Неточные совпадения
Часам к 10 утра пришел полицейский чиновник, постучался сам, велел слугам постучаться, — успех тот
же,
как и прежде. «Нечего делать, ломай дверь, ребята».
Поэтому возникли прогрессисты, отвергнувшие прежнее предположение: «А может быть, и не было никакого тела? может быть, пьяный, или просто озорник, подурачился, — выстрелил, да и убежал, — а то, пожалуй, тут
же стоит в хлопочущей толпе да подсмеивается над тревогою,
какую наделал».
Я сердит на тебя за то, что ты так зла к людям, а ведь люди — это ты: что
же ты так зла к самой себе. Потому я и браню тебя. Но ты зла от умственной немощности, и потому, браня тебя, я обязан помогать тебе. С чего начать оказывание помощи? да хоть с того, о чем ты теперь думаешь: что это за писатель, так нагло говорящий со мною? — я скажу тебе,
какой я писатель.
— Верочка, ты на меня не сердись. Я из любви к тебе бранюсь, тебе
же добра хочу. Ты не знаешь, каковы дети милы матерям. Девять месяцев тебя в утробе носила! Верочка, отблагодари, будь послушна, сама увидишь, что к твоей пользе. Веди себя,
как я учу, — завтра
же предложенье сделает!
Едва Верочка разделась и убрала платье, — впрочем, на это ушло много времени, потому что она все задумывалась: сняла браслет и долго сидела с ним в руке, вынула серьгу — и опять забылась, и много времени прошло, пока она вспомнила, что ведь она страшно устала, что ведь она даже не могла стоять перед зеркалом, а опустилась в изнеможении на стул,
как добрела до своей комнаты, что надобно
же поскорее раздеться и лечь, — едва Верочка легла в постель, в комнату вошла Марья Алексевна с подносом, на котором была большая отцовская чашка и лежала целая груда сухарей.
— Simon, будьте так добры: завтра ужин на шесть персон, точно такой,
как был, когда я венчался у вас с Бертою, — помните, пред рождеством? — и в той
же комнате.
Она в ярких красках описывала положение актрис, танцовщиц, которые не подчиняются мужчинам в любви, а господствуют над ними: «это самое лучшее положение в свете для женщины, кроме того положения, когда к такой
же независимости и власти еще присоединяется со стороны общества формальное признание законности такого положения, то есть, когда муж относится к жене
как поклонник актрисы к актрисе».
Самолюбие было раздражено вместе с сладострастием. Но оно было затронуто и с другой стороны: «она едва ли пойдет за вас» —
как? не пойдет за него, при таком мундире и доме? нет, врешь, француженка, пойдет! вот пойдет
же, пойдет!
Пошли обедать. Обедали молча. После обеда Верочка ушла в свою комнату. Павел Константиныч прилег, по обыкновению, соснуть. Но это не удалось ему: только что стал он дремать, вошла Матрена и сказала, что хозяйский человек пришел; хозяйка просит Павла Константиныча сейчас
же пожаловать к ней. Матрена вся дрожала,
как осиновый лист; ей-то
какое дело дрожать?
Как только она позвала Верочку к папеньке и маменьке, тотчас
же побежала сказать жене хозяйкина повара, что «ваш барин сосватал нашу барышню»; призвали младшую горничную хозяйки, стали упрекать, что она не по — приятельски себя ведет, ничего им до сих пор не сказала; младшая горничная не могла взять в толк, за
какую скрытность порицают ее — она никогда ничего не скрывала; ей сказали — «я сама ничего не слышала», — перед нею извинились, что напрасно ее поклепали в скрытности, она побежала сообщить новость старшей горничной, старшая горничная сказала: «значит, это он сделал потихоньку от матери, коли я ничего не слыхала, уж я все то должна знать, что Анна Петровна знает», и пошла сообщить барыне.
— Мне давно было известно, что Мишель волочится за вашей дочерью. Я не мешала этому, потому что молодому человеку нельзя
же жить без развлечений. Я снисходительна к шалостям молодых людей. Но я не потерплю унижения своей фамилии.
Как ваша дочь осмелилась забрать себе в голову такие виды?
— Осел! подлец! убил! зарезал! Вот
же тебе! — муж получил пощечину. — Вот
же тебе! — другая пощечина. — Вот
как тебя надобно учить, дурака! — Она схватила его за волоса и начала таскать. Урок продолжался немало времени, потому что Сторешников, после длинных пауз и назиданий матери, вбежавший в комнату, застал Марью Алексевну еще в полном жару преподавания.
Обстоятельства были так трудны, что Марья Алексевна только махнула рукою. То
же самое случилось и с Наполеоном после Ватерлооской битвы, когда маршал Груши оказался глуп,
как Павел Константиныч, а Лафайет стал буянить,
как Верочка: Наполеон тоже бился, бился, совершал чудеса искусства, — и остался не при чем, и мог только махнуть рукой и сказать: отрекаюсь от всего, делай, кто хочет, что хочет и с собою, и со мною.
Если судить по ходу дела, то оказывалось: Верочка хочет того
же, чего и она, Марья Алексевна, только,
как ученая и тонкая штука, обрабатывает свою материю другим манером.
По всей вероятности, негодная Верка не хочет выходить замуж, — это даже несомненно, — здравый смысл был слишком силен в Марье Алексевне, чтобы обольститься хитрыми ее
же собственными раздумьями о Верочке,
как о тонкой интриганке; но эта девчонка устраивает все так, что если выйдет (а чорт ее знает, что у ней на уме, может быть, и это!), то действительно уже будет полной госпожей и над мужем, и над его матерью, и над домом, — что ж остается?
— Вот оно: «ах,
как бы мне хотелось быть мужчиною!» Я не встречал женщины, у которой бы нельзя было найти эту задушевную тайну. А большею частью нечего и доискиваться ее — она прямо высказывается, даже без всякого вызова,
как только женщина чем-нибудь расстроена, — тотчас
же слышишь что-нибудь такое: «Бедные мы существа, женщины!» или: «мужчина совсем не то, что женщина», или даже и так, прямыми словами: «Ах, зачем я не мужчина!».
— Похвалю вас за это! — Он пожал ее руку, да так спокойно и серьезно,
как будто он ее подруга или она его товарищ. — Которую
же?
— Я так и думал, — в последние три часа, с той поры
как вышел сюда из — за карточного стола. Но зачем
же он считается женихом?
Нет, им только жалко, а они думают, что в самом деле так и останется,
как теперь, — немного получше будет, а все так
же.
Теперь, Верочка, эти мысли уж ясно видны в жизни, и написаны другие книги, другими людьми, которые находят, что эти мысли хороши, но удивительного нет в них ничего, и теперь, Верочка, эти мысли носятся в воздухе,
как аромат в полях, когда приходит пора цветов; они повсюду проникают, ты их слышала даже от твоей пьяной матери, говорившей тебе, что надобно жить и почему надобно жить обманом и обиранием; она хотела говорить против твоих мыслей, а сама развивала твои
же мысли; ты их слышала от наглой, испорченной француженки, которая таскает за собою своего любовника, будто горничную, делает из него все, что хочет, и все-таки, лишь опомнится, находит, что она не имеет своей воли, должна угождать, принуждать себя, что это очень тяжело, — уж ей ли, кажется, не жить с ее Сергеем, и добрым, и деликатным, и мягким, — а она говорит все-таки: «и даже мне, такой дурной, такие отношения дурны».
А вот что странно, Верочка, что есть такие
же люди, у которых нет этого желания, у которых совсем другие желания, и им, пожалуй, покажется странно, с
какими мыслями ты, мой друг, засыпаешь в первый вечер твоей любви, что от мысли о себе, о своем милом, о своей любви, ты перешла к мыслям, что всем людям надобно быть счастливыми, и что надобно помогать этому скорее прийти.
Что это? учитель уж и позабыл было про свою фантастическую невесту, хотел было сказать «не имею на примете», но вспомнил: «ах, да ведь она подслушивала!» Ему стало смешно, — ведь
какую глупость тогда придумал!
Как это я сочинил такую аллегорию, да и вовсе не нужно было! Ну вот, подите
же, говорят, пропаганда вредна — вон,
как на нее подействовала пропаганда, когда у ней сердце чисто и не расположено к вредному; ну, подслушала и поняла, так мне
какое дело?
Верочка сначала едва удерживалась от слишком заметной улыбки, но постепенно ей стало казаться, —
как это ей стало казаться? — нет, это не так, нет, это так! что Лопухов, хоть отвечал Марье Алексевне, но говорит не с Марьей Алексевною, а с нею, Верочкою, что над Марьей Алексевною он подшучивает, серьезно
же и правду, и только правду, говорит одной ей, Верочке.
По-видимому, частный смысл ее слов, — надежда сбить плату, — противоречил ее
же мнению о Дмитрии Сергеиче (не о Лопухове, а о Дмитрии Сергеиче),
как об алчном пройдохе: с
какой стати корыстолюбец будет поступаться в деньгах для нашей бедности? а если Дмитрий Сергеич поступился, то, по — настоящему, следовало бы ей разочароваться в нем, увидеть в нем человека легкомысленного и, следовательно, вредного.
Мужа бы в генералы произвела, по провиантской бы части место ему достала или по другой по
какой по такой
же.
Мое намерение выставлять дело,
как оно было, а не так,
как мне удобнее было бы рассказывать его, делает мне и другую неприятность: я очень недоволен тем, что Марья Алексевна представляется в смешном виде с размышлениями своими о невесте, которую сочинила Лопухову, с такими
же фантастическими отгадываниями содержания книг, которые давал Лопухов Верочке, с рассуждениями о том, не обращал ли людей в папскую веру Филипп Эгалите и
какие сочинения писал Людовик XIV.
Конечно, и то правда, что, подписывая на пьяной исповеди Марьи Алексевны «правда», Лопухов прибавил бы: «а так
как, по вашему собственному признанию, Марья Алексевна, новые порядки лучше прежних, то я и не запрещаю хлопотать о их заведении тем людям, которые находят себе в том удовольствие; что
же касается до глупости народа, которую вы считаете помехою заведению новых порядков, то, действительно, она помеха делу; но вы сами не будете спорить, Марья Алексевна, что люди довольно скоро умнеют, когда замечают, что им выгодно стало поумнеть, в чем прежде не замечалась ими надобность; вы согласитесь также, что прежде и не было им возможности научиться уму — разуму, а доставьте им эту возможность, то, пожалуй, ведь они и воспользуются ею».
Мало ли
какие науки располагают к такому
же взгляду? — и математические, и исторические, и общественные, да и всякие другие.
На следующее
же утро после первого разговора с нею Лопухов уже разузнавал о том,
как надобно приняться за дело о ее поступлении в актрисы.
— Да? — Если так… ах, боже мой… ах, боже мой, скорее! Я, кажется, умру, если это еще продлится. Когда
же и
как?
Только кто
же вы?» — «Я невеста твоего жениха». — «
Какого жениха?» — «Я не знаю.
Я верю N столько
же,
как сама себе, а N вам столько
же,
как сам себе.
— Нет, останьтесь. Дайте
же мне хоть сколько-нибудь оправдаться перед вами. Боже мой,
как дурна должна я казаться в ваших глазах? То, что должно заставлять каждого порядочного человека сочувствовать, защищать, — это самое останавливает меня. О,
какие мы жалкие люди!
— Да что
же такое, Дмитрий Сергеич? Уж не с невестой ли
какая размолвка?
(«Экая шельма
какой! Сам-то не пьет. Только губы приложил к своей ели-то. А славная эта ель, — и будто кваском припахивает, и сила есть, хорошая сила есть. Когда Мишку с нею окручу, водку брошу, все эту ель стану пить. — Ну, этот ума не пропьет! Хоть бы приложился, каналья! Ну, да мне
же лучше. А поди, чай, ежели бы захотел пить, здоров пить».)
—
Как мы довольны вами, Дмитрий Сергеич, — говорит Марья Алексевна по окончании обеда; — уж
как довольны! у нас
же да нас
же угостили; — вот уж, можно сказать, праздник сделали! — Глаза ее смотрят уже более приятно, нежели бодро.
— Так, так, Верочка. Всякий пусть охраняет свою независимость всеми силами, от всякого,
как бы ни любил его,
как бы ни верил ему. Удастся тебе то, что ты говоришь, или нет, не знаю, но это почти все равно: кто решился на это, тот уже почти оградил себя: он уже чувствует, что может обойтись сам собою, отказаться от чужой опоры, если нужно, и этого чувства уже почти довольно. А ведь
какие мы смешные люди, Верочка! ты говоришь: «не хочу жить на твой счет», а я тебя хвалю за это. Кто
же так говорит, Верочка?
— Вера Павловна, я вам предложил свои мысли об одной стороне нашей жизни, — вы изволили совершенно ниспровергнуть их вашим планом, назвали меня тираном, поработителем, — извольте
же придумывать сами,
как будут устроены другие стороны наших отношений! Я считаю напрасным предлагать свои соображения, чтоб они были точно так
же изломаны вами. Друг мой, Верочка, да ты сама скажи,
как ты думаешь жить; наверное мне останется только сказать: моя милая!
как она умно думает обо всем!
Слушай
же,
как мы будем жить, — по твоим
же рассказам.
Знаешь, мой милый, об чем бы я тебя просила: обращайся со мною всегда так,
как обращался до сих пор; ведь это не мешало
же тебе любить меня, ведь все-таки мы с тобою были друг другу ближе всех.
Такие мысли не у меня одной, мой милый: они у многих девушек и молоденьких женщин, таких
же простеньких,
как я.
— Иду. — Лопухов отправился в комнату Кирсанова, и на дороге успел думать: «а ведь
как верно, что Я всегда на первом плане — и начал с себя и кончил собою. И с чего начал: «жертва» —
какое плутовство; будто я от ученой известности отказываюсь, и от кафедры —
какой вздор! Не все ли равно, буду так
же работать, и так
же получу кафедру, и так
же послужу медицине. Приятно человеку,
как теоретику, замечать,
как играет эгоизм его мыслями на практике».
И если бы уличить Лопухова,
как практического мыслителя, в тогдашней его неосновательности «не отказываюсь», он восторжествовал бы,
как теоретик, и сказал бы: «вот вам новый пример,
как эгоизм управляет нашими мыслями! — ведь я должен бы был видеть, но не видел, потому что хотелось видеть не то — и нашими поступками, потому что зачем
же заставил девушку сидеть в подвале лишнюю неделю, когда следовало предвидеть и все устроить тогда
же!»
Но ничего этого не вспомнилось и не подумалось ему, потому что надобно было нахмурить лоб и, нахмурив его, думать час и три четверти над словами: «кто повенчает?» — и все был один ответ: «никто не повенчает!» И вдруг вместо «никто не повенчает» — явилась у него в голове фамилия «Мерцалов»; тогда он ударил себя по лбу и выбранил справедливо:
как было с самого
же начала не вспомнить о Мецалове? А отчасти и несправедливо: ведь не привычно было думать о Мерцалове,
как о человеке венчающем.
В тот
же день,
как была приискана квартира, — и, действительно, квартира отличная: для того-то и искали долго, зато и нашли, — Лопухов, бывши на уроке, в четверг по обыкновению сказал Верочке...
Но это были точно такие
же мечты,
как у хозяйки мысль развести Павла Константиныча с женою; такие проекты,
как всякая поэзия, служат, собственно, не для практики, а для отрады сердцу, ложась основанием для бесконечных размышлений наедине и для иных изъяснений в беседах будущности, что, дескать, я вот что могла (или, смотря по полу лица: мог) сделать и хотела (хотел), да по своей доброте пожалела (пожалел).
Когда он кончил, то Марья Алексевна видела, что с таким разбойником нечего говорить, и потому прямо стала говорить о чувствах, что она была огорчена, собственно, тем, что Верочка вышла замуж, не испросивши согласия родительского, потому что это для материнского сердца очень больно; ну, а когда дело пошло о материнских чувствах и огорчениях, то, натурально, разговор стал представлять для обеих сторон более только тот интерес, что, дескать, нельзя
же не говорить и об этом, так приличие требует; удовлетворили приличию, поговорили, — Марья Алексевна, что она,
как любящая мать, была огорчена, — Лопухов, что она,
как любящая мать, может и не огорчаться; когда
же исполнили меру приличия надлежащею длиною рассуждений о чувствах, перешли к другому пункту, требуемому приличием, что мы всегда желали своей дочери счастья, — с одной стороны, а с другой стороны отвечалось, что это, конечно, вещь несомненная; когда разговор был доведен до приличной длины и по этому пункту, стали прощаться, тоже с объяснениями такой длины,
какая требуется благородным приличием, и результатом всего оказалось, что Лопухов, понимая расстройство материнского сердца, не просит Марью Алексевну теперь
же дать дочери позволения видеться с нею, потому что теперь это, быть может, было бы еще тяжело для материнского сердца, а что вот Марья Алексевна будет слышать, что Верочка живет счастливо, в чем, конечно, всегда и состояло единственное желание Марьи Алексевны, и тогда материнское сердце ее совершенно успокоится, стало быть, тогда она будет в состоянии видеться с дочерью, не огорчаясь.
А мужчина говорит, и этот мужчина Дмитрий Сергеич: «это все для нас еще пустяки, милая маменька, Марья Алексевна! а настоящая-то важность вот у меня в кармане: вот, милая маменька, посмотрите, бумажник,
какой толстый и набит все одними 100–рублевыми бумажками, и этот бумажник я вам, мамаша, дарю, потому что и это для нас пустяки! а вот этого бумажника, который еще толще, милая маменька, я вам не подарю, потому что в нем бумажек нет, а в нем все банковые билеты да векселя, и каждый билет и вексель дороже стоит, чем весь бумажник, который я вам подарил, милая маменька, Марья Алексевна!» — Умели вы, милый сын, Дмитрий Сергеич, составить счастье моей дочери и всего нашего семейства; только откуда
же, милый сын, вы такое богатство получили?
Ваш взгляд на людей уже совершенно сформировался, когда вы встретили первого благородного человека, который не был простодушным, жалким ребенком, знал жизнь не хуже вас, судил о ней не менее верно, чем вы, умел делать дело не менее основательно, чем вы: вам простительно было ошибиться и принять его за такого
же пройдоху,
как вы.