Неточные совпадения
— «Нет,
так не годится: дверь ломать надо с полициею».
—
Так вот оно, штука-то теперь и понятна, а то никак
не могли сообразить, — сказал полицейский чиновник.
Но остался в результате истории элемент, с которым были согласны и побежденные, именно, что если и
не пошалил, а застрелился, то все-таки дурак.
«Я смущал ваше спокойствие. Я схожу со сцены.
Не жалейте; я
так люблю вас обоих, что очень счастлив своею решимостью. Прощайте».
Но я
не могу поступить иначе, ты сам через несколько времени увидишь, что
так следовало сделать.
Она взглянула на него
так нежно, но твердыми шагами ушла в свою комнату и ни разу
не оглянулась на него уходя.
Читатель
не ограничивается
такими легкими заключениями, — ведь у мужчины мыслительная способность и от природы сильнее, да и развита гораздо больше, чем у женщины; он говорит, — читательница тоже, вероятно, думает это, но
не считает нужным говорить, и потому я
не имею основания спорить с нею, — читатель говорит: «я знаю, что этот застрелившийся господин
не застрелился».
Ведь ты
не знал этого, — правда? — ну,
так знай же.
Я рассказываю тебе еще первую свою повесть, ты еще
не приобрела себе суждения, одарен ли автор художественным талантом (ведь у тебя
так много писателей, которым ты присвоила художественный талант), моя подпись еще
не заманила бы тебя, и я должен был забросить тебе удочку с приманкой эффектности.
Но это все-таки ничего: читай, добрейшая публика! прочтешь
не без пользы.
Теперь этот дом отмечен каким ему следует нумером, а в 1852 году, когда еще
не было
таких нумеров, на нем была надпись: «дом действительного статского советника Ивана Захаровича Сторешникова».
Однажды, — Вера Павловна была еще тогда маленькая; при взрослой дочери Марья Алексевна
не стала бы делать этого, а тогда почему было
не сделать? ребенок ведь
не понимает! и точно, сама Верочка
не поняла бы, да, спасибо, кухарка растолковала очень вразумительно; да и кухарка
не стала бы толковать, потому что дитяти этого знать
не следует, но
так уже случилось, что душа
не стерпела после одной из сильных потасовок от Марьи Алексевны за гульбу с любовником (впрочем, глаз у Матрены был всегда подбитый,
не от Марьи Алексевны, а от любовника, — а это и хорошо, потому что кухарка с подбитым глазом дешевле!).
Так с неделю гостила знакомая, и все было тихо в доме: Марья Алексевна всю неделю
не подходила к шкапчику (где стоял графин с водкой), ключ от которого никому
не давала, и
не била Матрену, и
не била Верочку, и
не ругалась громко.
Да
не отмоешь,
такая чучела уродилась,
не знаю в кого».
Конечно, дело понятное и
не для
таких бывалых людей, как Марья Алексевна с мужем.
Только и сказала Марья Алексевна, больше
не бранила дочь, а это какая же брань? Марья Алексевна только вот уж
так и говорила с Верочкою, а браниться на нее давно перестала, и бить ни разу
не била с той поры, как прошел слух про начальника отделения.
— Нет,
так: только этих слов вы от них
не услышите. Поедемте, я
не могу оставаться здесь дольше.
— Счастлив твой бог! — однако
не утерпела Марья Алексевна, рванула дочь за волосы, — только раз, и то слегка. — Ну, пальцем
не трону, только завтра чтоб была весела! Ночь спи, дура!
Не вздумай плакать. Смотри, если увижу завтра, что бледна или глаза заплаканы! Спущала до сих пор…
не спущу.
Не пожалею смазливой-то рожи, уж заодно пропадать будет,
так хоть дам себя знать.
— Знаю: коли
не о свадьбе,
так известно о чем. Да
не на таковских напал. Мы его в бараний рог согнем. В мешке в церковь привезу, за виски вокруг налоя обведу, да еще рад будет. Ну, да нечего с тобой много говорить, и
так лишнее наговорила: девушкам
не следует этого знать, это материно дело. А девушка должна слушаться, она еще ничего
не понимает.
Так будешь с ним говорить, как я тебе велю?
Чай, наполовину налитый густыми, вкусными сливками, разбудил аппетит. Верочка приподнялась на локоть и стала пить. — «Как вкусен чай, когда он свежий, густой и когда в нем много сахару и сливок! Чрезвычайно вкусен! Вовсе
не похож на тот спитой, с одним кусочком сахару, который даже противен. Когда у меня будут свои деньги, я всегда буду пить
такой чай, как этот».
—
Не спи, принесу другую. — Она вернулась с другою чашкою
такого же прекрасного чаю. — Кушай, а я опять посижу.
Я
не хочу, чтобы ты
так жила.
Ты, Верочка, ученая, а я неученая, да я знаю все, что у вас в книгах написано; там и то написано, что
не надо
так делать, как со мною сделали.
Ну, меня и взяла злость: а когда, говорю, по — вашему я
не честная,
так я и буду
такая!
А они у меня ее отняли, в воспитательный дом отдали, — и узнать-то было нельзя, где она —
так и
не видала ее и
не знаю, жива ли она… чать, уж где быть в живых!
А у вас в книгах, Верочка, написано, что
не годится
так жить, — а ты думаешь, я этого
не знаю?
Только мы с тобой до них
не доживем, больно глуп народ — где с
таким народом хорошие-то порядки завести!
— Мсье Сторешни́к! — Сторешников возликовал: француженка обращалась к нему в третий раз во время ужина: — мсье Сторешни́к! вы позвольте мне
так называть вас, это приятнее звучит и легче выговаривается, — я
не думала, что я буду одна дама в вашем обществе; я надеялась увидеть здесь Адель, — это было бы приятно, я ее
так редко ежу.
Я ношу накладной бюст, как ношу платье, юбку, рубашку
не потому, чтоб это мне нравилось, — по — моему, было бы лучше без этих ипокритств, — а потому, что это
так принято в обществе.
Но женщина, которая столько жила, как я, — и как жила, мсье Сторешни́к! я теперь святая, схимница перед тем, что была, —
такая женщина
не может сохранить бюста!
— Да, — сказал статский, лениво потягиваясь: — ты прихвастнул, Сторешников; у вас дело еще
не кончено, а ты уж наговорил, что живешь с нею, даже разошелся с Аделью для лучшего заверения нас. Да, ты описывал нам очень хорошо, но описывал то, чего еще
не видал; впрочем, это ничего;
не за неделю до нынешнего дня,
так через неделю после нынешнего дня, — это все равно. И ты
не разочаруешься в описаниях, которые делал по воображению; найдешь даже лучше, чем думаешь. Я рассматривал: останешься доволен.
— Как
не помнить
такого ужина, мсье! Будет исполнено.
— Гнусные люди! гадкие люди! я была два года уличною женщиной в Париже, я полгода жила в доме, где собирались воры, я и там
не встречала троих
таких низких людей вместе!
Я хотела жить, я хотела любить, — боже! ведь это
не грех, — за что же ты
так наказываешь меня?
— Садись ко мне на колени, моя милая Жюли. — Он стал ласкать ее, она успокоилась. — Как я люблю тебя в
такие минуты! Ты славная женщина. Ну, что ты
не соглашаешься повенчаться со мною? сколько раз я просил тебя об этом! Согласись.
— Брак? ярмо? предрассудок? Никогда! я запретила тебе говорить мне
такие глупости.
Не серди меня. Но… Серж, милый Серж! запрети ему! он тебя боится, — спаси ее!
— Жюли, будь хладнокровнее. Это невозможно.
Не он,
так другой, все равно. Да вот, посмотри, Жан уже думает отбить ее у него, а
таких Жанов тысячи, ты знаешь. От всех
не убережешь, когда мать хочет торговать дочерью. Лбом стену
не прошибешь, говорим мы, русские. Мы умный народ, Жюли. Видишь, как спокойно я живу, приняв этот наш русский принцип.
— Ну, Вера, хорошо. Глаза
не заплаканы. Видно, поняла, что мать говорит правду, а то все на дыбы подымалась, — Верочка сделала нетерпеливое движение, — ну, хорошо,
не стану говорить,
не расстраивайся. А я вчера
так и заснула у тебя в комнате, может, наговорила чего лишнего. Я вчера
не в своем виде была. Ты
не верь тому, что я с пьяных-то глаз наговорила, — слышишь?
не верь.
Я
не буду говорить вам, что это бесчестно: если бы вы были способны понять это, вы
не сделали бы
так.
— Я говорю с вами, как с человеком, в котором нет ни искры чести. Но, может быть, вы еще
не до конца испорчены. Если
так, я прошу вас: перестаньте бывать у нас. Тогда я прощу вам вашу клевету. Если вы согласны, дайте вашу руку, — она протянула ему руку: он взял ее, сам
не понимая, что делает.
Он опять похлопал глазами. Она уже обернулась к нотам и продолжала «Тройку». Жаль, что
не было знатоков: любопытно было послушать: верно,
не часто им случалось слушать пение с
таким чувством; даже уж слишком много было чувства,
не артистично.
— Маменька, прежде я только
не любила вас; а со вчерашнего вечера мне стало вас и жалко. У вас было много горя, и оттого вы стали
такая. Я прежде
не говорила с вами, а теперь хочу говорить, только когда вы
не будете сердиться. Поговорим тогда хорошенько, как прежде
не говорили.
Впрочем, уж
такая была его судьба, что пришлось бы ему ехать, хотя бы матерью Верочки был кардинал Меццофанти; и он
не роптал на судьбу, а ездил повсюду, при Жюли, вроде наперсницы корнелевской героини.
— А под каким же предлогом мы приехали? фи, какая гадкая лестница!
Таких я и в Париже
не знала.
Матрена в первый раз в жизни устыдилась своей разбитой скулы, узрев мундир Сержа и в особенности великолепие Жюли:
такой важной дамы она еще никогда
не видывала лицом к лицу.
— Да, могу благодарить моего создателя, — сказала Марья Алексевна: — у Верочки большой талант учить на фортепьянах, и я за счастье почту, что она вхожа будет в
такой дом; только учительница-то моя
не совсем здорова, — Марья Алексевна говорила особенно громко, чтобы Верочка услышала и поняла появление перемирия, а сама, при всем благоговении,
так и впилась глазами в гостей: —
не знаю, в силах ли будет выйти и показать вам пробу свою на фортепьянах. — Верочка, друг мой, можешь ты выйти, или нет?
— Да, ваша мать
не была его сообщницею и теперь очень раздражена против него. Но я хорошо знаю
таких людей, как ваша мать. У них никакие чувства
не удержатся долго против денежных расчетов; она скоро опять примется ловить жениха, и чем это может кончиться, бог знает; во всяком случае, вам будет очень тяжело. На первое время она оставит вас в покое; но я вам говорю, что это будет
не надолго. Что вам теперь делать? Есть у вас родные в Петербурге?
Жюли протянула руку, но Верочка бросилась к ней на шею, и целовала, и плакала, и опять целовала, А Жюли и подавно
не выдержала, — ведь она
не была
так воздержана на слезы, как Верочка, да и очень ей трогательна была радость и гордость, что она делает благородное дело; она пришла в экстаз, говорила, говорила, все со слезами и поцелуями, и заключила восклицанием...
В
таком случае, — продолжает Жюли все тем же длинным, длинным тоном официальных записок, — она отправит письмо на двух условиях — «вы можете принять или
не принять их, — вы принимаете их, — я отправляю письмо; вы отвергаете их, — я жгу письмо», и т. д., все в этой же бесконечной манере, вытягивающей душу из спасаемого.
Она в ярких красках описывала положение актрис, танцовщиц, которые
не подчиняются мужчинам в любви, а господствуют над ними: «это самое лучшее положение в свете для женщины, кроме того положения, когда к
такой же независимости и власти еще присоединяется со стороны общества формальное признание законности
такого положения, то есть, когда муж относится к жене как поклонник актрисы к актрисе».