Неточные совпадения
Накануне, в 9-м часу вечера, приехал господин с чемоданом, занял нумер, отдал для прописки свой паспорт, спросил себе чаю и котлетку, сказал, чтоб его не тревожили вечером, потому что он устал и
хочет спать, но чтобы завтра непременно разбудили в 8 часов, потому что у него
есть спешные дела, запер дверь нумера и, пошумев ножом и вилкою, пошумев чайным прибором, скоро притих, — видно, заснул.
«Мы бедны, — говорила песенка, — но мы рабочие люди, у нас здоровые руки. Мы темны, но мы не глупы и
хотим света.
Будем учиться — знание освободит нас;
будем трудиться — труд обогатит нас, — это дело пойдет, — поживем, доживем —
Молодой человек взял письмо; и он побледнел, и у него задрожали руки, и он долго смотрел на письмо,
хотя оно
было не велико, всего-то слов десятка два...
— «Содержание повести — любовь, главное лицо — женщина, — это хорошо,
хотя бы сама повесть и
была плоха», — говорит читательница.
— Пойдемте. Делайте потом со мною, что
хотите, а я не останусь. Я вам скажу после, почему. — Маменька, — это уж
было сказано вслух: — у меня очень разболелась голова: Я не могу сидеть здесь. Прошу вас!
— Верочка, ты на меня не сердись. Я из любви к тебе бранюсь, тебе же добра
хочу. Ты не знаешь, каковы дети милы матерям. Девять месяцев тебя в утробе носила! Верочка, отблагодари,
будь послушна, сама увидишь, что к твоей пользе. Веди себя, как я учу, — завтра же предложенье сделает!
Действительно, все время, как они всходили по лестнице, Марья Алексевна молчала, — а чего ей это стоило! и опять, чего ей стоило, когда Верочка пошла прямо в свою комнату, сказавши, что не
хочет пить чаю, чего стоило Марье Алексевне ласковым голосом сказать...
— Жюли,
будь хладнокровнее. Это невозможно. Не он, так другой, все равно. Да вот, посмотри, Жан уже думает отбить ее у него, а таких Жанов тысячи, ты знаешь. От всех не убережешь, когда мать
хочет торговать дочерью. Лбом стену не прошибешь, говорим мы, русские. Мы умный народ, Жюли. Видишь, как спокойно я живу, приняв этот наш русский принцип.
Верочка села к фортепьяно и запела «Тройку» — тогда эта песня
была только что положена на музыку, — по мнению, питаемому Марьей Алексевною за дверью, эта песня очень хороша: девушка засмотрелась на офицера, — Верка-то, когда
захочет, ведь умная, шельма! — Скоро Верочка остановилась: и это все так...
— Маменька, прежде я только не любила вас; а со вчерашнего вечера мне стало вас и жалко. У вас
было много горя, и оттого вы стали такая. Я прежде не говорила с вами, а теперь
хочу говорить, только когда вы не
будете сердиться. Поговорим тогда хорошенько, как прежде не говорили.
Впрочем, уж такая
была его судьба, что пришлось бы ему ехать,
хотя бы матерью Верочки
был кардинал Меццофанти; и он не роптал на судьбу, а ездил повсюду, при Жюли, вроде наперсницы корнелевской героини.
— Что ж, он
хотел обмануть вашу мать, или они оба
были в заговоре против вас? — Верочка горячо стала говорить, что ее мать уж не такая же дурная женщина, чтобы
быть в заговоре. — Я сейчас это увижу, — сказала Жюли. — Вы оставайтесь здесь, — вы там лишняя. — Жюли вернулась в залу.
— Да, вот еще счастливая мысль: дайте мне бумаги, я напишу этому негодяю письмо, чтобы взять его в руки. — Жюли написала: «Мсье Сторешников, вы теперь, вероятно, в большом затруднении; если
хотите избавиться от него,
будьте у меня в 7 часов. М. Ле-Теллье». — Теперь прощайте!
Как женщина прямая, я изложу вам основания такого моего мнения с полною ясностью,
хотя некоторые из них и щекотливы для вашего слуха, — впрочем, малейшего вашего слова
будет достаточно, чтобы я остановилась.
Я
хочу быть независима и жить по — своему; что нужно мне самой, на то я готова; чего мне не нужно, того не
хочу и не
хочу.
Что нужно мне
будет, я не знаю; вы говорите: я молода, неопытна, со временем переменюсь, — ну, что ж, когда переменюсь, тогда и переменюсь, а теперь не
хочу, не
хочу, не
хочу ничего, чего не
хочу!
Так теперь я не знаю, что я
буду чувствовать, если я полюблю мужчину, я знаю только то, что не
хочу никому поддаваться,
хочу быть свободна, не
хочу никому
быть обязана ничем, чтобы никто не смел сказать мне: ты обязана делать для меня что-нибудь!
Не тем я развращена, за что называют женщину погибшей, не тем, что
было со мною, что я терпела, от чего страдала, не тем я развращена, что тело мое
было предано поруганью, а тем, что я привыкла к праздности, к роскоши, не в силах жить сама собою, нуждаюсь в других, угождаю, делаю то, чего не
хочу — вот это разврат!
Но историки и психологи говорят, что в каждом частном факте общая причина «индивидуализируется» (по их выражению) местными, временными, племенными и личными элементами, и будто бы они-то, особенные-то элементы, и важны, — то
есть, что все ложки
хотя и ложки, но каждый хлебает суп или щи тою ложкою, которая у него, именно вот у него в руке, и что именно вот эту-то ложку надобно рассматривать.
— Маменька, вы что-то
хотите сделать надо мною, вынуть ключ из двери моей комнаты, или что-нибудь такое. Не делайте ничего: хуже
будет.
— Maman, я не
хочу слушать таких выражений о девушке, которая
будет моею женою.
— Я и не употребляла б их, если бы полагала, что она
будет вашею женою. Но я и начала с тою целью, чтобы объяснить вам, что этого не
будет и почему не
будет. Дайте же мне докончить. Тогда вы можете свободно порицать меня за те выражения, которые тогда останутся неуместны по вашему мнению, но теперь дайте мне докончить. Я
хочу сказать, что ваша любовница, это существо без имени, без воспитания, без поведения, без чувства, — даже она пристыдила вас, даже она поняла все неприличие вашего намерения…
Обстоятельства
были так трудны, что Марья Алексевна только махнула рукою. То же самое случилось и с Наполеоном после Ватерлооской битвы, когда маршал Груши оказался глуп, как Павел Константиныч, а Лафайет стал буянить, как Верочка: Наполеон тоже бился, бился, совершал чудеса искусства, — и остался не при чем, и мог только махнуть рукой и сказать: отрекаюсь от всего, делай, кто
хочет, что
хочет и с собою, и со мною.
Марья Алексевна вошла в комнату и в порыве чувства
хотела благословить милых детей без формальности, то
есть без Павла Константиныча, потом позвать его и благословить парадно. Сторешников разбил половину ее радости, объяснив ей с поцелуями, что Вера Павловна,
хотя и не согласилась, но и не отказала, а отложила ответ. Плохо, но все-таки хорошо сравнительно с тем, что
было.
Но если так, зачем же она не скажет Марье Алексевне: матушка, я
хочу одного с вами,
будьте спокойны!
А между тем как же
быть, если он и ошибочен, если дочь действительно не
хочет идти за Сторешникова?
По всей вероятности, негодная Верка не
хочет выходить замуж, — это даже несомненно, — здравый смысл
был слишком силен в Марье Алексевне, чтобы обольститься хитрыми ее же собственными раздумьями о Верочке, как о тонкой интриганке; но эта девчонка устраивает все так, что если выйдет (а чорт ее знает, что у ней на уме, может
быть, и это!), то действительно уже
будет полной госпожей и над мужем, и над его матерью, и над домом, — что ж остается?
Теперь Верка еще не
хочет, а попривыкнет, шутя и
захочет, — ну, и припугнуть можно
будет… только во — время! а теперь надо только ждать, когда придет это время.
Если бы я
хотел сочинять эффектные столкновения, я б и дал этому положению трескучую развязку: но ее не
было на деле; если б я
хотел заманивать неизвестностью, я бы не стал говорить теперь же, что ничего подобного не произошло; но я пишу без уловок, и потому вперед говорю: трескучего столкновения не
будет, положение развяжется без бурь, без громов и молний.
По денежным своим делам Лопухов принадлежал к тому очень малому меньшинству медицинских вольнослушающих, то
есть не живущих на казенном содержании, студентов, которое не голодает и не холодает. Как и чем живет огромное большинство их — это богу, конечно, известно, а людям непостижимо. Но наш рассказ не
хочет заниматься людьми, нуждающимися в съестном продовольствии; потому он упомянет лишь в двух — трех словах о времени, когда Лопухов находился в таком неприличном состоянии.
— «Да я уж и сам
хотел, да неловко
было!».
Марья Алексевна
хотела сделать большой вечер в день рождения Верочки, а Верочка упрашивала, чтобы не звали никаких гостей; одной хотелось устроить выставку жениха, другой выставка
была тяжела. Поладили на том, чтоб сделать самый маленький вечер, пригласить лишь несколько человек близких знакомых. Позвали сослуживцев (конечно, постарше чинами и повыше должностями) Павла Константиныча, двух приятельниц Марьи Алексевны, трех девушек, которые
были короче других с Верочкой.
— Мы все говорили обо мне, — начал Лопухов: — а ведь это очень нелюбезно с моей стороны, что я все говорил о себе. Теперь я
хочу быть любезным, — говорить о вас! Вера Павловна. Знаете, я
был о вас еще гораздо худшего мнения, чем вы обо мне. А теперь… ну, да это после. Но все-таки, я не умею отвечать себе на одно. Отвечайте вы мне. Скоро
будет ваша свадьба?
Интриганка, хитрит,
хочет быть богата,
хочет войти в светское общество, блистать,
будет держать мужа под башмаком, вертеть им, обманывать его, — разве я не знаю, что все обо мне так думают?
— Вы
хотели сказать: но что ж это, если не любовь? Это пусть
будет все равно. Но что это не любовь, вы сами скажете. Кого вы больше всех любите? — я говорю не про эту любовь, — но из родных, из подруг?
Через два дня учитель пришел на урок. Подали самовар, — это всегда приходилось во время урока. Марья Алексевна вышла в комнату, где учитель занимался с Федею; прежде звала Федю Матрена: учитель
хотел остаться на своем месте, потому что ведь он не
пьет чаю, и просмотрит в это время федину тетрадь, но Марья Алексевна просила его пожаловать посидеть с ними, ей нужно поговорить с ним. Он пошел, сел за чайный стол.
Что это? учитель уж и позабыл
было про свою фантастическую невесту,
хотел было сказать «не имею на примете», но вспомнил: «ах, да ведь она подслушивала!» Ему стало смешно, — ведь какую глупость тогда придумал! Как это я сочинил такую аллегорию, да и вовсе не нужно
было! Ну вот, подите же, говорят, пропаганда вредна — вон, как на нее подействовала пропаганда, когда у ней сердце чисто и не расположено к вредному; ну, подслушала и поняла, так мне какое дело?
А Наполеон I как
был хитр, — гораздо хитрее их обоих, да еще при этакой-то хитрости имел, говорят, гениальный ум, — а как мастерски провел себя за нос на Эльбу, да еще мало показалось,
захотел подальше, и удалось, удалось так, что дотащил себя за нос до Св.
Третий результат слов Марьи Алексевны
был, разумеется, тот, что Верочка и Дмитрий Сергеич стали, с ее разрешения и поощрения, проводить вместе довольно много времени. Кончив урок часов в восемь, Лопухов оставался у Розальских еще часа два — три: игрывал в карты с матерью семейства, отцом семейства и женихом; говорил с ними; играл на фортепьяно, а Верочка
пела, или Верочка играла, а он слушал; иногда и разговаривал с Верочкою, и Марья Алексевна не мешала, не косилась,
хотя, конечно, не оставляла без надзора.
Ошибаться может каждый, ошибки могут
быть нелепы, если человек судит о вещах, чуждых его понятиям; но
было бы несправедливо выводить из нелепых промахов Марьи Алексевны, что ее расположение к Лопухову основывалось лишь на этих вздорах: нет, никакие фантазии о богатой невесте и благочестии Филиппа Эгалите ни на минуту не затмили бы ее здравого смысла, если бы в действительных поступках и словах Лопухова
было заметно для нее
хотя что-нибудь подозрительное.
Но до этого он не договаривался с Марьею Алексевною, и даже не по осторожности,
хотя был осторожен, а просто по тому же внушению здравого смысла и приличия, по которому не говорил с нею на латинском языке и не утруждал ее слуха очень интересными для него самого рассуждениями о новейших успехах медицины: он имел настолько рассудка и деликатности, чтобы не мучить человека декламациями, непонятными для этого человека.
Верочка повесила
было голову и несколько раз сбивалась с такта,
хотя пела пьесу очень знакомую.
— Дмитрий, ты стал плохим товарищем мне в работе. Пропадаешь каждый день на целое утро, и на половину дней пропадаешь по вечерам. Нахватался уроков, что ли? Так время ли теперь набирать их? Я
хочу бросить и те, которые у меня
есть. У меня
есть рублей 40 — достанет на три месяца до окончания курса. А у тебя
было больше денег в запасе, кажется, рублей до сотни?
— Видишь, на том уроке, которого я не бросил, семейство дрянное, а в нем
есть порядочная девушка.
Хочет быть гувернанткой, чтоб уйти от семейства. Вот я ищу для нее места.
Им, видите ли, обоим думалось, что когда дело идет об избавлении человека от дурного положения, то нимало не относится к делу, красиво ли лицо у этого человека,
хотя бы он даже
был и молодая девушка, а о влюбленности или невлюбленности тут нет и речи.
— Ах, как это
будет хорошо! Какая радость! — твердила Верочка. — Но я
хочу знать это скорее, как можно скорее. Вы от нее проедете прямо к нам?
— Как долго! Нет, у меня не достанет терпенья. И что ж я узнаю из письма? Только «да» — и потом ждать до среды! Это мученье! Если «да», я как можно скорее уеду к этой даме. Я
хочу знать тотчас же. Как же это сделать? Я сделаю вот что: я
буду ждать вас на улице, когда вы пойдете от этой дамы.
При ее положении в обществе, при довольно важных должностных связях ее мужа, очень вероятно, даже несомненно, что если бы она уж непременно
захотела, чтобы Верочка жила у нее, то Марья Алексевна не могла бы ни вырвать Верочку из ее рук, ни сделать серьезных неприятностей ни ей, ни ее мужу, который
был бы официальным ответчиком по процессу и за которого она боялась.
Кто обязан и какой благоразумный человек
захочет поступать не так, как г-жа Б.? мы нисколько не вправе осуждать ее; да и Лопухов не
был неправ, отчаявшись за избавление Верочки.
— Что вас обманывать? Да, нельзя. Я это
хотел сказать вам. Но — терпение, терпение, мой друг!
Будьте тверды! Кто тверд, добьется удачи.