Неточные совпадения
В угольной из этих лавочек, или, лучше, в окне, помещался сбитенщик с самоваром из красной меди и лицом
так же красным, как самовар,
так что издали можно бы подумать, что на окне стояло два самовара, если б один самовар
не был с черною как смоль бородою.
Какие бывают эти общие залы — всякий проезжающий знает очень хорошо: те же стены, выкрашенные масляной краской, потемневшие вверху от трубочного дыма и залосненные снизу спинами разных проезжающих, а еще более туземными купеческими, ибо купцы по торговым дням приходили сюда сам-шест и сам-сём испивать свою известную пару чаю; тот же закопченный потолок; та же копченая люстра со множеством висящих стеклышек, которые прыгали и звенели всякий раз, когда половой бегал по истертым клеенкам, помахивая бойко подносом, на котором сидела
такая же бездна чайных чашек, как птиц на морском берегу; те же картины во всю стену, писанные масляными красками, — словом, все то же, что и везде; только и разницы, что на одной картине изображена была нимфа с
такими огромными грудями, каких читатель, верно, никогда
не видывал.
Господин скинул с себя картуз и размотал с шеи шерстяную, радужных цветов косынку, какую женатым приготовляет своими руками супруга, снабжая приличными наставлениями, как закутываться, а холостым — наверное
не могу сказать, кто делает, бог их знает, я никогда
не носил
таких косынок.
Как в просвещенной Европе,
так и в просвещенной России есть теперь весьма много почтенных людей, которые без того
не могут покушать в трактире, чтоб
не поговорить с слугою, а иногда даже забавно пошутить над ним.
Впрочем, приезжий делал
не всё пустые вопросы; он с чрезвычайною точностию расспросил, кто в городе губернатор, кто председатель палаты, кто прокурор, — словом,
не пропустил ни одного значительного чиновника; но еще с большею точностию, если даже
не с участием, расспросил обо всех значительных помещиках: сколько кто имеет душ крестьян, как далеко живет от города, какого даже характера и как часто приезжает в город; расспросил внимательно о состоянии края:
не было ли каких болезней в их губернии — повальных горячек, убийственных каких-либо лихорадок, оспы и тому подобного, и все
так обстоятельно и с
такою точностию, которая показывала более, чем одно простое любопытство.
Это, по-видимому, совершенно невинное достоинство приобрело, однако ж, ему много уважения со стороны трактирного слуги,
так что он всякий раз, когда слышал этот звук, встряхивал волосами, выпрямливался почтительнее и, нагнувши с вышины свою голову, спрашивал:
не нужно ли чего?
О себе приезжий, как казалось, избегал много говорить; если же говорил, то какими-то общими местами, с заметною скромностию, и разговор его в
таких случаях принимал несколько книжные обороты: что он
не значащий червь мира сего и
не достоин того, чтобы много о нем заботились, что испытал много на веку своем, претерпел на службе за правду, имел много неприятелей, покушавшихся даже на жизнь его, и что теперь, желая успокоиться, ищет избрать наконец место для жительства, и что, прибывши в этот город, почел за непременный долг засвидетельствовать свое почтение первым его сановникам.
Приготовление к этой вечеринке заняло с лишком два часа времени, и здесь в приезжем оказалась
такая внимательность к туалету, какой даже
не везде видывано.
Толстые же никогда
не занимают косвенных мест, а всё прямые, и уж если сядут где, то сядут надежно и крепко,
так что скорей место затрещит и угнется под ними, а уж они
не слетят.
Нельзя утаить, что почти
такого рода размышления занимали Чичикова в то время, когда он рассматривал общество, и следствием этого было то, что он наконец присоединился к толстым, где встретил почти всё знакомые лица: прокурора с весьма черными густыми бровями и несколько подмигивавшим левым глазом
так, как будто бы говорил: «Пойдем, брат, в другую комнату, там я тебе что-то скажу», — человека, впрочем, серьезного и молчаливого; почтмейстера, низенького человека, но остряка и философа; председателя палаты, весьма рассудительного и любезного человека, — которые все приветствовали его, как старинного знакомого, на что Чичиков раскланивался несколько набок, впрочем,
не без приятности.
А я ее по усам!» Иногда при ударе карт по столу вырывались выражения: «А! была
не была,
не с чего,
так с бубен!» Или же просто восклицания: «черви! червоточина! пикенция!» или: «пикендрас! пичурущух пичура!» и даже просто: «пичук!» — названия, которыми перекрестили они масти в своем обществе.
О чем бы разговор ни был, он всегда умел поддержать его: шла ли речь о лошадином заводе, он говорил и о лошадином заводе; говорили ли о хороших собаках, и здесь он сообщал очень дельные замечания; трактовали ли касательно следствия, произведенного казенною палатою, — он показал, что ему небезызвестны и судейские проделки; было ли рассуждение о бильярдной игре — и в бильярдной игре
не давал он промаха; говорили ли о добродетели, и о добродетели рассуждал он очень хорошо, даже со слезами на глазах; об выделке горячего вина, и в горячем вине знал он прок; о таможенных надсмотрщиках и чиновниках, и о них он судил
так, как будто бы сам был и чиновником и надсмотрщиком.
Такое мнение, весьма лестное для гостя, составилось о нем в городе, и оно держалось до тех пор, покамест одно странное свойство гостя и предприятие, или, как говорят в провинциях, пассаж, о котором читатель скоро узнает,
не привело в совершенное недоумение почти всего города.
Кроме страсти к чтению, он имел еще два обыкновения, составлявшие две другие его характерические черты: спать
не раздеваясь,
так, как есть, в том же сюртуке, и носить всегда с собою какой-то свой особенный воздух, своего собственного запаха, отзывавшийся несколько жилым покоем,
так что достаточно было ему только пристроить где-нибудь свою кровать, хоть даже в необитаемой дотоле комнате, да перетащить туда шинель и пожитки, и уже казалось, что в этой комнате лет десять жили люди.
— Направо, — сказал мужик. — Это будет тебе дорога в Маниловку; а Заманиловки никакой нет. Она зовется
так, то есть ее прозвание Маниловка, а Заманиловки тут вовсе нет. Там прямо на горе увидишь дом, каменный, в два этажа, господский дом, в котором, то есть, живет сам господин. Вот это тебе и есть Маниловка, а Заманиловки совсем нет никакой здесь и
не было.
В первую минуту разговора с ним
не можешь
не сказать: «Какой приятный и добрый человек!» В следующую за тем минуту ничего
не скажешь, а в третью скажешь: «Черт знает что
такое!» — и отойдешь подальше; если ж
не отойдешь, почувствуешь скуку смертельную.
У всякого есть свой задор: у одного задор обратился на борзых собак; другому кажется, что он сильный любитель музыки и удивительно чувствует все глубокие места в ней; третий мастер лихо пообедать; четвертый сыграть роль хоть одним вершком повыше той, которая ему назначена; пятый, с желанием более ограниченным, спит и грезит о том, как бы пройтиться на гулянье с флигель-адъютантом, напоказ своим приятелям, знакомым и даже незнакомым; шестой уже одарен
такою рукою, которая чувствует желание сверхъестественное заломить угол какому-нибудь бубновому тузу или двойке, тогда как рука седьмого
так и лезет произвести где-нибудь порядок, подобраться поближе к личности станционного смотрителя или ямщиков, — словом, у всякого есть свое, но у Манилова ничего
не было.
— Сделайте милость,
не беспокойтесь
так для меня, я пройду после, — говорил Чичиков.
— Нет уж извините,
не допущу пройти позади
такому приятному, образованному гостю.
— Да, — примолвил Манилов, — уж она, бывало, все спрашивает меня: «Да что же твой приятель
не едет?» — «Погоди, душенька, приедет». А вот вы наконец и удостоили нас своим посещением. Уж
такое, право, доставили наслаждение… майский день… именины сердца…
— Очень обходительный и приятный человек, — продолжал Чичиков, — и какой искусник! я даже никак
не мог предполагать этого. Как хорошо вышивает разные домашние узоры! Он мне показывал своей работы кошелек: редкая дама может
так искусно вышить.
Засим
не пропустили председателя палаты, почтмейстера и
таким образом перебрали почти всех чиновников города, которые все оказались самыми достойными людьми.
— Позвольте мне вам заметить, что это предубеждение. Я полагаю даже, что курить трубку гораздо здоровее, нежели нюхать табак. В нашем полку был поручик, прекраснейший и образованнейший человек, который
не выпускал изо рта трубки
не только за столом, но даже, с позволения сказать, во всех прочих местах. И вот ему теперь уже сорок с лишком лет, но, благодаря Бога, до сих пор
так здоров, как нельзя лучше.
Этот вопрос, казалось, затруднил гостя, в лице его показалось какое-то напряженное выражение, от которого он даже покраснел, — напряжение что-то выразить,
не совсем покорное словам. И в самом деле, Манилов наконец услышал
такие странные и необыкновенные вещи, каких еще никогда
не слыхали человеческие уши.
Наконец Манилов поднял трубку с чубуком и поглядел снизу ему в лицо, стараясь высмотреть,
не видно ли какой усмешки на губах его,
не пошутил ли он; но ничего
не было видно
такого, напротив, лицо даже казалось степеннее обыкновенного; потом подумал,
не спятил ли гость как-нибудь невзначай с ума, и со страхом посмотрел на него пристально; но глаза гостя были совершенно ясны,
не было в них дикого, беспокойного огня, какой бегает в глазах сумасшедшего человека, все было прилично и в порядке.
— Я?.. нет, я
не то, — сказал Манилов, — но я
не могу постичь… извините… я, конечно,
не мог получить
такого блестящего образования, какое,
так сказать, видно во всяком вашем движении;
не имею высокого искусства выражаться… Может быть, здесь… в этом, вами сейчас выраженном изъяснении… скрыто другое… Может быть, вы изволили выразиться
так для красоты слога?
— А, нет! — сказал Чичиков. — Мы напишем, что они живы,
так, как стоит действительно в ревизской сказке. Я привык ни в чем
не отступать от гражданских законов, хотя за это и потерпел на службе, но уж извините: обязанность для меня дело священное, закон — я немею пред законом.
Последние слова понравились Манилову, но в толк самого дела он все-таки никак
не вник и вместо ответа принялся насасывать свой чубук
так сильно, что тот начал наконец хрипеть, как фагот. Казалось, как будто он хотел вытянуть из него мнение относительно
такого неслыханного обстоятельства; но чубук хрипел, и больше ничего.
— О! помилуйте, ничуть. Я
не насчет того говорю, чтобы имел какое-нибудь, то есть, критическое предосуждение о вас. Но позвольте доложить,
не будет ли это предприятие или, чтоб еще более,
так сказать, выразиться, негоция, [Негоция — коммерческая сделка.] —
так не будет ли эта негоция несоответствующею гражданским постановлениям и дальнейшим видам России?
Здесь Манилов, сделавши некоторое движение головою, посмотрел очень значительно в лицо Чичикова, показав во всех чертах лица своего и в сжатых губах
такое глубокое выражение, какого, может быть, и
не видано было на человеческом лице, разве только у какого-нибудь слишком умного министра, да и то в минуту самого головоломного дела.
Манилов был совершенно растроган. Оба приятеля долго жали друг другу руку и долго смотрели молча один другому в глаза, в которых видны были навернувшиеся слезы. Манилов никак
не хотел выпустить руки нашего героя и продолжал жать ее
так горячо, что тот уже
не знал, как ее выручить. Наконец, выдернувши ее потихоньку, он сказал, что
не худо бы купчую совершить поскорее и хорошо бы, если бы он сам понаведался в город. Потом взял шляпу и стал откланиваться.
Потом, что они вместе с Чичиковым приехали в какое-то общество в хороших каретах, где обворожают всех приятностию обращения, и что будто бы государь, узнавши о
такой их дружбе, пожаловал их генералами, и далее, наконец, бог знает что
такое, чего уже он и сам никак
не мог разобрать.
Так как русский человек в решительные минуты найдется, что сделать,
не вдаваясь в дальние рассуждения, то, поворотивши направо, на первую перекрестную дорогу, прикрикнул он: «Эй вы, други, почтенные!» — и пустился вскачь, мало помышляя о том, куда приведет взятая дорога.
Дождь, однако же, казалось, зарядил надолго. Лежавшая на дороге пыль быстро замесилась в грязь, и лошадям ежеминутно становилось тяжелее тащить бричку. Чичиков уже начинал сильно беспокоиться,
не видя
так долго деревни Собакевича. По расчету его, давно бы пора было приехать. Он высматривал по сторонам, но темнота была
такая, хоть глаз выколи.
— Нет, барин, нигде
не видно! — После чего Селифан, помахивая кнутом, затянул песню
не песню, но что-то
такое длинное, чему и конца
не было. Туда все вошло: все ободрительные и побудительные крики, которыми потчевают лошадей по всей России от одного конца до другого; прилагательные всех родов без дальнейшего разбора, как что первое попалось на язык.
Таким образом дошло до того, что он начал называть их наконец секретарями.
— Да что ж, барин, делать, время-то
такое; кнута
не видишь,
такая потьма! — Сказавши это, он
так покосил бричку, что Чичиков принужден был держаться обеими руками. Тут только заметил он, что Селифан подгулял.
На
такое рассуждение барин совершенно
не нашелся, что отвечать.
Селифан,
не видя ни зги, направил лошадей
так прямо на деревню, что остановился только тогда, когда бричка ударилася оглоблями в забор и когда решительно уже некуда было ехать.
Он послал Селифана отыскивать ворота, что, без сомнения, продолжалось бы долго, если бы на Руси
не было вместо швейцаров лихих собак, которые доложили о нем
так звонко, что он поднес пальцы к ушам своим.
— Что ж делать, матушка: вишь, с дороги сбились.
Не ночевать же в
такое время в степи.
Уже по одному собачьему лаю, составленному из
таких музыкантов, можно было предположить, что деревушка была порядочная; но промокший и озябший герой наш ни о чем
не думал, как только о постели.
Чичиков поблагодарил хозяйку, сказавши, что ему
не нужно ничего, чтобы она
не беспокоилась ни о чем, что, кроме постели, он ничего
не требует, и полюбопытствовал только знать, в какие места заехал он и далеко ли отсюда пути к помещику Собакевичу, на что старуха сказала, что и
не слыхивала
такого имени и что
такого помещика вовсе нет.
— Нет,
не слыхивала, нет
такого помещика.
— Здравствуйте, батюшка. Каково почивали? — сказала хозяйка, приподнимаясь с места. Она была одета лучше, нежели вчера, — в темном платье и уже
не в спальном чепце, но на шее все
так же было что-то навязано.
В обществе и на вечеринке, будь все небольшого чина, Прометей
так и останется Прометеем, а чуть немного повыше его, с Прометеем сделается
такое превращение, какого и Овидий
не выдумает: муха, меньше даже мухи, уничтожился в песчинку!
Чичиков, как уж мы видели, решился вовсе
не церемониться и потому, взявши в руки чашку с чаем и вливши туда фруктовой, повел
такие речи...
— Нет, матушка, — отвечал Чичиков, усмехнувшись, — чай,
не заседатель, а
так ездим по своим делишкам.
— Бог приберег от
такой беды, пожар бы еще хуже; сам сгорел, отец мой. Внутри у него как-то загорелось, чересчур выпил, только синий огонек пошел от него, весь истлел, истлел и почернел, как уголь, а
такой был преискусный кузнец! и теперь мне выехать
не на чем: некому лошадей подковать.
— Право, отец мой, никогда еще
не случалось продавать мне покойников. Живых-то я уступила, вот и третьего года протопопу двух девок, по сту рублей каждую, и очень благодарил,
такие вышли славные работницы: сами салфетки ткут.
— Вы, матушка, — сказал он, — или
не хотите понимать слов моих, или
так нарочно говорите, лишь бы что-нибудь говорить… Я вам даю деньги: пятнадцать рублей ассигнациями. Понимаете ли? Ведь это деньги. Вы их
не сыщете на улице. Ну, признайтесь, почем продали мед?