Неточные совпадения
Прощай же,
мой милый, дай руку
на прощанье, в последний раз пожму ее.
Марья Алексевна гордо посматривала
на лакеев: «Глядите, хамы, каковы кавалеры, — а вот этот
моим зятем будет!
— Кушай, Верочка! Вот, кушай
на здоровье! Сама тебе принесла: видишь, мать помнит о тебе! Сижу, да и думаю: как же это Верочка легла спать без чаю? сама пью, а сама все думаю. Вот и принесла. Кушай,
моя дочка милая!
— Садись ко мне
на колени,
моя милая Жюли. — Он стал ласкать ее, она успокоилась. — Как я люблю тебя в такие минуты! Ты славная женщина. Ну, что ты не соглашаешься повенчаться со мною? сколько раз я просил тебя об этом! Согласись.
— В первом-то часу ночи? Поедем — ка лучше спать. До свиданья, Жан. До свиданья, Сторешников. Разумеется, вы не будете ждать Жюли и меня
на ваш завтрашний ужин: вы видите, как она раздражена. Да и мне, сказать по правде, эта история не нравится. Конечно, вам нет дела до
моего мнения. До свиданья.
— Да, могу благодарить
моего создателя, — сказала Марья Алексевна: — у Верочки большой талант учить
на фортепьянах, и я за счастье почту, что она вхожа будет в такой дом; только учительница-то
моя не совсем здорова, — Марья Алексевна говорила особенно громко, чтобы Верочка услышала и поняла появление перемирия, а сама, при всем благоговении, так и впилась глазами в гостей: — не знаю, в силах ли будет выйти и показать вам пробу свою
на фортепьянах. — Верочка, друг
мой, можешь ты выйти, или нет?
— Милое дитя
мое, — сказала Жюли, вошедши в комнату Верочки: — ваша мать очень дурная женщина. Но чтобы мне знать, как говорить с вами, прошу вас, расскажите, как и зачем вы были вчера в театре? Я уже знаю все это от мужа, но из вашего рассказа я узнаю ваш характер. Не опасайтесь меня. — Выслушавши Верочку, она сказала: — Да, с вами можно говорить, вы имеете характер, — и в самых осторожных, деликатных выражениях рассказала ей о вчерашнем пари;
на это Верочка отвечала рассказом о предложении кататься.
Каждое
мое слово было взвешено; каждое — основано
на наблюдении над нею.
Может быть, и
мои доводы отчасти подействуют
на него, но главное — ваша твердость.
— Вам должна быть известна
моя воля… Я не могу согласиться
на такой странный, можно сказать, неприличный брак.
— Ах, боже
мой, я
на первую ангажирована; вторую — извольте.
— Все равно, как не осталось бы
на свете ни одного бедного, если б исполнилось задушевное желание каждого бедного. Видите, как же не жалки женщины! Столько же жалки, как и бедные. Кому приятно видеть бедных? Вот точно так же неприятно мне видеть женщин с той поры, как я узнал их тайну. А она была мне открыта
моею ревнивою невестою в самый день обручения. До той поры я очень любил бывать в обществе женщин; после того, — как рукою сняло. Невеста вылечила.
— Этого я один не умею сказать; это умеет рассказывать только
моя невеста; я здесь один, без нее, могу сказать только: она заботится об этом, а она очень сильная, она сильнее всех
на свете.
Я совершенно согласен с желанием бедных, чтоб их не было
на свете, потому что это и сделает
моя невеста.
— Мы все говорили обо мне, — начал Лопухов: — а ведь это очень нелюбезно с
моей стороны, что я все говорил о себе. Теперь я хочу быть любезным, — говорить о вас! Вера Павловна. Знаете, я был о вас еще гораздо худшего мнения, чем вы обо мне. А теперь… ну, да это после. Но все-таки, я не умею отвечать себе
на одно. Отвечайте вы мне. Скоро будет ваша свадьба?
Но
на этом слове Марья Алексевна уже прекратила свое слушание: «ну, теперь занялись ученостью, — не по
моей части, да и не нужно.
— Ах, боже
мой! И все замечания, вместо того чтобы говорить дело. Я не знаю, что я с вами сделала бы — я вас
на колени поставлю: здесь нельзя, — велю вам стать
на колени
на вашей квартире, когда вы вернетесь домой, и чтобы ваш Кирсанов смотрел и прислал мне записку, что вы стояли
на коленях, — слышите, что я с вами сделаю?
— Нет,
мой друг, это возбудит подозрения. Ведь я бываю у вас только для уроков. Мы сделаем вот что. Я пришлю по городской почте письмо к Марье Алексевне, что не могу быть
на уроке во вторник и переношу его
на среду. Если будет написано:
на среду утро — значит, дело состоялось;
на среду вечер — неудача. Но почти несомненно «
на утро». Марья Алексевна это расскажет и Феде, и вам, и Павлу Константинычу.
— Пойдемте домой,
мой друг, я вас провожу. Поговорим. Я через несколько минут скажу, в чем неудача. А теперь дайте подумать. Я все еще не собрался с мыслями. Надобно придумать что-нибудь новое. Не будем унывать, придумаем. — Он уже прибодрился
на последних словах, но очень плохо.
— Вот,
мой милый, ты меня выпускаешь
на волю из подвала: какой ты умный и добрый. Как ты это вздумал?
— Милый
мой, и я тогда же подумала, что ты добрый. Выпускаешь меня
на волю,
мой милый. Теперь я готова терпеть; теперь я знаю, что уйду из подвала, теперь мне будет не так душно в нем, теперь ведь я уж знаю, что выйду из него. А как же я уйду из него,
мой милый?
— Ах,
мой милый, нам будет очень, очень мало нужно. Но только я не хочу так: я не хочу жить
на твои деньги. Ведь я и теперь имею уроки. Я их потеряю тогда — ведь маменька всем расскажет, что я злодейка. Но найдутся другие уроки. Я стану жить. Да, ведь так надобно? Ведь мне не не должно жить
на твои деньги?
— Только одно переменилось,
мой миленький: что я теперь знаю, что из подвала
на волю выхожу.
Да хоть и не объясняли бы, сама сообразит: «ты,
мой друг, для меня вот от чего отказался, от карьеры, которой ждал», — ну, положим, не денег, — этого не взведут
на меня ни приятели, ни она сама, — ну, хоть и то хорошо, что не будет думать, что «он для меня остался в бедности, когда без меня был бы богат».
— Друг
мой, миленький
мой, как я рада, что опять с тобою, хоть
на минуточку! Знаешь, сколько мне осталось сидеть в этом подвале? Твои дела когда кончатся? к 10-му июля кончатся?
— Ах, как весело будет! Только ты,
мой миленький, теперь вовсе не говори со мною, и не гляди
на меня, и
на фортепьяно не каждый раз будем играть. И не каждый раз буду выходить при тебе из своей комнаты. Нет, не утерплю, выйду всегда, только
на одну минуточку, и так холодно буду смотреть
на тебя, неласково. И теперь сейчас уйду в свою комнату. До свиданья,
мой милый. Когда?
— Если бы ты был глуп, или бы я был глуп, сказал бы я тебе, Дмитрий, что этак делают сумасшедшие. А теперь не скажу. Все возражения ты, верно, постарательнее
моего обдумал. А и не обдумывал, так ведь все равно. Глупо ли ты поступаешь, умно ли — не знаю; но, по крайней мере, сам не стану делать той глупости, чтобы пытаться отговаривать, когда знаю, что не отговорить. Я тебе тут нужен
на что-нибудь, или нет?
— Ну,
мой друг, у нас был уговор, чтоб я не целовал твоих рук, да ведь то говорилось вообще, а
на такой случай уговора не было. Давайте руку, Вера Павловна.
—
Мое дитя, вы могли бы иметь хороший успех, у вас есть мастерство и вкус. Но для этого надобно иметь пышный магазин
на Невском.
— Да, я заведу со временем; это будет
моя цель. Теперь я принимаю заказы
на дому.
Мой отец был дьячок в губернском городе и занимался переплетным мастерством, а мать пускала
на квартиру семинаристов.
Моя мать часто сердилась, иногда бивала меня, но тогда, когда у нее, как она говорила, отнималась поясница от тасканья корчаг и чугунов, от мытья белья
на нас пятерых и
на пять человек семинаристов, и мытья полов, загрязненных нашими двадцатью ногами, не носившими калош, и ухода за коровой; это — реальное раздражение нерв чрезмерною работою без отдыха; и когда, при всем этом, «концы не сходились», как она говорила, то есть нехватало денег
на покупку сапог кому-нибудь из нас, братьев, или
на башмаки сестрам, — тогда она бивала нас.
— «Верочка, друг
мой, ангел
мой, — говорит Марья Алексевна, — приляг, отдохни, сокровище, ну, что
на меня смотреть, я и так полежу.
— Милый
мой, ведь это ты для
моего успокоения геройствовал. А убежим сейчас же, в самом деле, если тебе так хочется поскорее кончить карантин. Я скоро пойду
на полчаса в мастерскую. Отправимтесь все вместе: это будет с твоей стороны очень мило, что ты первый визит после болезни сделаешь нашей компании. Она заметит это и будет очень рада такой внимательности.
На первый раз она была изумлена такой исповедью; но, подумав над нею несколько дней, она рассудила: «а
моя жизнь? — грязь, в которой я выросла, ведь тоже была дурна; однако же не пристала ко мне, и остаются же чисты от нее тысячи женщин, выросших в семействах не лучше
моего.
Идиллия нынче не в моде, и я сам вовсе не люблю ее, то есть лично я не люблю, как не люблю гуляний, не люблю спаржи, — мало ли, до чего я не охотник? ведь нельзя же одному человеку любить все блюда, все способы развлечений; но я знаю, что эти вещи, которые не по
моему личному вкусу, очень хорошие вещи, что они по вкусу, или были бы по вкусу, гораздо большему числу людей, чем те, которые, подобно мне, предпочитают гулянью — шахматную игру, спарже — кислую капусту с конопляным маслом; я знаю даже, что у большинства, которое не разделяет
моего вкуса к шахматной игре, и радо было бы не разделять
моего вкуса к кислой капусте с конопляным маслом, что у него вкусы не хуже
моих, и потому я говорю: пусть будет
на свете как можно больше гуляний, и пусть почти совершенно исчезнет из света, останется только античною редкостью для немногих, подобных мне чудаков, кислая капуста с конопляным маслом!
— Нет, ты не все читаешь. А это что? — говорит гостья, и опять сквозь нераскрывающийся полог является дивная рука, опять касается страницы, и опять выступают
на странице новые слова, и опять против воли читает Вера Павловна новые слова: «Зачем
мой миленький не провожает нас чаще?»
— Верочка, что с тобою? — муж обнимает ее. — Ты вся дрожишь. — Муж целует ее. — У тебя
на щеках слезы, у тебя холодный пот
на лбу. Ты босая бежала по холодному полу,
моя милая; я целую твои ножки, чтобы согреть их.
Только руку я и видела: сама она пряталась за пологом, мне снилось, что у
моей постели, — за то же я ее и бросила, что
на ней это приснилось, — что у ней есть полог и что гостья прячется за ним; но какая дивная рука,
мой милый!
— Нет, не ласкай,
мой милый! Довольно. Благодарю тебя! — и она так кротко и искренно смотрит
на него. — Благодарю тебя, ты так добр ко мне.
А Лопухов еще через два — три дня, тоже после обеда, входит в комнату жены, берет
на руки свою Верочку, несет ее
на ее оттоманку к себе: «Отдыхай здесь,
мой друг», и любуется
на нее. Она задремала, улыбаясь; он сидит и читает. А она уж опять открыла глаза и думает...
— Изволь,
мой милый. Мне снялось, что я скучаю оттого, что не поехала в оперу, что я думаю о ней, о Бозио; ко мне пришла какая-то женщина, которую я сначала приняла за Бозио и которая все пряталась от меня; она заставила меня читать
мой дневник; там было написано все только о том, как мы с тобою любим друг друга, а когда она дотрогивалась рукою до страниц,
на них показывались новые слова, говорившие, что я не люблю тебя.
— Ты дурно поступаешь со мною, Дмитрий. Я не могу не исполнить твоей просьбы. Но, в свою очередь, я налагаю
на тебя одно условие. Я буду бывать у вас; но, если я отправлюсь из твоего дома не один, ты обязан сопровождать меня повсюду, и чтоб я не имел надобности звать тебя, — слышишь? — сам ты, без
моего зова. Без тебя я никуда ни шагу, ни в оперу, ни к кому из знакомых, никуда.
Если бы Кирсанов рассмотрел свои действия в этом разговоре как теоретик, он с удовольствием заметил бы: «А как, однако же, верна теория; самому хочется сохранить свое спокойствие, возлежать
на лаврах, а толкую о том, что, дескать, ты не имеешь права рисковать спокойствием женщины; а это (ты понимай уж сам) обозначает, что, дескать, я действительно совершал над собою подвиги благородства к собственному сокрушению, для спокойствия некоторого лица и для твоего,
мой друг; а потому и преклонись перед величием души
моей.
Почему, например, когда они, возвращаясь от Мерцаловых, условливались
на другой день ехать в оперу
на «Пуритан» и когда Вера Павловна сказала мужу: «Миленький
мой, ты не любишь этой оперы, ты будешь скучать, я поеду с Александром Матвеичем: ведь ему всякая опера наслажденье; кажется, если бы я или ты написали оперу, он и ту стал бы слушать», почему Кирсанов не поддержал мнения Веры Павловны, не сказал, что «в самом деле, Дмитрий, я не возьму тебе билета», почему это?
И пальцы Веры Павловны забывают шить, и шитье опустилось из опустившихся рук, и Вера Павловна немного побледнела, вспыхнула, побледнела больше, огонь коснулся ее запылавших щек, — миг, и они побелели, как снег, она с блуждающими глазами уже бежала в комнату мужа, бросилась
на колени к нему, судорожно обняла его, положила голову к нему
на плечо, чтобы поддержало оно ее голову, чтобы скрыло оно лицо ее, задыхающимся голосом проговорила: «Милый
мой, я люблю его», и зарыдала.
—
Мой милый я сказала тебе слишком суровые слова. Но не сердись
на них. Ты видишь, я борюсь. Вместо того, чтобы поддержать меня, ты начал помогать тому, против чего я борюсь, надеясь, — да, надеясь устоять.
Ведь ты знаешь, как я смотрю
на это; знаешь, что
мое мнение
на это и непоколебимо во мне, и справедливо
на самом деле — ведь ты все это знаешь.
— Рассказывая про завод, друг
мой Верочка, я забыл сказать тебе одну вещь о новом своем месте, это, впрочем, неважно и говорить об этом не стоило, а
на случай скажу; но только у меня просьба: мне хочется спать, тебе тоже; так если чего не договорю о заводе, поговорим завтра, а теперь скажу в двух словах.
— Да ведь у тебя не приготовлены вещи, как же ты поедешь? Собирайся, если хочешь: как увидишь, так и сделаешь. Только я тебя просил бы вот о чем: подожди
моего письма. Оно придет завтра же; я напишу и отдам его где-нибудь
на дороге. Завтра же получишь, подожди, прошу тебя.