Неточные совпадения
Накануне, в 9-м часу вечера, приехал господин с чемоданом, занял нумер, отдал для прописки свой паспорт, спросил себе чаю и котлетку, сказал, чтоб его
не тревожили вечером, потому что он устал и хочет спать, но чтобы завтра непременно разбудили в 8 часов, потому что у него есть спешные
дела, запер дверь нумера и, пошумев ножом и вилкою, пошумев чайным прибором, скоро притих, — видно, заснул.
«Мы бедны, — говорила песенка, — но мы рабочие люди, у нас здоровые руки. Мы темны, но мы
не глупы и хотим света. Будем учиться — знание освободит нас; будем трудиться — труд обогатит нас, — это
дело пойдет, — поживем, доживем —
Дальше
не будет таинственности, ты всегда будешь за двадцать страниц вперед видеть развязку каждого положения, а на первый случай я скажу тебе и развязку всей повести:
дело кончится весело, с бокалами, песнью:
не будет ни эффектности, никаких прикрас.
А через два
дня после того, как она уехала, приходил статский, только уже другой статский, и приводил с собою полицию, и много ругал Марью Алексевну; но Марья Алексевна сама ни в одном слове
не уступала ему и все твердила: «я никаких ваших делов
не знаю.
Конечно,
дело понятное и
не для таких бывалых людей, как Марья Алексевна с мужем.
Платья
не пропали даром: хозяйкин сын повадился ходить к управляющему и, разумеется, больше говорил с дочерью, чем с управляющим и управляющихой, которые тоже, разумеется, носили его на руках. Ну, и мать делала наставления дочери, все как следует, — этого нечего и описывать,
дело известное.
— Знаю: коли
не о свадьбе, так известно о чем. Да
не на таковских напал. Мы его в бараний рог согнем. В мешке в церковь привезу, за виски вокруг налоя обведу, да еще рад будет. Ну, да нечего с тобой много говорить, и так лишнее наговорила: девушкам
не следует этого знать, это материно
дело. А девушка должна слушаться, она еще ничего
не понимает. Так будешь с ним говорить, как я тебе велю?
— Марья Алексевна, ты умная женщина, только дело-то опасное:
не слишком ли круто хочешь вести!
— Нет, маменька. Я уж давно сказала вам, что
не буду целовать вашей руки. А теперь отпустите меня. Я, в самом
деле, чувствую себя дурно.
Странен показался Верочке голос матери: он в самом
деле был мягок и добр, — этого никогда
не бывало. Она с недоумением посмотрела на мать. Щеки Марьи Алексевны пылали, и глаза несколько блуждали.
— Да, — сказал статский, лениво потягиваясь: — ты прихвастнул, Сторешников; у вас
дело еще
не кончено, а ты уж наговорил, что живешь с нею, даже разошелся с Аделью для лучшего заверения нас. Да, ты описывал нам очень хорошо, но описывал то, чего еще
не видал; впрочем, это ничего;
не за неделю до нынешнего
дня, так через неделю после нынешнего
дня, — это все равно. И ты
не разочаруешься в описаниях, которые делал по воображению; найдешь даже лучше, чем думаешь. Я рассматривал: останешься доволен.
— В первом-то часу ночи? Поедем — ка лучше спать. До свиданья, Жан. До свиданья, Сторешников. Разумеется, вы
не будете ждать Жюли и меня на ваш завтрашний ужин: вы видите, как она раздражена. Да и мне, сказать по правде, эта история
не нравится. Конечно, вам нет
дела до моего мнения. До свиданья.
Жюли протянула руку, но Верочка бросилась к ней на шею, и целовала, и плакала, и опять целовала, А Жюли и подавно
не выдержала, — ведь она
не была так воздержана на слезы, как Верочка, да и очень ей трогательна была радость и гордость, что она делает благородное
дело; она пришла в экстаз, говорила, говорила, все со слезами и поцелуями, и заключила восклицанием...
План Сторешникова был
не так человекоубийствен, как предположила Марья Алексевна: она, по своей манере, дала
делу слишком грубую форму, но сущность
дела отгадала, Сторешников думал попозже вечером завезти своих дам в ресторан, где собирался ужин; разумеется, они все замерзли и проголодались, надобно погреться и выпить чаю; он всыплет опиуму в чашку или рюмку Марье Алексевне...
— Мсье Сторешни́к, — начала она холодным, медленным тоном: — вам известно мое мнение о
деле, по которому мы видимся теперь и которое, стало быть, мне
не нужно вновь характеризовать.
Он согласен, и на его лице восторг от легкости условий, но Жюли
не смягчается ничем, и все тянет, и все объясняет… «первое — нужно для нее, второе — также для нее, но еще более для вас: я отложу ужин на неделю, потом еще на неделю, и
дело забудется; но вы поймете, что другие забудут его только в том случае, когда вы
не будете напоминать о нем каким бы то ни было словом о молодой особе, о которой» и т. д.
Кокетство, — я говорю про настоящее кокетство, а
не про глупые, бездарные подделки под него: они отвратительны, как всякая плохая подделка под хорошую вещь, — кокетство — это ум и такт в применении к
делам женщины с мужчиною.
Оказалось, что она
не осуществит их в звания любовницы, — ну, пусть осуществляет в звании жены; это все равно, главное
дело не звание, а позы, то есть обладание.
Словом, Сторешников с каждым
днем все тверже думал жениться, и через неделю, когда Марья Алексевна, в воскресенье, вернувшись от поздней обедни, сидела и обдумывала, как ловить его, он сам явился с предложением. Верочка
не выходила из своей комнаты, он мог говорить только с Марьею Алексевною. Марья Алексевна, конечно, сказала, что она с своей стороны считает себе за большую честь, но, как любящая мать, должна узнать мнение дочери и просит пожаловать за ответом завтра поутру.
— Ну, молодец девка моя Вера, — говорила мужу Марья Алексевна, удивленная таким быстрым оборотом
дела: — гляди — ко, как она забрала молодца-то в руки! А я думала, думала,
не знала, как и ум приложить! думала, много хлопот мне будет опять его заманить, думала, испорчено все
дело, а она, моя голубушка,
не портила, а к доброму концу вела, — знала, как надо поступать. Ну, хитра, нечего сказать.
— Что ты говоришь, Вера? — закричал Павел Константиныч;
дело было так ясно, что и он мог кричать,
не осведомившись у жены, как ему поступать.
Пошли обедать. Обедали молча. После обеда Верочка ушла в свою комнату. Павел Константиныч прилег, по обыкновению, соснуть. Но это
не удалось ему: только что стал он дремать, вошла Матрена и сказала, что хозяйский человек пришел; хозяйка просит Павла Константиныча сейчас же пожаловать к ней. Матрена вся дрожала, как осиновый лист; ей-то какое
дело дрожать?
Анна Петровна ушам своим
не верила. Неужели, в самом
деле, такое благополучие?
Мать перестала осмеливаться входить в ее комнату, и когда Верочка сидела там, то есть почти круглый
день, ее
не тревожили.
Было перемирие, было спокойствие, но с каждым
днем могла разразиться гроза, и у Верочки замирало сердце от тяжелого ожидания —
не нынче, так завтра или Михаил Иваныч, или Марья Алексевна приступят с требованием согласия, — ведь
не век же они будут терпеть.
Если бы я хотел сочинять эффектные столкновения, я б и дал этому положению трескучую развязку: но ее
не было на
деле; если б я хотел заманивать неизвестностью, я бы
не стал говорить теперь же, что ничего подобного
не произошло; но я пишу без уловок, и потому вперед говорю: трескучего столкновения
не будет, положение развяжется без бурь, без громов и молний.
И учитель узнал от Феди все, что требовалось узнать о сестрице; он останавливал Федю от болтовни о семейных
делах, да как вы помешаете девятилетнему ребенку выболтать вам все, если
не запугаете его? на пятом слове вы успеваете перервать его, но уж поздно, — ведь дети начинают без приступа, прямо с сущности
дела; и в перемежку с другими объяснениями всяких других семейных
дел учитель слышал такие начала речей: «А у сестрицы жених-то богатый!
По денежным своим
делам Лопухов принадлежал к тому очень малому меньшинству медицинских вольнослушающих, то есть
не живущих на казенном содержании, студентов, которое
не голодает и
не холодает. Как и чем живет огромное большинство их — это богу, конечно, известно, а людям непостижимо. Но наш рассказ
не хочет заниматься людьми, нуждающимися в съестном продовольствии; потому он упомянет лишь в двух — трех словах о времени, когда Лопухов находился в таком неприличном состоянии.
Отец его, рязанский мещанин, жил, по мещанскому званию, достаточно, то есть его семейство имело щи с мясом
не по одним воскресеньям, и даже пило чай каждый
день.
Когда он был в третьем курсе,
дела его стали поправляться: помощник квартального надзирателя предложил ему уроки, потом стали находиться другие уроки, и вот уже два года перестал нуждаться и больше года жил на одной квартире, но
не в одной, а в двух разных комнатах, — значит,
не бедно, — с другим таким же счастливцем Кирсановым.
Марья Алексевна хотела сделать большой вечер в
день рождения Верочки, а Верочка упрашивала, чтобы
не звали никаких гостей; одной хотелось устроить выставку жениха, другой выставка была тяжела. Поладили на том, чтоб сделать самый маленький вечер, пригласить лишь несколько человек близких знакомых. Позвали сослуживцев (конечно, постарше чинами и повыше должностями) Павла Константиныча, двух приятельниц Марьи Алексевны, трех девушек, которые были короче других с Верочкой.
— Все равно, как
не осталось бы на свете ни одного бедного, если б исполнилось задушевное желание каждого бедного. Видите, как же
не жалки женщины! Столько же жалки, как и бедные. Кому приятно видеть бедных? Вот точно так же неприятно мне видеть женщин с той поры, как я узнал их тайну. А она была мне открыта моею ревнивою невестою в самый
день обручения. До той поры я очень любил бывать в обществе женщин; после того, — как рукою сняло. Невеста вылечила.
— Это моя тайна, которой Федя
не расскажет вам. Я совершенно
разделяю желание бедных, чтоб их
не было, и когда-нибудь это желание исполнится: ведь раньше или позже мы сумеем же устроить жизнь так, что
не будет бедных; но…
— До свиданья. Что ж вы
не поздравите меня? Ведь нынче
день моего рожденья.
А вот что в самом
деле странно, Верочка, — только
не нам с тобою, — что ты так спокойна.
Как же они
не знают, что без этого нельзя, что это в самом
деле надобно так сделать и что это непременно сделается, чтобы вовсе никто
не был ни беден, ни несчастен.
Если бы они это говорили, я бы знала, что умные и добрые люди так думают; а то ведь мне все казалось, что это только я так думаю, потому что я глупенькая девочка, что кроме меня, глупенькой, никто так
не думает, никто этого в самом
деле не ждет.
Через два
дня учитель пришел на урок. Подали самовар, — это всегда приходилось во время урока. Марья Алексевна вышла в комнату, где учитель занимался с Федею; прежде звала Федю Матрена: учитель хотел остаться на своем месте, потому что ведь он
не пьет чаю, и просмотрит в это время федину тетрадь, но Марья Алексевна просила его пожаловать посидеть с ними, ей нужно поговорить с ним. Он пошел, сел за чайный стол.
Что это? учитель уж и позабыл было про свою фантастическую невесту, хотел было сказать «
не имею на примете», но вспомнил: «ах, да ведь она подслушивала!» Ему стало смешно, — ведь какую глупость тогда придумал! Как это я сочинил такую аллегорию, да и вовсе
не нужно было! Ну вот, подите же, говорят, пропаганда вредна — вон, как на нее подействовала пропаганда, когда у ней сердце чисто и
не расположено к вредному; ну, подслушала и поняла, так мне какое
дело?
Учитель и прежде понравился Марье Алексевне тем, что
не пьет чаю; по всему было видно, что он человек солидный, основательный; говорил он мало — тем лучше,
не вертопрах; но что говорил, то говорил хорошо — особенно о деньгах; но с вечера третьего
дня она увидела, что учитель даже очень хорошая находка, по совершенному препятствию к волокитству за девушками в семействах, где дает уроки: такое полное препятствие редко бывает у таких молодых людей.
Со стороны частного смысла их для нее самой, то есть сбережения платы за уроки, Марья Алексевна достигла большего успеха, чем сама рассчитывала; когда через два урока она повела
дело о том, что они люди небогатые, Дмитрий Сергеич стал торговаться, сильно торговался, долго
не уступал, долго держался на трехрублевом (тогда еще были трехрублевые, т. е., если помните, монета в 75 к...
Опять, в чем еще замечаются амурные
дела? — в любовных словах: никаких любовных слов
не слышно; да и говорят-то они между собою мало, — он больше говорит с Марьей Алексевною.
Кажется, чего еще? Марья Алексевна
не могла
не видеть, что Михаил Иваныч, при всем своем ограниченном уме, рассудил очень основательно; но все-таки вывела
дело уже совершенно начистоту.
Дня через два, через три она вдруг сказала Лопухову, играя с ним и Михаилом Иванычем в преферанс...
— Да. Это украшение; оно и полезно для успеха
дела; но
дело обыкновенно бывает и без этого украшения, а без расчета
не бывает. Любовь к науке была только результатом, возникавшим из
дела, а
не причиною его, причина была одна — выгода.
Вот именно этот подслушанный разговор и привел Марью Алексевну к убеждению, что беседы с Дмитрием Сергеичем
не только
не опасны для Верочки, — это она и прежде думала, — а даже принесут ей пользу, помогут ее заботам, чтобы Верочка бросила глупые неопытные девические мысли и поскорее покончила венчаньем
дело с Михаилом Иванычем.
Но я рассказываю
дело не так, как нужно для доставления мне художнической репутации, а как оно было.
Мое намерение выставлять
дело, как оно было, а
не так, как мне удобнее было бы рассказывать его, делает мне и другую неприятность: я очень недоволен тем, что Марья Алексевна представляется в смешном виде с размышлениями своими о невесте, которую сочинила Лопухову, с такими же фантастическими отгадываниями содержания книг, которые давал Лопухов Верочке, с рассуждениями о том,
не обращал ли людей в папскую веру Филипп Эгалите и какие сочинения писал Людовик XIV.
Но до выводов у них
дело не доходило.
Конечно, и то правда, что, подписывая на пьяной исповеди Марьи Алексевны «правда», Лопухов прибавил бы: «а так как, по вашему собственному признанию, Марья Алексевна, новые порядки лучше прежних, то я и
не запрещаю хлопотать о их заведении тем людям, которые находят себе в том удовольствие; что же касается до глупости народа, которую вы считаете помехою заведению новых порядков, то, действительно, она помеха
делу; но вы сами
не будете спорить, Марья Алексевна, что люди довольно скоро умнеют, когда замечают, что им выгодно стало поумнеть, в чем прежде
не замечалась ими надобность; вы согласитесь также, что прежде и
не было им возможности научиться уму — разуму, а доставьте им эту возможность, то, пожалуй, ведь они и воспользуются ею».
А оправдать его тоже
не годится, потому что любители прекрасных идей и защитники возвышенных стремлений, объявившие материалистов людьми низкими и безнравственными, в последнее время так отлично зарекомендовали себя со стороны ума, да и со стороны характера, в глазах всех порядочных людей, материалистов ли, или
не материалистов, что защищать кого-нибудь от их порицаний стало
делом излишним, а обращать внимание на их слова стало
делом неприличным.