Неточные совпадения
Молодой человек взял письмо; и он побледнел, и у него задрожали руки, и он долго смотрел на письмо, хотя оно было
не велико, всего-то слов десятка
два...
А через
два дня после того, как она уехала, приходил статский, только уже другой статский, и приводил с собою полицию, и много ругал Марью Алексевну; но Марья Алексевна сама ни в одном слове
не уступала ему и все твердила: «я никаких ваших делов
не знаю.
— Гнусные люди! гадкие люди! я была
два года уличною женщиной в Париже, я полгода жила в доме, где собирались воры, я и там
не встречала троих таких низких людей вместе!
В таком случае, — продолжает Жюли все тем же длинным, длинным тоном официальных записок, — она отправит письмо на
двух условиях — «вы можете принять или
не принять их, — вы принимаете их, — я отправляю письмо; вы отвергаете их, — я жгу письмо», и т. д., все в этой же бесконечной манере, вытягивающей душу из спасаемого.
Часа
два продолжалась сцена. Марья Алексевна бесилась, двадцать раз начинала кричать и сжимала кулаки, но Верочка говорила: «
не вставайте, или я уйду». Бились, бились, ничего
не могли сделать. Покончилось тем, что вошла Матрена и спросила, подавать ли обед — пирог уже перестоялся.
Верочка после
двух — трех ее колких фраз ушла в свою комнату; пока они
не ушла, Марья Алексевна
не думала, что нужно уйти, думала, что нужно отвечать колкостями на колкости, но, когда Верочка ушла, Марья Алексевна сейчас поняла: да, уйти лучше всего, — пусть ее допекает сын, это лучше!
Недели через
две Анна Петровна опять зашла, и уже
не выставляла предлогов для посещения, сказала просто, что зашла навестить, и при Верочке
не говорила колкостей.
Девушка начинала тем, что
не пойдет за него; но постепенно привыкала иметь его под своею командою и, убеждаясь, что из
двух зол — такого мужа и такого семейства, как ее родное, муж зло меньшее, осчастливливала своего поклонника; сначала было ей гадко, когда она узнавала, что такое значит осчастливливать без любви; был послушен: стерпится — слюбится, и она обращалась в обыкновенную хорошую даму, то есть женщину, которая сама-то по себе и хороша, но примирилась с пошлостью и, живя на земле, только коптит небо.
По денежным своим делам Лопухов принадлежал к тому очень малому меньшинству медицинских вольнослушающих, то есть
не живущих на казенном содержании, студентов, которое
не голодает и
не холодает. Как и чем живет огромное большинство их — это богу, конечно, известно, а людям непостижимо. Но наш рассказ
не хочет заниматься людьми, нуждающимися в съестном продовольствии; потому он упомянет лишь в
двух — трех словах о времени, когда Лопухов находился в таком неприличном состоянии.
Когда он был в третьем курсе, дела его стали поправляться: помощник квартального надзирателя предложил ему уроки, потом стали находиться другие уроки, и вот уже
два года перестал нуждаться и больше года жил на одной квартире, но
не в одной, а в
двух разных комнатах, — значит,
не бедно, — с другим таким же счастливцем Кирсановым.
Марья Алексевна хотела сделать большой вечер в день рождения Верочки, а Верочка упрашивала, чтобы
не звали никаких гостей; одной хотелось устроить выставку жениха, другой выставка была тяжела. Поладили на том, чтоб сделать самый маленький вечер, пригласить лишь несколько человек близких знакомых. Позвали сослуживцев (конечно, постарше чинами и повыше должностями) Павла Константиныча,
двух приятельниц Марьи Алексевны, трех девушек, которые были короче других с Верочкой.
Через
два дня учитель пришел на урок. Подали самовар, — это всегда приходилось во время урока. Марья Алексевна вышла в комнату, где учитель занимался с Федею; прежде звала Федю Матрена: учитель хотел остаться на своем месте, потому что ведь он
не пьет чаю, и просмотрит в это время федину тетрадь, но Марья Алексевна просила его пожаловать посидеть с ними, ей нужно поговорить с ним. Он пошел, сел за чайный стол.
Со стороны частного смысла их для нее самой, то есть сбережения платы за уроки, Марья Алексевна достигла большего успеха, чем сама рассчитывала; когда через
два урока она повела дело о том, что они люди небогатые, Дмитрий Сергеич стал торговаться, сильно торговался, долго
не уступал, долго держался на трехрублевом (тогда еще были трехрублевые, т. е., если помните, монета в 75 к...
От него есть избавленье только в
двух крайних сортах нравственного достоинства: или в том, когда человек уже трансцендентальный негодяй, восьмое чудо света плутовской виртуозности, вроде Aли-паши Янинского, Джеззар — паши Сирийского, Мегемет — Али Египетского, которые проводили европейских дипломатов и (Джеззар) самого Наполеона Великого так легко, как детей, когда мошенничество наросло на человеке такою абсолютно прочною бронею, сквозь которую нельзя пробраться ни до какой человеческой слабости: ни до амбиции, ни до честолюбия, ни до властолюбия, ни до самолюбия, ни до чего; но таких героев мошенничества чрезвычайно мало, почти что
не попадается в европейских землях, где виртуозность негодяйства уже портится многими человеческими слабостями.
Третий результат слов Марьи Алексевны был, разумеется, тот, что Верочка и Дмитрий Сергеич стали, с ее разрешения и поощрения, проводить вместе довольно много времени. Кончив урок часов в восемь, Лопухов оставался у Розальских еще часа
два — три: игрывал в карты с матерью семейства, отцом семейства и женихом; говорил с ними; играл на фортепьяно, а Верочка пела, или Верочка играла, а он слушал; иногда и разговаривал с Верочкою, и Марья Алексевна
не мешала,
не косилась, хотя, конечно,
не оставляла без надзора.
Кажется, чего еще? Марья Алексевна
не могла
не видеть, что Михаил Иваныч, при всем своем ограниченном уме, рассудил очень основательно; но все-таки вывела дело уже совершенно начистоту. Дня через
два, через три она вдруг сказала Лопухову, играя с ним и Михаилом Иванычем в преферанс...
У одного окна, с одного конца стола, сидела Верочка и вязала шерстяной нагрудник отцу, свято исполняя заказ Марьи Алексевны; у другого окна, с другого конца стола, сидел Лопухов; локтем одной руки оперся на стол, и в этой руке была сигара, а другая рука у него была засунута в карман; расстояние между ним и Верочкою было аршина
два, если
не больше.
А этот главный предмет, занимавший так мало места в их
не слишком частых длинных разговорах, и даже в коротких разговорах занимавший тоже лишь незаметное место, этот предмет был
не их чувство друг к другу, — нет, о чувстве они
не говорили ни слова после первых неопределенных слов в первом их разговоре на праздничном вечере: им некогда было об этом толковать; в
две — три минуты, которые выбирались на обмен мыслями без боязни подслушивания, едва успевали они переговорить о другом предмете, который
не оставлял им ни времени, ни охоты для объяснений в чувствах, — это были хлопоты и раздумья о том, когда и как удастся Верочке избавиться от ее страшного положения.
Племянник, вместо того чтобы приезжать, приходил, всматривался в людей и, разумеется, большею частию оставался недоволен обстановкою: в одном семействе слишком надменны; в другом — мать семейства хороша, отец дурак, в третьем наоборот, и т. д., в иных и можно бы жить, да условия невозможные для Верочки; или надобно говорить по — английски, — она
не говорит; или хотят иметь собственно
не гувернантку, а няньку, или люди всем хороши, кроме того, что сами бедны, и в квартире нет помещения для гувернантки, кроме детской, с
двумя большими детьми,
двумя малютками, нянькою и кормилицею.
— Нет еще, Вера Павловна; но
не унывайте, найдется. Каждый день я бываю в
двух, в трех семействах. Нельзя же, чтобы
не нашлось, наконец, порядочное, в котором можно жить.
Вы, профессор N (она назвала фамилию знакомого, через которого получен был адрес) и ваш товарищ, говоривший с ним о вашем деле, знаете друг друга за людей достаточно чистых, чтобы вам можно было говорить между собою о дружбе одного из вас с молодою девушкою,
не компрометируя эту девушку во мнении других
двух.
— А ведь я до
двух часов
не спала от радости, мой друг. А когда я уснула, какой сон видела! Будто я освобождаюсь ив душного подвала, будто я была в параличе и выздоровела, и выбежала в поле, и со мной выбежало много подруг, тоже, как я, вырвавшихся из подвалов, выздоровевших от паралича, и нам было так весело, так весело бегать по просторному полю!
Не сбылся сон! А я думала, что уж
не ворочусь домой.
Во — первых, у нас будут
две комнаты, твоя и моя, и третья, в которой мы будем пить чай, обедать, принимать гостей, которые бывают у нас обоих, а
не у тебя одного,
не у меня одной.
— Ах, мой миленький, еще 64 дня осталось! Ах, какая тоска здесь! Эти
два дня шли дольше тех трех дней. Ах, какая тоска! Гадость какая здесь, если бы ты знал, мой миленький. До свиданья, мой милый, голубчик мой, — до вторника; а эти три дня будут дольше всех пяти дней. До свиданья, мой милый. («Гм, гм! Да! Гм! — Глаза
не хороши. Она плакать
не любит. Это нехорошо. Гм! Да!»)
Дня
два после разговора о том, что они жених и невеста, Верочка радовалась близкому освобождению; на третий день уже вдвое несноснее прежнего стал казаться ей «подвал», как она выражалась, на четвертый день она уж поплакала, чего очень
не любила, но поплакала немножко, на пятый побольше, на шестой уже
не плакала, а только
не могла заснуть от тоски.
«
Не годится, показавши волю, оставлять человека в неволе», и после этого думал
два часа: полтора часа по дороге от Семеновского моста на Выборгскую и полчаса на своей кушетке; первую четверть часа думал,
не нахмуривая лба, остальные час и три четверти думал, нахмуривая лоб, по прошествии же
двух часов ударил себя по лбу и, сказавши «хуже гоголевского почтмейстера, телятина!», — посмотрел на часы.
В половине службы пришла Наталья Андреевна, или Наташа, как звал ее Алексей Петрович; по окончании свадьбы попросила молодых зайти к ней; у ней был приготовлен маленький завтрак: зашли, посмеялись, даже протанцовали
две кадрили в
две пары, даже вальсировали; Алексей Петрович,
не умевший танцовать, играл им на скрипке, часа полтора пролетели легко и незаметно. Свадьба была веселая.
Вся ваша прежняя жизнь привела вас к заключению, что люди делятся на
два разряда — дураков и плутов: «кто
не дурак, тот плут, непременно плут, думали вы, а
не плутом может быть только дурак».
Вера Павловна также имела
два урока, хотя незавидных, но и
не очень плохих.
— А этот Сторешни́к, он
две недели кутил ужасно; но потом помирился с Аделью. Я очень рада за Адель: он добрый малый; только жаль, что Адель
не имеет характера.
Каким образом Петровна видела звезды на Серже, который еще и
не имел их, да если б и имел, то, вероятно,
не носил бы при поездках на службе Жюли, это вещь изумительная; но что действительно она видела их, что
не ошиблась и
не хвастала, это
не она свидетельствует, это я за нее также ручаюсь: она видела их. Это мы знаем, что на нем их
не было; но у него был такой вид, что с точки зрения Петровны нельзя было
не увидать на нем
двух звезд, — она и увидела их;
не шутя я вам говорю: увидела.
И сидели они у наших, Данилыч, часа
два, и наши с ними говорят просто, вот как я с тобою, и
не кланяются им, и смеются с ними; и наш-то сидит с генералом, оба развалившись, в креслах-то, и курят, и наш курит при генерале, и развалился; да чего? — папироска погасла, так он взял у генерала-то, да и закурил свою-то.
Отец выпивал, но только когда приходилась нужда невтерпеж, — это реальное горе, или когда доход был порядочный; тут он отдавал матери все деньги и говорил: «ну, матушка, теперь, слава богу, на
два месяца нужды
не увидишь; а я себе полтинничек оставил, на радости выпью» — это реальная радость.
Было бы слишком длинно и сухо говорить о других сторонах порядка мастерской так же подробно, как о разделе и употреблении прибыли; о многом придется вовсе
не говорить, чтобы
не наскучить, о другом лишь слегка упомянуть; например, что мастерская завела свое агентство продажи готовых вещей, работанных во время,
не занятое заказами, — отдельного магазина она еще
не могла иметь, но вошла в сделку с одною из лавок Гостиного двора, завела маленькую лавочку в Толкучем рынке, —
две из старух были приказчицами в лавочке.
Да и вообще она всячески избегала всякого вида влияния, старалась выводить вперед других и успевала в этом, так что многие из дам, приезжавших в мастерскую для заказов,
не различали ее от
двух других закройщиц.
Вера Павловна, проснувшись, долго нежится в постели; она любит нежиться, и немножко будто дремлет, и
не дремлет, а думает, что надобно сделать; и так полежит,
не дремлет, и
не думает — нет, думает: «как тепло, мягко, хорошо, славно нежиться поутру»; так и нежится, пока из нейтральной комнаты, — нет, надобно сказать: одной из нейтральных комнат, теперь уже
две их, ведь это уже четвертый год замужества, — муж, то есть «миленький», говорит: «Верочка, проснулась?» — «Да, миленький».
Не очень редко бывают гости и постарше, ровня Лопуховым: большею частью бывшие товарищи Лопухова, знакомые его бывших товарищей, человека
два — три молодых профессоров, почти все люди бессемейные; из семейных людей почти только Мерцаловы.
Тут всего было: танцовали в 16 пар, и только в 12 пар, зато и в 18, одну кадриль даже в 20 пар; играли в горелки, чуть ли
не в 22 пары, импровизировали трое качелей между деревьями; в промежутках всего этого пили чай, закусывали; с полчаса, — нет, меньше, гораздо меньше, чуть ли
не половина компании даже слушала спор Дмитрия Сергеича с
двумя студентами, самыми коренными его приятелями из всех младших его приятелей; они отыскивали друг в друге неконсеквентности, модерантизм, буржуазность, — это были взаимные опорочиванья; но, в частности, у каждого отыскивался и особенный грех.
Через
два дня, за утренним чаем, Вера Павловна заметила мужу, что цвет его лица ей
не нравится.
Кирсанов стал бывать по
два раза в день у больного: они с ним оба видели, что болезнь проста и
не опасна. На четвертый день поутру Кирсанов сказал Вере Павловне...
В самом деле Кирсанов уже больше
двух лет почти вовсе
не бывал у Лопуховых. Читатель
не замечал его имени между их обыкновенными гостями, да и между редкими посетителями он давно стал самым редким.
Проходили
два мужика, заглянули, похвалили; проходил чиновник, заглянул,
не похвалил, но сладко улыбнулся; проезжали экипажи, — из них
не заглядывали:
не было видно, что лежит в канаве; постоял Лопухов, опять взял некоего,
не в охапку, а за руку, поднял, вывел на шоссе, и говорит: «Ах, милостивый государь, как это вы изволили оступиться?
Два — три молодые человека, да один
не молодой человек из его бывших профессоров, его приятели давно наговорили остальным, будто бы есть на свете какой-то Фирхов, и живет в Берлине, и какой-то Клод Бернар, и живет в Париже, и еще какие-то такие же, которых
не упомнишь, которые тоже живут в разных городах, и что будто бы эти Фирхов, Клод Бернар и еще кто-то — будто бы они светила медицинской науки.
Прошло еще
два дня;
не зайти к Лопуховым четыре дня сряду было делом необыкновенным для Кирсанова.
Надобность в дежурстве прошла. Для соблюдения благовидности, чтобы
не делать крутого перерыва, возбуждающего внимание, Кирсанову нужно было еще
два — три раза навестить Лопуховых на — днях, потом через неделю, потом через месяц, потом через полгода. Затем удаление будет достаточно объясняться занятиями.
Ах, как легко! так что и час, и
два пролетят, будто одна минута, нет, ни минуты, ни секунды нет, вовсе времени нет, все равно, как уснешь, и проснешься: проснешься — знаешь, что много времени прошло с той поры, как уснул; а как это время прошло? — и ни одного мига
не составило; и тоже все равно, как после сна,
не то что утомленье, а, напротив, свежесть, бодрость, будто отдохнул; да так и есть, что отдохнул: я сказала «очень легко дышать», это и есть самое настоящее.
Конечно, это недоразумение
не могло бы быть продолжительно; по мере приближения развязки, расспросы Крюковой делались бы настойчивее; она или высказала бы, что у ней есть особенная причина знать истину, или Лопухов или Вера Павловна догадались бы, что есть какая-то особенная надобность в ее расспросах, и
двумя — тремя неделями, быть может, несколькими днями позже дело все-таки пришло бы к тому же, к чему пришло несколько раньше, благодаря неожиданному для Крюковой появлению Кирсанова в мастерской.
И, кроме того, у Лопуховых чаще прежнего стали бывать гости; прежде,
не считая молодежи — какие ж это гости, молодежь? это племянники только, — бывали почти только Мерцаловы; теперь Лопуховы сблизились еще с
двумя — тремя такими же милыми семействами.
Прежняя штука, притвориться обиженным, выставить какую-нибудь пошлую сторону характера, чтобы опереться на нее,
не годится:
два раза на одном и том же
не проведешь: вторая такая история лишь раскрыла бы смысл первой, показала бы его героем
не только новых, но и прежних времен.
Проходит
два дня. Вера Павловна опять нежится после обеда, нет,
не нежится, а только лежит и думает, и лежит она в своей комнате, на своей кроватке. Муж сидит подле нее, обнял ее, Тоже думает.