сделать? ребенок ведь не понимает! и точно, сама Верочка не поняла бы, да, спасибо, кухарка растолковала очень вразумительно; да и кухарка не стала бы толковать, потому что дитяти этого знать не следует, но так уже случилось, что душа не стерпела после
одной из сильных потасовок от Марьи Алексевны
за гульбу с любовником (впрочем, глаз у Матрены был всегда подбитый, не от Марьи Алексевны, а от любовника, — а это и хорошо, потому что кухарка с подбитым глазом дешевле!).
Сторешников был в восторге: как же? — он едва цеплялся
за хвост Жана, Жан едва цеплялся
за хвост Сержа, Жюли —
одна из первых француженок между француженками общества Сержа, — честь, великая честь!
Раз пять или шесть Лопухов был на своем новом уроке, прежде чем Верочка и он увидели друг друга. Он сидел с Федею в
одном конце квартиры, она в другом конце, в своей комнате. Но дело подходило к экзаменам в академии; он перенес уроки с утра на вечер, потому что по утрам ему нужно заниматься, и когда пришел вечером, то застал все семейство
за чаем.
«Как это так скоро, как это так неожиданно, — думает Верочка,
одна в своей комнате, по окончании вечера: — в первый раз говорили и стали так близки!
за полчаса вовсе не знать друг друга и через час видеть, что стали так близки! как это странно!»
Плут не может взять ни
одного из них
за нос; но носы всех их, как
одной компании, постоянно готовы к услугам.
Вы, профессор N (она назвала фамилию знакомого, через которого получен был адрес) и ваш товарищ, говоривший с ним о вашем деле, знаете друг друга
за людей достаточно чистых, чтобы вам можно было говорить между собою о дружбе
одного из вас с молодою девушкою, не компрометируя эту девушку во мнении других двух.
За обедом Марья Алексевна, действительно, уже не ругалась, а только рычала и уже без всяких наступательных намерений, а так только, для собственного употребления; потом лечь не легла, но села и сидела
одна, и молчала, и ворчала, потом и ворчать перестала, а все молчала, наконец, крикнула...
— Ступай к хозяйке, скажи, что дочь по твоей воле вышла
за этого черта. Скажи: я против жены был. Скажи: нам в угоду сделал, потому что видел, не было вашего желания. Скажи: моя жена была
одна виновата, я вашу волю исполнял. Скажи: я сам их и свел. Понял, что ли?
Действительно, Жюли знала
одну из них
за отличную швею.
Труднее всего было развить понятие о том, что простые швеи должны все получать одинаковую долю из прибыли, хотя
одни успевают зарабатывать больше жалованья, чем другие, что швеи, работающие успешнее других, уже достаточно вознаграждаются
за успешность своей работы тем, что успевают зарабатывать больше платы.
Да все было радость, кроме огорчений; а ведь огорчения были только отдельными, да и редкими случаями: ныне, через полгода, огорчишься
за одну, а в то же время радуешься
за всех других; а пройдет две — три недели, и
за эту
одну тоже уж можно опять радоваться.
За обедом довольно часто бывает кто-нибудь:
один, много двое, — больше двоих нельзя; когда и двое обедают, уж надобно несколько хлопотать, готовить новое блюдо, чтобы достало кушанья.
Каждый из них — человек отважный, не колеблющийся, не отступающий, умеющий взяться
за дело, и если возьмется, то уже крепко хватающийся
за него, так что оно не выскользнет из рук: это
одна сторона их свойств: с другой стороны, каждый из них человек безукоризненной честности, такой, что даже и не приходит в голову вопрос: «можно ли положиться на этого человека во всем безусловно?» Это ясно, как то, что он дышит грудью; пока дышит эта грудь, она горяча и неизменна, — смело кладите на нее свою голову, на ней можно отдохнуть.
Долго расставались они с Кирсановым, и не могли расстаться: «завтра отправляюсь на свою должность», и
одно завтра проходило
за другим: плакали, плакали, и все сидели обнявшись, пока уже сама актриса, знавшая, по какому случаю поступает к ней горничная, приехала
за нею сама: догадалась, почему горничная долго не является, и увезла ее от продления разлуки, вредного для нее.
И действительно, он исполнил его удачно: не выдал своего намерения ни
одним недомолвленным или перемолвленным словом, ни
одним взглядом; по-прежнему он был свободен и шутлив с Верою Павловною, по-прежнему было видно, что ему приятно в ее обществе; только стали встречаться разные помехи ему бывать у Лопуховых так часто, как прежде, оставаться у них целый вечер, как прежде, да как-то выходило, что чаще прежнего Лопухов хватал его
за руку, а то и
за лацкан сюртука со словами: «нет, дружище, ты от этого спора не уйдешь так вот сейчас» — так что все большую и большую долю времени, проводимого у Лопуховых, Кирсанову приводилось просиживать у дивана приятеля.
А подумать внимательно о факте и понять его причины — это почти
одно и то же для человека с тем образом мыслей, какой был у Лопухова, Лопухов находил, что его теория дает безошибочные средства к анализу движений человеческого сердца, и я, признаюсь, согласен с ним в этом; в те долгие годы, как я считаю ее
за истину, она ни разу не ввела меня в ошибку и ни разу не отказалась легко открыть мне правду, как бы глубоко ни была затаена правда какого-нибудь человеческого дела.
Услуги его могли бы пригодиться, пожалуй, хоть сейчас же: помогать Вере Павловне в разборке вещей. Всякий другой на месте Рахметова в
одну и ту же секунду и был бы приглашен, и сам вызвался бы заняться этим. Но он не вызвался и не был приглашен; Вера Павловна только пожала ему руку и с искренним чувством сказала, что очень благодарна ему
за внимательность.
Какой он был силы, об этом довольно сказать
одно: он получал плату
за 4 человек.
Что надобно было бы сделать с другим человеком
за такие слова? вызвать на дуэль? но он говорит таким тоном, без всякого личного чувства, будто историк, судящий холодно не для обиды, а для истины, и сам был так странен, что смешно было бы обижаться, и я только мог засмеяться: — «Да ведь это
одно и то же», — сказал я.
Через год после того, как пропал Рахметов,
один из знакомых Кирсанова встретил в вагоне, по дороге из Вены в Мюнхен, молодого человека, русского, который говорил, что объехал славянские земли, везде сближался со всеми классами, в каждой земле оставался постольку, чтобы достаточно узнать понятия, нравы, образ жизни, бытовые учреждения, степень благосостояния всех главных составных частей населения, жил для этого и в городах и в селах, ходил пешком из деревни в деревню, потом точно так же познакомился с румынами и венграми, объехал и обошел северную Германию, оттуда пробрался опять к югу, в немецкие провинции Австрии, теперь едет в Баварию, оттуда в Швейцарию, через Вюртемберг и Баден во Францию, которую объедет и обойдет точно так же, оттуда
за тем же проедет в Англию и на это употребит еще год; если останется из этого года время, он посмотрит и на испанцев, и на итальянцев, если же не останется времени — так и быть, потому что это не так «нужно», а те земли осмотреть «нужно» — зачем же? — «для соображений»; а что через год во всяком случае ему «нужно» быть уже в Северо — Американских штатах, изучить которые более «нужно» ему, чем какую-нибудь другую землю, и там он останется долго, может быть, более года, а может быть, и навсегда, если он там найдет себе дело, но вероятнее, что года через три он возвратится в Россию, потому что, кажется, в России, не теперь, а тогда, года через три — четыре, «нужно» будет ему быть.
И не
за тем описывается много так подробно
один экземпляр этой редкой породы, чтобы научить тебя, проницательный читатель, приличному (неизвестному тебе) обращению с людьми этой породы: тебе ни
одного такого человека не видать; твои глаза, проницательный читатель, не так устроены, чтобы видеть таких людей; для тебя они невидимы; их видят только честные и смелые глаза; а для того тебе служит описание такого человека, чтобы ты хоть понаслышке знал какие люди есть на свете.
— Нет, это еще только
одна сторона вашей вины. Кругом будет гораздо больше. Но
за покаяние награда: помощь в исправлении другой вины, которую еще можно исправить. Вы теперь спокойна, Вера Павловна?
Между тем как очень спокойно могли бы вы все трое жить по-прежнему, как жили
за год, или как-нибудь переместиться всем на
одну квартиру, или иначе переместиться, или как бы там пришлось, только совершенно без всякого расстройства и по-прежнему пить чай втроем, и по-прежнему ездить в оперу втроем.
Его честный образ действия в ней едва — едва достаточен для покрытия его прежней вины, что он не предотвратил эту мелодраму подготовлением вас, да и себя, вероятно, к очень спокойному взгляду на все это, как на чистый вздор, из —
за которого не стоит выпить лишний стакан чаю или не допить
одного стакана чаю.
И когда она просыпается поздно поутру, уж вместо всех прежних слов все только борются два слова с
одним словом: «не увижусь» — «увижусь» — и так идет все утро; забыто все, забыто все в этой борьбе, и то слово, которое побольше, все хочет удержать при себе маленькое слово, так и хватается
за него, так и держит его: «не увижусь»; а маленькое слово все отбегает и пропадает, все отбегает и пропадает: «увижусь»; забыто все, забыто все, в усилиях большего слова удержать при себе маленькое, да, и оно удерживает его, и зовет на помощь себе другое маленькое слово, чтобы некуда было отбежать этому прежнему маленькому слову: «нет, не увижусь»… «нет, не увижусь», — да, теперь два слова крепко держат между собою изменчивое самое маленькое слово, некуда уйти ему от них, сжали они его между собою: «нет, не увижусь» — «нет, не увижусь»…
— Саша, какой милый этот NN (Вера Павловна назвала фамилию того офицера, через которого хотела познакомиться с Тамберликом, в своем страшном сне), — он мне привез
одну новую поэму, которая еще не скоро будет напечатана, — говорила Вера Павловна
за обедом. — Мы сейчас же после обеда примемся читать, — да? Я ждала тебя, — все с тобою вместе, Саша. А очень хотелось прочесть.
— Еще бы! — сказала Вера Павловна. Они прочли два раза маленькую поэму, которая, благодаря их знакомству с
одним из знакомых автора, попала им в руки года
за три раньше, чем была напечатана.
Шатры номадов. Вокруг шатров пасутся овцы, лошади, верблюды. Вдали лес олив и смоковниц. Еще дальше, дальше, на краю горизонта к северо — западу, двойной хребет высоких гор. Вершины гор покрыты снегом, склоны их покрыты кедрами. Но стройнее кедров эти пастухи, стройнее пальм их жены, и беззаботна их жизнь в ленивой неге: у них
одно дело — любовь, все дни их проходят, день
за днем, в ласках и песнях любви.
Рощи — это наши рощи: дуб и липа, клен и вяз, — да, рощи те же, как теперь;
за ними очень заботливый уход, нет в них ни
одного больного дерева, но рощи те же, — только они и остались те же, как теперь.
С северо — востока, от берегов большой реки, с северо — запада, от прибережья большого моря, — у них так много таких сильных машин, — возили глину, она связывала песок, проводили каналы, устраивали орошение, явилась зелень, явилось и больше влаги в воздухе; шли вперед шаг
за шагом, по нескольку верст, иногда по
одной версте в год, как и теперь все идут больше на юг, что ж тут особенного?
Хотя их компании были дружны, хотя часто
одна компания принимала у себя в гостях другую, хотя часто они соединялись для поездок
за город, но все-таки мысль о солидарности счетов двух разных предприятий была мысль новая, которую надобно было долго и много разъяснять.
Вот какое было общее впечатление моего первого посещения. Мне сказали, и я знала, что я буду в мастерской, в которой живут швеи, что мне покажут комнаты швей; что я буду видеть швей, что я буду сидеть
за обедом швей; вместо того я видела квартиры людей не бедного состояния, соединенные в
одно помещение, видела девушек среднего чиновничьего или бедного помещичьего круга, была
за обедом, небогатым, но удовлетворительным для меня; — что ж это такое? и как же это возможно?
Один из тузов, ездивший неизвестно зачем с ученою целью в Париж, собственными глазами видел Клода Бернара, как есть живого Клода Бернара, настоящего; отрекомендовался ему по чину, званию, орденам и знатным своим больным, и Клод Бернар, послушавши его с полчаса, сказал: «Напрасно вы приезжали в Париж изучать успехи медицины, вам незачем было выезжать для этого из Петербурга»; туз принял это
за аттестацию своих занятий и, возвратившись в Петербург, произносил имя Клода Бернара не менее 10 раз в сутки, прибавляя к нему не менее 5 раз «мой ученый друг» или «мой знаменитый товарищ по науке».
Конечно, в других таких случаях Кирсанов и не подумал бы прибегать к подобному риску. Гораздо проще: увезти девушку из дому, и пусть она венчается, с кем хочет. Но тут дело запутывалось понятиями девушки и свойствами человека, которого она любила. При своих понятиях о неразрывности жены с мужем она стала бы держаться
за дрянного человека, когда бы уж и увидела, что жизнь с ним — мучение. Соединить ее с ним — хуже, чем убить. Потому и оставалось
одно средство — убить или дать возможность образумиться.
Он так сочувствовал всему, что ее интересовало, он так хорошо понимал ее; даже с любимыми подругами, — впрочем, у ней, собственно, и была только
одна подруга, Полина, которая уж давно переселилась в Москву, вышедши замуж
за московского фабриканта, — даже с Полиною она не говорила так легко, как с ним.
Так прошло у них время третьего года и прошлого года, так идет у них и нынешний год, и зима нынешнего года уж почти проходила, снег начинал таять, и Вера Павловна спрашивала: «да будет ли еще хоть
один морозный день, чтобы хоть еще раз устроить зимний пикник?», и никто не мог отвечать на ее вопрос, только день проходил
за днем, все оттепелью, и с каждым днем вероятность зимнего пикника уменьшалась.
Вечером покатились двое саней.
Одни сани катились с болтовней и шутками; но другие сани были уж из рук вон: только выехали
за город, запели во весь голос, и что запели!
— Даже и мы порядочно устали, — говорит
за себя и
за Бьюмонта Кирсанов. Они садятся подле своих жен. Кирсанов обнял Веру Павловну; Бьюмонт взял руку Катерины Васильевны. Идиллическая картина. Приятно видеть счастливые браки. Но по лицу дамы в трауре пробежала тень, на
один миг, так что никто не заметил, кроме
одного из ее молодых спутников; он отошел к окну и стал всматриваться в арабески, слегка набросанные морозом на стекле.