Неточные совпадения
Поэтому
я скажу тебе: если б
я не предупредил тебя, тебе, пожалуй,
показалось бы, что повесть написана художественно, что у автора много поэтического таланта.
Справьтесь по домовым книгам, кто у
меня гостил! псковская купчиха Савастьянова, моя знакомая, вот вам и весь сказ!» Наконец, поругавшись, поругавшись, статский ушел и больше не
показывался.
Я не то, чем вам
показалась.
— Итак (после паузы), вы подобно
мне полагаете, что никто другой не в состоянии помочь вам, — выслушайте же, что
я могу и хочу сделать для вас; если предлагаемое
мною пособие
покажется вам достаточно,
я выскажу условия, на которых согласна оказать его.
—
Кажется, никого особенно. Из них никого сильно. Но нет, недавно
мне встретилась одна очень странная женщина. Она очень дурно говорила
мне о себе, запретила
мне продолжать знакомство с нею, — мы виделись по совершенно особенному случаю — сказала, что когда
мне будет крайность, но такая, что оставалось бы только умереть, чтобы тогда
я обратилась к ней, но иначе — никак. Ее
я очень полюбила.
Если бы они это говорили,
я бы знала, что умные и добрые люди так думают; а то ведь
мне все
казалось, что это только
я так думаю, потому что
я глупенькая девочка, что кроме
меня, глупенькой, никто так не думает, никто этого в самом деле не ждет.
Теперь, Верочка, эти мысли уж ясно видны в жизни, и написаны другие книги, другими людьми, которые находят, что эти мысли хороши, но удивительного нет в них ничего, и теперь, Верочка, эти мысли носятся в воздухе, как аромат в полях, когда приходит пора цветов; они повсюду проникают, ты их слышала даже от твоей пьяной матери, говорившей тебе, что надобно жить и почему надобно жить обманом и обиранием; она хотела говорить против твоих мыслей, а сама развивала твои же мысли; ты их слышала от наглой, испорченной француженки, которая таскает за собою своего любовника, будто горничную, делает из него все, что хочет, и все-таки, лишь опомнится, находит, что она не имеет своей воли, должна угождать, принуждать себя, что это очень тяжело, — уж ей ли,
кажется, не жить с ее Сергеем, и добрым, и деликатным, и мягким, — а она говорит все-таки: «и даже
мне, такой дурной, такие отношения дурны».
—
Я скажу, что вы выбрали то, что вам
казалось сообразнее с вашим интересом.
— Видите, какая
я хорошая ученица. Теперь этот частный вопрос о поступках, имеющих житейскую важность, кончен. Но в общем вопросе остаются затруднения. Ваша книга говорит: человек действует по необходимости. Но ведь есть случаи, когда
кажется, что от моего произвола зависит поступить так или иначе. Например:
я играю и перевертываю страницы нот;
я перевертываю их иногда левою рукою, иногда правою. Положим, теперь
я перевернула правою: разве
я не могла перевернуть левою? не зависит ли это от моего произвола?
Но он действительно держал себя так, как, по мнению Марьи Алексевны, мог держать себя только человек в ее собственном роде; ведь он молодой, бойкий человек, не запускал глаз за корсет очень хорошенькой девушки, не таскался за нею по следам, играл с Марьею Алексевною в карты без отговорок, не отзывался, что «лучше
я посижу с Верою Павловною», рассуждал о вещах в духе, который
казался Марье Алексевне ее собственным духом; подобно ей, он говорил, что все на свете делается для выгоды, что, когда плут плутует, нечего тут приходить в азарт и вопиять о принципах чести, которые следовало бы соблюдать этому плуту, что и сам плут вовсе не напрасно плут, а таким ему и надобно быть по его обстоятельствам, что не быть ему плутом, — не говоря уж о том, что это невозможно, — было бы нелепо, просто сказать глупо с его стороны.
— Дмитрий, ты стал плохим товарищем
мне в работе. Пропадаешь каждый день на целое утро, и на половину дней пропадаешь по вечерам. Нахватался уроков, что ли? Так время ли теперь набирать их?
Я хочу бросить и те, которые у
меня есть. У
меня есть рублей 40 — достанет на три месяца до окончания курса. А у тебя было больше денег в запасе,
кажется, рублей до сотни?
— Да? — Если так… ах, боже мой… ах, боже мой, скорее!
Я,
кажется, умру, если это еще продлится. Когда же и как?
Но N не знал ее имени, теперь,
кажется,
я могу уже спросить его, ведь мы кончили, и нынче — завтра она войдет в наше семейство.
Вам может
казаться странным, что
я, при своей заботливости о детях, решилась кончить дело с вами, не видев ту, которая будет иметь такое близкое отношение к моим детям.
— Если не ошибаюсь, это обстоятельство не
кажется для вас таким маловажным, каким представлялось
мне?
— Я-то ничего особенного, Марья Алексевна, а вот Вера Павловна как будто бледна, — или
мне так
показалось?
— А может быть,
мне только так
показалось. У
меня, признаюсь вам, от всех мыслей голова кругом идет.
— Позвольте
мне быть невежею, Марья Алексевна:
я так расстроен, что надобно
мне отдохнуть в приятном и уважаемом
мною обществе; а такого общества
я нигде не нахожу, кроме как в вашем доме. Позвольте
мне напроситься обедать у вас нынче и позвольте сделать некоторые поручения вашей Матрене.
Кажется, тут есть недалеко погреб Денкера, у него вино не бог знает какое, но хорошее.
Я всегда смотрю и думаю: отчего с посторонними людьми каждый так деликатен? отчего при чужих людях все стараются
казаться лучше, чем в своем семействе? — и в самом деле, при посторонних людях бывают лучше, — отчего это?
И ведь уж
показался всход этой будущей жатвы: «ты, говорит,
меня из подвала выпустил, — какой ты для
меня добрый».
— Скоро? Нет, мой милый. Ах какие долгие стали дни! В другое время,
кажется, успел бы целый месяц пройти, пока шли эти три дня. До свиданья, мой миленький, нам ведь не надобно долго говорить, — ведь мы хитрые, — да? — До свиданья. Ах, еще 66 дней
мне осталось сидеть в подвале!
—
Кажется, есть, мой милый, но погоди еще немного: скажу тебе тогда, когда это будет верно. Надобно подождать еще несколько дней. А это будет
мне большая радость. Да и ты будешь рад,
я знаю; и Кирсанову, и Мерцаловым понравится.
Я буду вам понемногу рассказывать, что еще можно сделать, по словам умных людей, да вы и сами будете присматриваться, так будете замечать, и как вам
покажется, что можно сделать что-нибудь хорошее, мы и будем пробовать это делать, — понемножечку, как можно будет.
— Александр Матвеич, почему вы совершенно забыли
меня, именно
меня? С Дмитрием вы все-таки хороши, он бывает у вас довольно часто; но вы у нас перед его болезнью не были,
кажется, с полгода; да и давно так. А помните, вначале ведь мы с вами были дружны.
Но делать
мне было нечего: ведь у нас особые билеты, — куда
я с таким билетом
покажусь?
Уж на что, когда он
меня в первый раз поцеловал: у
меня даже голова закружилась,
я так и опустилась к нему на руки,
кажется, сладкое должно быть чувство, но не то, все не то.
Это,
я думаю, не оттого ли, что ведь он
мне уж и не
казался другим человеком, а как будто мы оба один человек; это как будто не он на
меня смотрит, а
я сама на себя смотрю, это не он
меня целует, а
я сама себя целую, — право, так
мне представлялось; оттого
мне и не стыдно.
Если б у
меня был такой голос, как у Бозио,
я,
кажется, целый день пела бы.
— Изволь, мой милый.
Мне снялось, что
я скучаю оттого, что не поехала в оперу, что
я думаю о ней, о Бозио; ко
мне пришла какая-то женщина, которую
я сначала приняла за Бозио и которая все пряталась от
меня; она заставила
меня читать мой дневник; там было написано все только о том, как мы с тобою любим друг друга, а когда она дотрогивалась рукою до страниц, на них
показывались новые слова, говорившие, что
я не люблю тебя.
— Ты,
кажется, хочешь, Дмитрий, чтоб
я так и остался с мнением, что у тебя низкие мысли.
Почему, например, когда они, возвращаясь от Мерцаловых, условливались на другой день ехать в оперу на «Пуритан» и когда Вера Павловна сказала мужу: «Миленький мой, ты не любишь этой оперы, ты будешь скучать,
я поеду с Александром Матвеичем: ведь ему всякая опера наслажденье;
кажется, если бы
я или ты написали оперу, он и ту стал бы слушать», почему Кирсанов не поддержал мнения Веры Павловны, не сказал, что «в самом деле, Дмитрий,
я не возьму тебе билета», почему это?
Я ценю их, потому что они показывают в тебе волю исполнять то, что тебе
кажется нужно.
Но знай, Верочка: они нужны
кажутся только для тебя, не для
меня.
Впрочем, как скоро вам
покажется бесполезно продолжать слышать мои слова,
я остановлюсь; мое правило: предлагать мое мнение всегда, когда
я должен, и никогда не навязывать его».
Я держу пари, что до последних отделов этой главы Вера Павловна, Кирсанов, Лопухов
казались большинству публики героями, лицами высшей натуры, пожалуй, даже лицами идеализированными, пожалуй, даже лицами невозможными в действительности по слишком высокому благородству.
Кажется, вы останетесь без обеда от
меня!» — «Да, Вера Павловна, придется прикупить для себя что-нибудь в лавочке».
Я очень довольна, что эти впечатления были тогда записаны
мною: теперь
я и забыла бы упомянуть о многом, что поразило
меня тогда, а нынче, только через две недели, уже
кажется самым обыкновенным делом, которое иначе и не должно быть.
Мы вошли в рабочие комнаты, и девушки, занимавшиеся в них, тоже
показались мне одеты как дочери, сестры, молодые жены этих чиновников: на одних были шелковые платья, из простеньких шелковых материй, на других барежевые, кисейные.
Вот какое чудо
я увидела, друг мой Полина, и вот как просто оно объясняется. И
я теперь так привыкла к нему, что
мне уж
кажется странно: как же
я тогда удивлялась ему, как же не ожидала, что найду все именно таким, каким нашла. Напиши, имеешь ли ты возможность заняться тем, к чему
я теперь готовлюсь: устройством швейной или другой мастерской по этому порядку. Это так приятно, Полина.
Если вы скажете, что вы желаете умереть —
я только попрошу вас объяснить
мне причины этого желания; если они
покажутся мне неосновательны,
я все-таки не имею права мешать вам; если они
покажутся мне основательны,
я обязан помогать вам и готов.
Угодно вам на этом условии дать
мне средство узнать, действительно ли ваше положение так безвыходно, как вам
кажется?
— Но мое посещение при нем могло бы вам
показаться попыткою вмешательства в ваши отношения без вашего согласия. Вы знаете мое правило: не делать ничего без воли человека, в пользу которого
я хотел бы действовать.
— Вы,
кажется, считаете
меня игрушкою в руках других?
Еще хорошо, что Катя так равнодушно перенесла, что
я погубил ее состояние, оно и при моей-то жизни было больше ее, чем мое: у ее матери был капитал, у
меня мало; конечно,
я из каждого рубля сделал было двадцать, значит, оно, с другой стороны, было больше от моего труда, чем по наследству; и много же
я трудился! и уменье какое нужно было, — старик долго рассуждал в этом самохвальном тоне, — потом и кровью, а главное, умом было нажито, — заключил он и повторил в заключение предисловие, что такой удар тяжело перенести и что если б еще да Катя этим убивалась, то он бы,
кажется, с ума сошел, но что Катя не только сама не жалеет, а еще и его, старика, поддерживает.
— Вы шутите, но
я серьезно боюсь, опасаюсь высказать вам мое мнение, — оно может
казаться сходно с тем, что проповедуют обскуранты о бесполезности просвещения.
— Ты,
кажется, выставляешь
меня деспотом, Катя? — сказал отец: — уж в этом-то
я неповинен с тех пор, как ты
меня так проучила.
—
Мне хочется сделать это; может быть,
я и сделаю, когда-нибудь. Но прежде
я должен узнать о ней больше. — Бьмонт остановился на минуту. —
Я думал, лучше ли просить вас, или не просить,
кажется, лучше попросить; когда вам случится упоминать мою фамилию в разговорах с ними, не говорите, что
я расспрашивал вас о ней или хочу когда-нибудь познакомиться с ними.
— Если вы считаете
меня порядочным человеком, вы позволите
мне бывать у вас, чтобы тогда, когда вы достаточно уверитесь во
мне,
я мог опять спросить вас о Кирсановых. Или, лучше, вы сами заговорите о них, когда вам
покажется, что вы можете исполнить эту мою просьбу, которую
я сделаю теперь, и не буду возобновлять. Вы позволяете?
—
Кажется;
я не знаю в них толку.
— Вы,
кажется, сердитесь на
меня за то, что
я не преклоняюсь перед женщиною? Но примите в извинение хотя трудность стать на колени перед самой собою.