Неточные совпадения
Степан Аркадьич
не мог говорить,
так как цирюльник занят был верхнею губой, и поднял один палец. Матвей в зеркало кивнул головой.
Степан Аркадьич
не избирал ни направления, ни взглядов, а эти направления и взгляды сами приходили к нему, точно
так же, как он
не выбирал формы шляпы или сюртука, а брал те, которые носят.
Девочка знала, что между отцом и матерью была ссора, и что мать
не могла быть весела, и что отец должен знать это, и что он притворяется, спрашивая об этом
так легко. И она покраснела за отца. Он тотчас же понял это и также покраснел.
«Однако когда-нибудь же нужно; ведь
не может же это
так остаться», сказал он, стараясь придать себе смелости. Он выпрямил грудь, вынул папироску, закурил, пыхнул два раза, бросил ее в перламутровую раковину-пепельницу, быстрыми шагами прошел мрачную гостиную и отворил другую дверь в спальню жены.
Она только что пыталась сделать то, что пыталась сделать уже десятый раз в эти три дня: отобрать детские и свои вещи, которые она увезет к матери, — и опять
не могла на это решиться; но и теперь, как в прежние раза, она говорила себе, что это
не может
так остаться, что она должна предпринять что-нибудь, наказать, осрамить его, отомстить ему хоть малою частью той боли, которую он ей сделал.
Место это он получил чрез мужа сестры Анны, Алексея Александровича Каренина, занимавшего одно из важнейших мест в министерстве, к которому принадлежало присутствие; но если бы Каренин
не назначил своего шурина на это место, то чрез сотню других лиц, братьев, сестер, родных, двоюродных, дядей, теток, Стива Облонский получил бы это место или другое подобное, тысяч в шесть жалованья, которые ему были нужны,
так как дела его, несмотря на достаточное состояние жены, были расстроены.
Ему бы смешно показалось, если б ему сказали, что он
не получит места с тем жалованьем, которое ему нужно, тем более, что он и
не требовал чего-нибудь чрезвычайного; он хотел только того, что получали его сверстники, а исполнять
такого рода должность мог он
не хуже всякого другого.
Если и случалось иногда, что после разговора с ним оказывалось, что ничего особенно радостного
не случилось, — на другой день, на третий, опять точно
так же все радовались при встрече с ним.
— Мы
таки добились сведения из Пензенского губернского правления. Вот,
не угодно ли…
—
Так и есть! Левин, наконец! — проговорил он с дружескою, насмешливою улыбкой, оглядывая подходившего к нему Левина. — Как это ты
не побрезгал найти меня в этом вертепе? — сказал Степан Аркадьич,
не довольствуясь пожатием руки и целуя своего приятеля. — Давно ли?
Левин молчал, поглядывая на незнакомые ему лица двух товарищей Облонского и в особенности на руку элегантного Гриневича, с
такими белыми длинными пальцами, с
такими длинными, желтыми, загибавшимися в конце ногтями и
такими огромными блестящими запонками на рубашке, что эти руки, видимо, поглощали всё его внимание и
не давали ему свободы мысли. Облонский тотчас заметил это и улыбнулся.
Прежде были опеки, суды, а теперь земство,
не в виде взяток, а в виде незаслуженного жалованья, — говорил он
так горячо, как будто кто-нибудь из присутствовавших оспаривал его мнение.
— Как же ты говорил, что никогда больше
не наденешь европейского платья? — сказал он, оглядывая его новое, очевидно от французского портного, платье. —
Так! я вижу: новая фаза.
— Чего ты
не понимаешь? —
так же весело улыбаясь и доставая папироску, сказал Облонский. Он ждал от Левина какой-нибудь странной выходки.
— Может быть, и да, — сказал Левин. — Но всё-таки я любуюсь на твое величие и горжусь, что у меня друг
такой великий человек. Однако ты мне
не ответил на мой вопрос, — прибавил он, с отчаянным усилием прямо глядя в глаза Облонскому.
— Ну, хорошо, хорошо. Погоди еще, и ты придешь к этому. Хорошо, как у тебя три тысячи десятин в Каразинском уезде, да
такие мускулы, да свежесть, как у двенадцатилетней девочки, — а придешь и ты к нам. Да,
так о том, что ты спрашивал: перемены нет, но жаль, что ты
так давно
не был.
— Ну, хорошо. Понято, — сказал Степан Аркадьич. —
Так видишь ли: я бы позвал тебя к себе, но жена
не совсем здорова. А вот что: если ты хочешь их видеть, они, наверное, нынче в Зоологическом Саду от четырех до пяти. Кити на коньках катается. Ты поезжай туда, а я заеду, и вместе куда-нибудь обедать.
Сам Левин
не помнил своей матери, и единственная сестра его была старше его,
так что в доме Щербацких он в первый раз увидал ту самую среду старого дворянского, образованного и честного семейства, которой он был лишен смертью отца и матери.
Для чего этим трем барышням нужно было говорить через день по-французски и по-английски; для чего они в известные часы играли попеременкам на фортепиано, звуки которого слышались у брата наверху, где занимались студенты; для чего ездили эти учителя французской литературы, музыки, рисованья, танцев; для чего в известные часы все три барышни с М-llе Linon подъезжали в коляске к Тверскому бульвару в своих атласных шубках — Долли в длинной, Натали в полудлинной, а Кити в совершенно короткой,
так что статные ножки ее в туго-натянутых красных чулках были на всем виду; для чего им, в сопровождении лакея с золотою кокардой на шляпе, нужно было ходить по Тверскому бульвару, — всего этого и многого другого, что делалось в их таинственном мире, он
не понимал, но знал, что всё, что там делалось, было прекрасно, и был влюблен именно в эту таинственность совершавшегося.
Казалось бы, ничего
не могло быть проще того, чтобы ему, хорошей породы, скорее богатому, чем бедному человеку, тридцати двух лет, сделать предложение княжне Щербацкой; по всем вероятностям, его тотчас признали бы хорошею партией. Но Левин был влюблен, и поэтому ему казалось, что Кити была
такое совершенство во всех отношениях,
такое существо превыше всего земного, а он
такое земное низменное существо, что
не могло быть и мысли о том, чтобы другие и она сама признали его достойным ее.
Сама же таинственная прелестная Кити
не могла любить
такого некрасивого, каким он считал себя, человека и, главное,
такого простого, ничем
не выдающегося человека.
Слыхал он, что женщины часто любят некрасивых, простых людей, но
не верил этому, потому что судил по себе,
так как сам он мог любить только красивых, таинственных и особенных женщин.
Ничего, казалось,
не было особенного ни в ее одежде, ни в ее позе; но для Левина
так же легко было узнать ее в этой толпе, как розан в крапиве.
Место, где она была, показалось ему недоступною святыней, и была минута, что он чуть
не ушел:
так страшно ему стало.
— Давно
не бывали у нас, сударь, — говорил катальщик, поддерживая ногу и навинчивая каблук. — После вас никого из господ мастеров нету. Хорошо ли
так будет? — говорил он, натягивая ремень.
Когда Левин опять подбежал к Кити, лицо ее уже было
не строго, глаза смотрели
так же правдиво и ласково, но Левину показалось, что в ласковости ее был особенный, умышленно-спокойный тон. И ему стало грустно. Поговорив о своей старой гувернантке, о ее странностях, она спросила его о его жизни.
— Нет,
не скучно, я очень занят, — сказал он, чувствуя, что она подчиняет его своему спокойному тону, из которого он
не в силах будет выйти,
так же, как это было в начале зимы.
«Славный, милый», подумала Кити в это время, выходя из домика с М-11е Linon и глядя на него с улыбкой тихой ласки, как на любимого брата. «И неужели я виновата, неужели я сделала что-нибудь дурное? Они говорят: кокетство. Я знаю, что я люблю
не его; но мне всё-таки весело с ним, и он
такой славный. Только зачем он это сказал?…» думала она.
—
Так что ж,
не начать ли с устриц, а потом уж и весь план изменить? А?
—
Не могу, — отвечал Левин. — Ты постарайся, войди в в меня, стань на точку зрения деревенского жителя. Мы в деревне стараемся привести свои руки в
такое положение, чтоб удобно было ими работать; для этого обстригаем ногти, засучиваем иногда рукава. А тут люди нарочно отпускают ногти, насколько они могут держаться, и прицепляют в виде запонок блюдечки, чтоб уж ничего нельзя было делать руками.
— Может быть. Но всё-таки мне дико,
так же, как мне дико теперь то, что мы, деревенские жители, стараемся поскорее наесться, чтобы быть в состоянии делать свое дело, а мы с тобой стараемся как можно дольше
не наесться и для этого едим устрицы….
— Нет, хоть
не назади, но у тебя будущее, а у меня настоящее —
так, в пересыпочку.
— Да нехорошо. Ну, да я о себе
не хочу говорить, и к тому же объяснить всего нельзя, — сказал Степан Аркадьич. —
Так ты зачем же приехал в Москву?… Эй, принимай! — крикнул он Татарину.
— Я? — сказал Степан Аркадьич, — я ничего
так не желал бы, как этого, ничего. Это лучшее, что могло бы быть.
Степан Аркадьич улыбнулся. Он
так знал это чувство Левина, знал, что для него все девушки в мире разделяются на два сорта: один сорт — это все девушки в мире, кроме ее, и эти девушки имеют все человеческие слабости, и девушки очень обыкновенные; другой сорт — она одна,
не имеющая никаких слабостей и превыше всего человеческого.
— Я тебе говорю, чтò я думаю, — сказал Степан Аркадьич улыбаясь. — Но я тебе больше скажу: моя жена — удивительнейшая женщина…. — Степан Аркадьич вздохнул, вспомнив о своих отношениях с женою, и, помолчав с минуту, продолжал: — У нее есть дар предвидения. Она насквозь видит людей; но этого мало, — она знает, чтò будет, особенно по части браков. Она, например, предсказала, что Шаховская выйдет за Брентельна. Никто этому верить
не хотел, а
так вышло. И она — на твоей стороне.
— Одно утешение, как в этой молитве, которую я всегда любил, что
не по заслугам прости меня, а по милосердию.
Так и она только простить может.
— Отчего же? Калач иногда
так пахнет, что
не удержишься.
— Ну, уж извини меня. Ты знаешь, для меня все женщины делятся на два сорта… то есть нет… вернее: есть женщины, и есть… Я прелестных падших созданий
не видал и
не увижу, а
такие, как та крашеная Француженка у конторки, с завитками, — это для меня гадины, и все падшие —
такие же.
— Ах перестань! Христос никогда бы
не сказал этих слов, если бы знал, как будут злоупотреблять ими. Изо всего Евангелия только и помнят эти слова. Впрочем, я говорю
не то, что думаю, а то, что чувствую. Я имею отвращение к падшим женщинам. Ты пауков боишься, а я этих гадин. Ты ведь, наверно,
не изучал пауков и
не знаешь их нравов:
так и я.
— Хорошо тебе
так говорить; это всё равно, как этот Диккенсовский господин который перебрасывает левою рукой через правое плечо все затруднительные вопросы. Но отрицание факта —
не ответ. Что ж делать, ты мне скажи, что делать? Жена стареется, а ты полн жизни. Ты
не успеешь оглянуться, как ты уже чувствуешь, что ты
не можешь любить любовью жену, как бы ты ни уважал ее. А тут вдруг подвернется любовь, и ты пропал, пропал! — с унылым отчаянием проговорил Степан Аркадьич.
При
такой любви
не может быть никакой драмы.
А для платонической любви
не может быть драмы, потому что в
такой любви всё ясно и чисто, потому что…
«Хорошо, что он
так непривлекателен, что Кити
не влюбилась в него», думала мать.
«Нынче уж
так не выдают замуж, как прежде», думали и говорили все эти молодые девушки и все даже старые люди.
Но хорошо было говорить
так тем, у кого
не было дочерей; а княгиня понимала, что при сближении дочь могла влюбиться, и влюбиться в того, кто
не захочет жениться, или в того, кто
не годится в мужья.
Вронский сказал Кити, что они, оба брата,
так привыкли во всем подчиняться своей матери, что никогда
не решатся предпринять что-нибудь важное,
не посоветовавшись с нею.
Она знала, что старуху ждут со дня на день, знала, что старуха будет рада выбору сына, и ей странно было, что он, боясь оскорбить мать,
не делает предложения; однако ей
так хотелось и самого брака и, более всего, успокоения от своих тревог, что она верила этому.
— Мама, голубчик, ради Бога,
не говорите.
Так страшно говорить про это.
В половине восьмого, только что она сошла в гостиную, лакей доложил: «Константин Дмитрич Левин». Княгиня была еще в своей комнате, и князь
не выходил. «
Так и есть», подумала Кити, и вся кровь прилила ей к сердцу. Она ужаснулась своей бледности, взглянув в зеркало.