Неточные совпадения
Смелая, бойкая
была песенка, и ее мелодия
была веселая, —
было в ней две — три грустные ноты, но они покрывались общим светлым характером мотива, исчезали в рефрене, исчезали во всем заключительном куплете, — по крайней мере, должны
были покрываться, исчезать, — исчезали бы, если бы дама
была в другом расположении духа; но теперь у ней эти немногие грустные ноты звучали слышнее других, она как будто встрепенется, заметив это, понизит на них голос и сильнее начнет
петь веселые звуки, их сменяющие, но вот она опять унесется
мыслями от песни к своей думе, и опять грустные звуки берут верх.
— Да, вот еще счастливая
мысль: дайте мне бумаги, я напишу этому негодяю письмо, чтобы взять его в руки. — Жюли написала: «Мсье Сторешников, вы теперь, вероятно, в большом затруднении; если хотите избавиться от него,
будьте у меня в 7 часов. М. Ле-Теллье». — Теперь прощайте!
Была и еще одна причина в том же роде: мать Сторешникова, конечно, станет противиться женитьбе — мать в этом случае представительница света, — а Сторешников до сих пор трусил матери и, конечно, тяготился своею зависимостью от нее. Для людей бесхарактерных очень завлекательна
мысль: «я не боюсь; у меня
есть характер».
Но соблазнительна
была для нее
мысль, осуждаемая ее здравым смыслом, что Верка ведет дело к свадьбе.
Все, кроме слов и поступков Верочки, подтверждало эту
мысль: жених
был шелковый.
Она не прибавила в
мыслях: «а впрочем, не интересуюсь», потому что и вопроса не
было, станет ли она им интересоваться.
Нет, Верочка, это не странно, что передумала и приняла к сердцу все это ты, простенькая девочка, не слышавшая и фамилий-то тех людей, которые стали этому учить и доказали, что этому так надо
быть, что это непременно так
будет, что «того не может не
быть; не странно, что ты поняла и приняла к сердцу эти
мысли, которых не могли тебе ясно представить твои книги: твои книги писаны людьми, которые учились этим
мыслям, когда они
были еще
мыслями; эти
мысли казались удивительны, восхитительны, — и только.
А вот что странно, Верочка, что
есть такие же люди, у которых нет этого желания, у которых совсем другие желания, и им, пожалуй, покажется странно, с какими
мыслями ты, мой друг, засыпаешь в первый вечер твоей любви, что от
мысли о себе, о своем милом, о своей любви, ты перешла к
мыслям, что всем людям надобно
быть счастливыми, и что надобно помогать этому скорее прийти.
— Это
было для Верочки и для Дмитрия Сергеича, — он теперь уж и в
мыслях Марьи Алексевны
был не «учитель», а «Дмитрий Сергеич»; — а для самой Марьи Алексевны слова ее имели третий, самый натуральный и настоящий смысл: «надо его приласкать; знакомство может впоследствии пригодиться, когда
будет богат, шельма»; это
был общий смысл слов Марьи Алексевны для Марьи Алексевны, а кроме общего,
был в них для нее и частный смысл: «приласкавши, стану ему говорить, что мы люди небогатые, что нам тяжело платить по целковому за урок».
— Так
буду и я беспощадна, Дмитрий Сергеич, — сказала Верочка, улыбаясь: — вы не обольщайтесь
мыслью, что имели во мне упорную противницу вашей теории расчета выгод и приобрели ей новую последовательницу.
Но я думала, что это мои личные
мысли, что умные и ученые люди думают иначе, оттого и
было колебанье.
Разумеется, главным содержанием разговоров Верочки с Лопуховым
было не то, какой образ
мыслей надобно считать справедливым, но вообще они говорили между собою довольно мало, и длинные разговоры у них, бывавшие редко, шли только о предметах посторонних, вроде образа
мыслей и тому подобных сюжетов.
А этот главный предмет, занимавший так мало места в их не слишком частых длинных разговорах, и даже в коротких разговорах занимавший тоже лишь незаметное место, этот предмет
был не их чувство друг к другу, — нет, о чувстве они не говорили ни слова после первых неопределенных слов в первом их разговоре на праздничном вечере: им некогда
было об этом толковать; в две — три минуты, которые выбирались на обмен
мыслями без боязни подслушивания, едва успевали они переговорить о другом предмете, который не оставлял им ни времени, ни охоты для объяснений в чувствах, — это
были хлопоты и раздумья о том, когда и как удастся Верочке избавиться от ее страшного положения.
Пришедши через два дня на урок, он должен
был сказать Верочке: «советую вам оставить
мысль о том, чтобы сделаться актрисою».
На нее в самом деле
было жалко смотреть: она не прикидывалась. Ей
было в самом деле больно. Довольно долго ее слова
были бессвязны, — так она
была сконфужена за себя; потом
мысли ее пришли в порядок, но и бессвязные, и в порядке, они уже не говорили Лопухову ничего нового. Да и сам он
был также расстроен. Он
был так занят открытием, которое она сделала ему, что не мог заниматься ее объяснениями по случаю этого открытия. Давши ей наговориться вволю, он сказал...
— Пойдемте домой, мой друг, я вас провожу. Поговорим. Я через несколько минут скажу, в чем неудача. А теперь дайте подумать. Я все еще не собрался с
мыслями. Надобно придумать что-нибудь новое. Не
будем унывать, придумаем. — Он уже прибодрился на последних словах, но очень плохо.
— А может
быть, мне только так показалось. У меня, признаюсь вам, от всех
мыслей голова кругом идет.
— Вера Павловна, я вам предложил свои
мысли об одной стороне нашей жизни, — вы изволили совершенно ниспровергнуть их вашим планом, назвали меня тираном, поработителем, — извольте же придумывать сами, как
будут устроены другие стороны наших отношений! Я считаю напрасным предлагать свои соображения, чтоб они
были точно так же изломаны вами. Друг мой, Верочка, да ты сама скажи, как ты думаешь жить; наверное мне останется только сказать: моя милая! как она умно думает обо всем!
— Так я, мой милый, уж и не
буду заботиться о женственности; извольте, Дмитрий Сергеич, я
буду говорить вам совершенно мужские
мысли о том, как мы
будем жить. Мы
будем друзьями. Только я хочу
быть первым твоим другом. Ах, я еще тебе не говорила, как я ненавижу этого твоего милого Кирсанова!
— Да, милая Верочка, шутки шутками, а ведь в самом деле лучше всего жить, как ты говоришь. Только откуда ты набралась таких
мыслей? Я-то их знаю, да я помню, откуда я их вычитал. А ведь до ваших рук эти книги не доходят. В тех, которые я тебе давал, таких частностей не
было. Слышать? — не от кого
было. Ведь едва ли не первого меня ты встретила из порядочных людей.
— Иду. — Лопухов отправился в комнату Кирсанова, и на дороге успел думать: «а ведь как верно, что Я всегда на первом плане — и начал с себя и кончил собою. И с чего начал: «жертва» — какое плутовство; будто я от ученой известности отказываюсь, и от кафедры — какой вздор! Не все ли равно,
буду так же работать, и так же получу кафедру, и так же послужу медицине. Приятно человеку, как теоретику, замечать, как играет эгоизм его
мыслями на практике».
А если бы ему напомнить размышление, начинавшееся на тему «жертва» и кончавшееся
мыслями о нарядах, то можно бы его уличить, что предчувствовалось уж и с той самой поры нечто вроде этого обстоятельства, потому что иначе незачем
было бы и являться тогда в нем
мысли: «отказываюсь от ученой карьеры».
И если бы уличить Лопухова, как практического мыслителя, в тогдашней его неосновательности «не отказываюсь», он восторжествовал бы, как теоретик, и сказал бы: «вот вам новый пример, как эгоизм управляет нашими
мыслями! — ведь я должен бы
был видеть, но не видел, потому что хотелось видеть не то — и нашими поступками, потому что зачем же заставил девушку сидеть в подвале лишнюю неделю, когда следовало предвидеть и все устроить тогда же!»
У Марьи Алексевны
было в
мыслях несколько проектов о том, как поступить с Лопуховым, когда он явится вечером.
Но это
были точно такие же мечты, как у хозяйки
мысль развести Павла Константиныча с женою; такие проекты, как всякая поэзия, служат, собственно, не для практики, а для отрады сердцу, ложась основанием для бесконечных размышлений наедине и для иных изъяснений в беседах будущности, что, дескать, я вот что могла (или, смотря по полу лица: мог) сделать и хотела (хотел), да по своей доброте пожалела (пожалел).
Проекты побить Лопухова и проклясть дочь
были идеальною стороною
мыслей и чувств Марьи Алексевны.
— Давайте играть, — говорит Алексей Петрович, — давайте исповедываться. — Давайте, давайте, это
будет очень весело, — говорит Вера Павловна: — но вы подали
мысль, вы покажите и пример исполнения.
— Не исповедуйтесь, Серж, — говорит Алексей Петрович, — мы знаем вашу историю; заботы об излишнем,
мысли о ненужном, — вот почва, на которой вы выросли; эта почва фантастическая. Потому, посмотрите вы на себя: вы от природы человек и не глупый, и очень хороший,
быть может, не хуже и не глупее нас, а к чему же вы пригодны, на что вы полезны?
Видишь, у нее
были дурные
мысли, но из них выходила польза человеку: ведь тебе вышла польза?
— Вот мы теперь хорошо знаем друг друга, — начала она, — я могу про вас сказать, что вы и хорошие работницы, и хорошие девушки. А вы про меня не скажете, чтобы я
была какая-нибудь дура. Значит, можно мне теперь поговорить с вами откровенно, какие у меня
мысли. Если вам представится что-нибудь странно в них, так вы теперь уже подумаете об этом хорошенько, а не скажете с первого же раза, что у меня
мысли пустые, потому что знаете меня как женщину не какую-нибудь пустую. Вот какие мои
мысли.
А Вера Павловна чувствовала едва ли не самую приятную из всех своих радостей от мастерской, когда объясняла кому-нибудь, что весь этот порядок устроен и держится самими девушками; этими объяснениями она старалась убедить саму себя в том, что ей хотелось думать: что мастерская могла бы идти без нее, что могут явиться совершенно самостоятельно другие такие же мастерские и даже почему же нет? вот
было бы хорошо! — это
было бы лучше всего! — даже без всякого руководства со стороны кого-нибудь не из разряда швей, а исключительно
мыслью и уменьем самих швей: это
была самая любимая мечта Веры Павловны.
Он вознегодовал на какого-то модерантиста, чуть ли не на меня даже, хоть меня тут и не
было, и зная, что предмету его гнева уж немало лет, он воскликнул: «да что вы о нем говорите? я приведу вам слова, сказанные мне на днях одним порядочным человеком, очень умной женщиной: только до 25 лет человек может сохранять честный образ
мыслей».
Точно,
мысль Веры Павловны
была удачна.
Кирсанов, действительно, очень интересовался мастерскою: да и нельзя
было не интересоваться ею человеку с его образом
мыслей.
А то соблазнилась бы: одной этой
мысли, что вино мне вредно, не
было бы довольно.
И точно: от вина лицо портится, и это не могло вдруг пройти, а тогда уж прошло, и цвет лица у меня стал нежный, и глаза стали яснее; и опять то, что я от прежнего обращения отвыкла, стала говорить скромно, знаете,
мысли у меня скоро стали скромные, когда я перестала
пить, а в словах я еще путалась и держала себя иногда в забывчивости, по прежнему неряшеству; а к этому времени я уж попривыкла и держать себя, и говорить скромнее.
Прошло месяца четыре. Заботы о Крюковой, потом воспоминания о ней обманули Кирсанова: ему казалось, что теперь он безопасен от
мыслей о Вере Павловне: он не избегал ее, когда она, навещая Крюкову, встречалась и говорила с ним, «потом, когда она старалась развлечь его. Пока он грустит, оно и точно, в его сознательных чувствах к Вере Павловне не
было ничего, кроме дружеской признательности за ее участие.
А подумать внимательно о факте и понять его причины — это почти одно и то же для человека с тем образом
мыслей, какой
был у Лопухова, Лопухов находил, что его теория дает безошибочные средства к анализу движений человеческого сердца, и я, признаюсь, согласен с ним в этом; в те долгие годы, как я считаю ее за истину, она ни разу не ввела меня в ошибку и ни разу не отказалась легко открыть мне правду, как бы глубоко ни
была затаена правда какого-нибудь человеческого дела.
Оно, действительно,
было ясно и прекрасно и не возбудило никаких
мыслей в Вере Павловне.
Он боялся, что когда придет к Лопуховым после ученого разговора с своим другом, то несколько опростоволосится: или покраснеет от волнения, когда в первый раз взглянет на Веру Павловну, или слишком заметно
будет избегать смотреть на нее, или что-нибудь такое; нет, он остался и имел полное право остаться доволен собою за минуту встречи с ней: приятная дружеская улыбка человека, который рад, что возвращается к старым приятелям, от которых должен
был оторваться на несколько времени, спокойный взгляд, бойкий и беззаботный разговор человека, не имеющего на душе никаких
мыслей, кроме тех, которые беспечно говорит он, — если бы вы
были самая злая сплетница и смотрели на него с величайшим желанием найти что-нибудь не так, вы все-таки не увидели бы в нем ничего другого, кроме как человека, который очень рад, что может, от нечего делать, приятно убить вечер в обществе хороших знакомых.
Отчего Кирсанов не вальсирует на этой бесцеремонной вечеринке, на которой сам Лопухов вальсирует, потому что здесь общее правило: если ты семидесятилетний старик, но попался сюда, изволь дурачиться вместе с другими; ведь здесь никто ни на кого не смотрит, у каждого одна
мысль — побольше шуму, побольше движенья, то
есть побольше веселья каждому и всем, — отчего же Кирсанов не вальсирует?
Это всегда так бывает: если явилось в человеке настроение искать чего-нибудь, он во всем находит то, чего ищет; пусть не
будет никакого следа, а он так вот и видит ясный след; пусть не
будет и тени, а он все-таки видит не только тень его, что ему нужно, но и все, что ему нужно, видит в самых несомненных чертах, и эти черты с каждым новым взглядом, с каждою новою
мыслью его делаются все яснее.
Все накоплялись мелкие, почти забывающиеся впечатления слов и поступков Кирсанова, на которые никто другой не обратил бы внимания, которые ею самою почти не
были видимы, а только предполагались, подозревались; медленно росла занимательность вопроса: почему он почти три года избегал ее? медленно укреплялась
мысль: такой человек не мог удалиться из — за мелочного самолюбия, которого в нем решительно нет; и за всем этим, не известно к чему думающимся, еще смутнее и медленнее поднималась из немой глубины жизни в сознание
мысль: почему ж я о нем думаю? что он такое для меня?
Он не говорил ей, что это уж не в ее власти: надобно
было дать пройти времени, чтобы силы ее восстановились успокоением на одной какой-нибудь
мысли, — какой, все равно.
«Лучшее развлечение от
мыслей — работа, — думала Вера Павловна, и думала совершенно справедливо: —
буду проводить целый день в мастерской, пока вылечусь. Это мне поможет».
С четверть часа, а, может
быть, и побольше, Лопухов стоял перед столом, рассматривая там, внизу, ручку кресел. Оно, хоть удар
был и предвиденный, а все-таки больно; хоть и обдумано, и решено вперед все, что и как надобно сделать после такого письма или восклицания, а все-таки не вдруг соберешься с
мыслями. Но собрался же наконец. Пошел в кухню объясняться с Машею...
Мысли стали бродить в нем, и Кирсанов
был для него тем, чем Лопухов для Веры Павловны.
Если я прочел Адама Смита, Мальтуса, Рикардо и Милля, я знаю альфу и омегу этого направления и мне не нужно читать ни одного из сотен политико — экономов, как бы ни
были они знамениты; я по пяти строкам с пяти страниц вижу, что не найду у них ни одной свежей
мысли, им принадлежащей, все заимствования и искажения.
— Причина очень солидная. Надобно
было, чтобы другие видели, в каком вы расстройстве, чтоб известие о вашем ужасном расстройстве разнеслось для достоверности события, вас расстроившего. Ведь вы не захотели бы притворяться. Да и невозможно вполне заменить натуру ничем, натура все-таки действует гораздо убедительнее. Теперь три источника достоверности события: Маша, Мерцалова, Рахель. Мерцалова особенно важный источник, — ведь это уж на всех ваших знакомых. Я
был очень рад вашей
мысли послать за нею.
Как же он оставлял вас в таком состоянии
мыслей, что, когда произошло это, вы не
были приготовлены?