Неточные совпадения
Поэтому возникли прогрессисты, отвергнувшие прежнее предположение: «А может
быть, и не
было никакого тела? может
быть, пьяный, или просто озорник, подурачился, — выстрелил,
да и убежал, — а то, пожалуй, тут же стоит в хлопочущей толпе
да подсмеивается над тревогою, какую наделал».
Все
были согласны, что «дурак», — и вдруг все заговорили: на мосту — ловкая штука! это, чтобы, значит, не мучиться долго, коли не удастся хорошо выстрелить, — умно рассудил! от всякой раны свалится в воду и захлебнется, прежде чем опомнится, —
да, на мосту… умно!
Однажды, — Вера Павловна
была еще тогда маленькая; при взрослой дочери Марья Алексевна не стала бы делать этого, а тогда почему
было не сделать? ребенок ведь не понимает! и точно, сама Верочка не поняла бы,
да, спасибо, кухарка растолковала очень вразумительно;
да и кухарка не стала бы толковать, потому что дитяти этого знать не следует, но так уже случилось, что душа не стерпела после одной из сильных потасовок от Марьи Алексевны за гульбу с любовником (впрочем, глаз у Матрены
был всегда подбитый, не от Марьи Алексевны, а от любовника, — а это и хорошо, потому что кухарка с подбитым глазом дешевле!).
Утром Марья Алексевна подошла к шкапчику и дольше обыкновенного стояла у него, и все говорила: «слава богу, счастливо
было, слава богу!», даже подозвала к шкапчику Матрену и сказала: «на здоровье, Матренушка, ведь и ты много потрудилась», и после не то чтобы драться
да ругаться, как бывало в другие времена после шкапчика, а легла спать, поцеловавши Верочку.
—
Да, я завтра
буду с ним говорить.
— Знаю: коли не о свадьбе, так известно о чем.
Да не на таковских напал. Мы его в бараний рог согнем. В мешке в церковь привезу, за виски вокруг налоя обведу,
да еще рад
будет. Ну,
да нечего с тобой много говорить, и так лишнее наговорила: девушкам не следует этого знать, это материно дело. А девушка должна слушаться, она еще ничего не понимает. Так
будешь с ним говорить, как я тебе велю?
—
Да,
буду с ним говорить.
— Кушай, Верочка! Вот, кушай на здоровье! Сама тебе принесла: видишь, мать помнит о тебе! Сижу,
да и думаю: как же это Верочка легла спать без чаю? сама
пью, а сама все думаю. Вот и принесла. Кушай, моя дочка милая!
Да, я злая, только нельзя не
быть злой!
— Жюли, это сказал не Карасен, — и лучше зови его: Карамзин, — Карамзин
был историк,
да и то не русский, а татарский, — вот тебе новое доказательство разнообразия наших типов. О ножках сказал Пушкин, — его стихи
были хороши для своего времени, но теперь потеряли большую часть своей цены. Кстати, эскимосы живут в Америке, а наши дикари, которые
пьют оленью кровь, называются самоеды.
— Благодарю, Серж. Карамзин — историк; Пушкин — знаю; эскимосы в Америке; русские — самоеды;
да, самоеды, — но это звучит очень мило са-мо-е-ды! Теперь
буду помнить. Я, господа, велю Сержу все это говорить мне, когда мы одни, или не в нашем обществе. Это очень полезно для разговора. Притом науки — моя страсть; я родилась
быть m-me Сталь, господа. Но это посторонний эпизод. Возвращаемся к вопросу: ее нога?
— Жюли,
будь хладнокровнее. Это невозможно. Не он, так другой, все равно.
Да вот, посмотри, Жан уже думает отбить ее у него, а таких Жанов тысячи, ты знаешь. От всех не убережешь, когда мать хочет торговать дочерью. Лбом стену не прошибешь, говорим мы, русские. Мы умный народ, Жюли. Видишь, как спокойно я живу, приняв этот наш русский принцип.
— В первом-то часу ночи? Поедем — ка лучше спать. До свиданья, Жан. До свиданья, Сторешников. Разумеется, вы не
будете ждать Жюли и меня на ваш завтрашний ужин: вы видите, как она раздражена.
Да и мне, сказать по правде, эта история не нравится. Конечно, вам нет дела до моего мнения. До свиданья.
—
Да еще успеете, Михаил Иваныч. — Но Михаил Иваныч
был уже за дверями.
—
Да, могу благодарить моего создателя, — сказала Марья Алексевна: — у Верочки большой талант учить на фортепьянах, и я за счастье почту, что она вхожа
будет в такой дом; только учительница-то моя не совсем здорова, — Марья Алексевна говорила особенно громко, чтобы Верочка услышала и поняла появление перемирия, а сама, при всем благоговении, так и впилась глазами в гостей: — не знаю, в силах ли
будет выйти и показать вам пробу свою на фортепьянах. — Верочка, друг мой, можешь ты выйти, или нет?
— Милое дитя мое, — сказала Жюли, вошедши в комнату Верочки: — ваша мать очень дурная женщина. Но чтобы мне знать, как говорить с вами, прошу вас, расскажите, как и зачем вы
были вчера в театре? Я уже знаю все это от мужа, но из вашего рассказа я узнаю ваш характер. Не опасайтесь меня. — Выслушавши Верочку, она сказала: —
Да, с вами можно говорить, вы имеете характер, — и в самых осторожных, деликатных выражениях рассказала ей о вчерашнем пари; на это Верочка отвечала рассказом о предложении кататься.
—
Да, ваша мать не
была его сообщницею и теперь очень раздражена против него. Но я хорошо знаю таких людей, как ваша мать. У них никакие чувства не удержатся долго против денежных расчетов; она скоро опять примется ловить жениха, и чем это может кончиться, бог знает; во всяком случае, вам
будет очень тяжело. На первое время она оставит вас в покое; но я вам говорю, что это
будет не надолго. Что вам теперь делать?
Есть у вас родные в Петербурге?
Между тем надобно увидеться еще с вами,
быть может, и не раз, — то
есть, если вы доверяете мне,
Да?
—
Да, вот еще счастливая мысль: дайте мне бумаги, я напишу этому негодяю письмо, чтобы взять его в руки. — Жюли написала: «Мсье Сторешников, вы теперь, вероятно, в большом затруднении; если хотите избавиться от него,
будьте у меня в 7 часов. М. Ле-Теллье». — Теперь прощайте!
Жюли протянула руку, но Верочка бросилась к ней на шею, и целовала, и плакала, и опять целовала, А Жюли и подавно не выдержала, — ведь она не
была так воздержана на слезы, как Верочка,
да и очень ей трогательна
была радость и гордость, что она делает благородное дело; она пришла в экстаз, говорила, говорила, все со слезами и поцелуями, и заключила восклицанием...
Но теперь чаще и чаще стали другие случаи: порядочные люди стали встречаться между собою.
Да и как же не случаться этому все чаще и чаще, когда число порядочных людей растет с каждым новым годом? А со временем это
будет самым обыкновенным случаем, а еще со временем и не
будет бывать других случаев, потому что все люди
будут порядочные люди. Тогда
будет очень хорошо.
Впрочем, мы знаем пока только, что это
было натурально со стороны Верочки: она не стояла на той степени развития, чтобы стараться «побеждать дикарей» и «сделать этого медведя ручным», —
да и не до того ей
было: она рада
была, что ее оставляют в покое; она
была разбитый, измученный человек, которому как-то посчастливилось прилечь так, что сломанная рука затихла, и боль в боку не слышна, и который боится пошевельнуться, чтоб не возобновилась прежняя ломота во всех суставах.
Для содержания сына в Петербурге ресурсы отца
были неудовлетворительны; впрочем, в первые два года Лопухов получал из дому рублей по 35 в год,
да еще почти столько же доставал перепискою бумаг по вольному найму в одном из кварталов Выборгской части, — только вот в это-то время он и нуждался.
Да и то
был сам виноват: его,
было, приняли на казенное содержание, но он завел какую-то ссору и должен
был удалиться на подножный корм.
Оба рано привыкли пробивать себе дорогу своей грудью, не имея никакой поддержки;
да и вообще, между ними
было много сходства, так что, если бы их встречать только порознь, то оба они казались бы людьми одного характера.
— «
Да я уж и сам хотел,
да неловко
было!».
Лопухов наблюдал Верочку и окончательно убедился в ошибочности своего прежнего понятия о ней, как о бездушной девушке, холодно выходящей по расчету за человека, которого презирает: он видел перед собою обыкновенную молоденькую девушку, которая от души танцует, хохочет;
да, к стыду Верочки, надобно сказать, что она
была обыкновенная девушка, любившая танцовать.
— Мы все говорили обо мне, — начал Лопухов: — а ведь это очень нелюбезно с моей стороны, что я все говорил о себе. Теперь я хочу
быть любезным, — говорить о вас! Вера Павловна. Знаете, я
был о вас еще гораздо худшего мнения, чем вы обо мне. А теперь… ну,
да это после. Но все-таки, я не умею отвечать себе на одно. Отвечайте вы мне. Скоро
будет ваша свадьба?
Да, вот хорошо
будет, когда бедных не
будет, никто никого принуждать не
будет, все
будут веселые, добрые, счастливые…»
Ты добрая девушка: ты не глупая девушка; но ты меня извини, я ничего удивительного не нахожу в тебе; может
быть, половина девушек, которых я знал и знаю, а может
быть, и больше, чем половина, — я не считал,
да и много их, что считать-то — не хуже тебя, а иные и лучше, ты меня прости.
Что это? учитель уж и позабыл
было про свою фантастическую невесту, хотел
было сказать «не имею на примете», но вспомнил: «ах,
да ведь она подслушивала!» Ему стало смешно, — ведь какую глупость тогда придумал! Как это я сочинил такую аллегорию,
да и вовсе не нужно
было! Ну вот, подите же, говорят, пропаганда вредна — вон, как на нее подействовала пропаганда, когда у ней сердце чисто и не расположено к вредному; ну, подслушала и поняла, так мне какое дело?
—
Да,
есть и в поместьях.
А Наполеон I как
был хитр, — гораздо хитрее их обоих,
да еще при этакой-то хитрости имел, говорят, гениальный ум, — а как мастерски провел себя за нос на Эльбу,
да еще мало показалось, захотел подальше, и удалось, удалось так, что дотащил себя за нос до Св.
Стало
быть, за Дмитрием Сергеичем надобно смотреть
да смотреть.
Он твердил мне: «учись, Митя: выучишься — чиновник
будешь, нас с матерью кормить
будешь,
да и самому
будет хорошо».
—
Да. Это украшение; оно и полезно для успеха дела; но дело обыкновенно бывает и без этого украшения, а без расчета не бывает. Любовь к науке
была только результатом, возникавшим из дела, а не причиною его, причина
была одна — выгода.
Да, Марья Алексевна
была права, находя много родственного себе в Лопухове.
— Больше, до полутораста.
Да у меня не уроки: я их бросил все, кроме одного. У меня дело. Кончу его — не
будешь на меня жаловаться, что отстаю от тебя в работе.
Оно так и
было,
да не теперь, господа; оно и теперь так бывает,
да не в той части молодежи, которая одна и называется нынешней молодежью.
—
Да, это
был выговор, мой друг. Я человек обидчивый и суровый.
— Как долго! Нет, у меня не достанет терпенья. И что ж я узнаю из письма? Только «
да» — и потом ждать до среды! Это мученье! Если «
да», я как можно скорее уеду к этой даме. Я хочу знать тотчас же. Как же это сделать? Я сделаю вот что: я
буду ждать вас на улице, когда вы пойдете от этой дамы.
— Друг мой,
да это
было бы еще неосторожнее, чем мне приехать к вам. Нет, уже лучше я приеду.
«Как отлично устроится, если это
будет так, — думал Лопухов по дороге к ней: — через два, много через два с половиною года, я
буду иметь кафедру. Тогда можно
будет жить. А пока она проживет спокойно у Б., — если только Б. действительно хорошая женщина, —
да в этом нельзя и сомневаться».
—
Да, N говорил мне, что ей
было дурно жить в семействе.
—
Да, это дело очень серьезное, мсье Лопухов. Уехать из дома против воли родных, — это, конечно, уже значит вызывать сильную ссору. Но это, как я вам говорила,
было бы еще ничего. Если бы она бежала только от грубости и тиранства их, с ними
было бы можно уладить так или иначе, — в крайнем случае, несколько лишних денег, и они удовлетворены. Это ничего. Но… такая мать навязывает ей жениха; значит, жених богатый, очень выгодный.
На нее в самом деле
было жалко смотреть: она не прикидывалась. Ей
было в самом деле больно. Довольно долго ее слова
были бессвязны, — так она
была сконфужена за себя; потом мысли ее пришли в порядок, но и бессвязные, и в порядке, они уже не говорили Лопухову ничего нового.
Да и сам он
был также расстроен. Он
был так занят открытием, которое она сделала ему, что не мог заниматься ее объяснениями по случаю этого открытия. Давши ей наговориться вволю, он сказал...
— Все, что вы говорили в свое извинение,
было напрасно. Я обязан
был оставаться, чтобы не
быть грубым, не заставить вас подумать, что я виню или сержусь. Но, признаюсь вам, я не слушал вас. О, если бы я не знал, что вы правы!
Да, как это
было бы хорошо, если б вы не
были правы. Я сказал бы ей, что мы не сошлись в условиях или что вы не понравились мне! — и только, и мы с нею стали бы надеяться встретить другой случай избавления. А теперь, что я ей скажу?
Кто обязан и какой благоразумный человек захочет поступать не так, как г-жа Б.? мы нисколько не вправе осуждать ее;
да и Лопухов не
был неправ, отчаявшись за избавление Верочки.
—
Да ведь это
было так верно? Как же неудача? Отчего же, мой друг?
— Что вас обманывать?
Да, нельзя. Я это хотел сказать вам. Но — терпение, терпение, мой друг!
Будьте тверды! Кто тверд, добьется удачи.