Неточные совпадения
Накануне,
в 9-м часу вечера, приехал господин с чемоданом, занял нумер, отдал для прописки свой паспорт, спросил себе чаю и котлетку, сказал, чтоб его не тревожили вечером, потому
что он устал и хочет спать, но чтобы завтра непременно разбудили
в 8 часов, потому
что у него есть спешные
дела, запер дверь нумера и, пошумев ножом и вилкою, пошумев чайным прибором, скоро притих, — видно, заснул.
Этот удовлетворительный для всех результат особенно прочен был именно потому,
что восторжествовали консерваторы:
в самом
деле, если бы только пошалил выстрелом на мосту, то ведь,
в сущности, было бы еще сомнительно, дурак ли, или только озорник.
Марья Алексевна на другой же
день подарила дочери фермуар, оставшийся невыкупленным
в закладе, и заказала дочери два новых платья, очень хороших — одна материя стоила: на одно платье 40 руб., на другое 52 руб., а с оборками да лентами, да фасоном оба платья обошлись 174 руб.; по крайней мере так сказала Марья Алексевна мужу, а Верочка знала,
что всех денег вышло на них меньше 100 руб., — ведь покупки тоже делались при ней, — но ведь и на 100 руб. можно сделать два очень хорошие платья.
— Знаю: коли не о свадьбе, так известно о
чем. Да не на таковских напал. Мы его
в бараний рог согнем.
В мешке
в церковь привезу, за виски вокруг налоя обведу, да еще рад будет. Ну, да нечего с тобой много говорить, и так лишнее наговорила: девушкам не следует этого знать, это материно
дело. А девушка должна слушаться, она еще ничего не понимает. Так будешь с ним говорить, как я тебе велю?
— Нет, маменька. Я уж давно сказала вам,
что не буду целовать вашей руки. А теперь отпустите меня. Я,
в самом
деле, чувствую себя дурно.
— Да, — сказал статский, лениво потягиваясь: — ты прихвастнул, Сторешников; у вас
дело еще не кончено, а ты уж наговорил,
что живешь с нею, даже разошелся с Аделью для лучшего заверения нас. Да, ты описывал нам очень хорошо, но описывал то,
чего еще не видал; впрочем, это ничего; не за неделю до нынешнего
дня, так через неделю после нынешнего
дня, — это все равно. И ты не разочаруешься
в описаниях, которые делал по воображению; найдешь даже лучше,
чем думаешь. Я рассматривал: останешься доволен.
Жюли протянула руку, но Верочка бросилась к ней на шею, и целовала, и плакала, и опять целовала, А Жюли и подавно не выдержала, — ведь она не была так воздержана на слезы, как Верочка, да и очень ей трогательна была радость и гордость,
что она делает благородное
дело; она пришла
в экстаз, говорила, говорила, все со слезами и поцелуями, и заключила восклицанием...
Он согласен, и на его лице восторг от легкости условий, но Жюли не смягчается ничем, и все тянет, и все объясняет… «первое — нужно для нее, второе — также для нее, но еще более для вас: я отложу ужин на неделю, потом еще на неделю, и
дело забудется; но вы поймете,
что другие забудут его только
в том случае, когда вы не будете напоминать о нем каким бы то ни было словом о молодой особе, о которой» и т. д.
Сторешников чаще и чаще начал думать: а
что, как я
в самом
деле возьму да женюсь на ней?
Оказалось,
что она не осуществит их
в звания любовницы, — ну, пусть осуществляет
в звании жены; это все равно, главное
дело не звание, а позы, то есть обладание.
Словом, Сторешников с каждым
днем все тверже думал жениться, и через неделю, когда Марья Алексевна,
в воскресенье, вернувшись от поздней обедни, сидела и обдумывала, как ловить его, он сам явился с предложением. Верочка не выходила из своей комнаты, он мог говорить только с Марьею Алексевною. Марья Алексевна, конечно, сказала,
что она с своей стороны считает себе за большую честь, но, как любящая мать, должна узнать мнение дочери и просит пожаловать за ответом завтра поутру.
Пошли обедать. Обедали молча. После обеда Верочка ушла
в свою комнату. Павел Константиныч прилег, по обыкновению, соснуть. Но это не удалось ему: только
что стал он дремать, вошла Матрена и сказала,
что хозяйский человек пришел; хозяйка просит Павла Константиныча сейчас же пожаловать к ней. Матрена вся дрожала, как осиновый лист; ей-то какое
дело дрожать?
Видя,
что сын ушел, Анна Петровна прекратила обморок. Сын решительно отбивается от рук!
В ответ на «запрещаю!» он объясняет,
что дом принадлежит ему! — Анна Петровна подумала, подумала, излила свою скорбь старшей горничной, которая
в этом случае совершенно
разделяла чувства хозяйки по презрению к дочери управляющего, посоветовалась с нею и послала за управляющим.
Или уж она так озлоблена на мать,
что и то самое
дело,
в котором обе должны бы действовать заодно, она хочет вести без матери?
Раз пять или шесть Лопухов был на своем новом уроке, прежде
чем Верочка и он увидели друг друга. Он сидел с Федею
в одном конце квартиры, она
в другом конце,
в своей комнате. Но
дело подходило к экзаменам
в академии; он перенес уроки с утра на вечер, потому
что по утрам ему нужно заниматься, и когда пришел вечером, то застал все семейство за чаем.
И учитель узнал от Феди все,
что требовалось узнать о сестрице; он останавливал Федю от болтовни о семейных
делах, да как вы помешаете девятилетнему ребенку выболтать вам все, если не запугаете его? на пятом слове вы успеваете перервать его, но уж поздно, — ведь дети начинают без приступа, прямо с сущности
дела; и
в перемежку с другими объяснениями всяких других семейных
дел учитель слышал такие начала речей: «А у сестрицы жених-то богатый!
По денежным своим
делам Лопухов принадлежал к тому очень малому меньшинству медицинских вольнослушающих, то есть не живущих на казенном содержании, студентов, которое не голодает и не холодает. Как и
чем живет огромное большинство их — это богу, конечно, известно, а людям непостижимо. Но наш рассказ не хочет заниматься людьми, нуждающимися
в съестном продовольствии; потому он упомянет лишь
в двух — трех словах о времени, когда Лопухов находился
в таком неприличном состоянии.
Он смотрел на Марью Алексевну, но тут, как нарочно, взглянул на Верочку, — а может быть, и
в самом
деле, нарочно? Может быть, он заметил,
что она слегка пожала плечами? «А ведь он увидел,
что я покраснела».
А вот
что в самом
деле странно, Верочка, — только не нам с тобою, —
что ты так спокойна.
Как же они не знают,
что без этого нельзя,
что это
в самом
деле надобно так сделать и
что это непременно сделается, чтобы вовсе никто не был ни беден, ни несчастен.
Нет, им только жалко, а они думают,
что в самом
деле так и останется, как теперь, — немного получше будет, а все так же.
Если бы они это говорили, я бы знала,
что умные и добрые люди так думают; а то ведь мне все казалось,
что это только я так думаю, потому
что я глупенькая девочка,
что кроме меня, глупенькой, никто так не думает, никто этого
в самом
деле не ждет.
Через два
дня учитель пришел на урок. Подали самовар, — это всегда приходилось во время урока. Марья Алексевна вышла
в комнату, где учитель занимался с Федею; прежде звала Федю Матрена: учитель хотел остаться на своем месте, потому
что ведь он не пьет чаю, и просмотрит
в это время федину тетрадь, но Марья Алексевна просила его пожаловать посидеть с ними, ей нужно поговорить с ним. Он пошел, сел за чайный стол.
Учитель и прежде понравился Марье Алексевне тем,
что не пьет чаю; по всему было видно,
что он человек солидный, основательный; говорил он мало — тем лучше, не вертопрах; но
что говорил, то говорил хорошо — особенно о деньгах; но с вечера третьего
дня она увидела,
что учитель даже очень хорошая находка, по совершенному препятствию к волокитству за девушками
в семействах, где дает уроки: такое полное препятствие редко бывает у таких молодых людей.
Со стороны частного смысла их для нее самой, то есть сбережения платы за уроки, Марья Алексевна достигла большего успеха,
чем сама рассчитывала; когда через два урока она повела
дело о том,
что они люди небогатые, Дмитрий Сергеич стал торговаться, сильно торговался, долго не уступал, долго держался на трехрублевом (тогда еще были трехрублевые, т. е., если помните, монета
в 75 к...
Но уж так устроен человек,
что трудно ему судить о своих
делах по общему правилу: охотник он делать исключения
в свою пользу.
Опять,
в чем еще замечаются амурные
дела? —
в любовных словах: никаких любовных слов не слышно; да и говорят-то они между собою мало, — он больше говорит с Марьей Алексевною.
Кажется,
чего еще? Марья Алексевна не могла не видеть,
что Михаил Иваныч, при всем своем ограниченном уме, рассудил очень основательно; но все-таки вывела
дело уже совершенно начистоту.
Дня через два, через три она вдруг сказала Лопухову, играя с ним и Михаилом Иванычем
в преферанс...
— Благодарю вас. Теперь мое личное
дело разрешено. Вернемся к первому, общему вопросу. Мы начали с того,
что человек действует по необходимости, его действия определяются влияниями, под которыми происходят; более сильные влияния берут верх над другими; тут мы и оставили рассуждение,
что когда поступок имеет житейскую важность, эти побуждения называются выгодами, игра их
в человеке — соображением выгод,
что поэтому человек всегда действует по расчету выгод. Так я передаю связь мыслей?
Мое намерение выставлять
дело, как оно было, а не так, как мне удобнее было бы рассказывать его, делает мне и другую неприятность: я очень недоволен тем,
что Марья Алексевна представляется
в смешном виде с размышлениями своими о невесте, которую сочинила Лопухову, с такими же фантастическими отгадываниями содержания книг, которые давал Лопухов Верочке, с рассуждениями о том, не обращал ли людей
в папскую веру Филипп Эгалите и какие сочинения писал Людовик XIV.
Конечно, и то правда,
что, подписывая на пьяной исповеди Марьи Алексевны «правда», Лопухов прибавил бы: «а так как, по вашему собственному признанию, Марья Алексевна, новые порядки лучше прежних, то я и не запрещаю хлопотать о их заведении тем людям, которые находят себе
в том удовольствие;
что же касается до глупости народа, которую вы считаете помехою заведению новых порядков, то, действительно, она помеха
делу; но вы сами не будете спорить, Марья Алексевна,
что люди довольно скоро умнеют, когда замечают,
что им выгодно стало поумнеть,
в чем прежде не замечалась ими надобность; вы согласитесь также,
что прежде и не было им возможности научиться уму — разуму, а доставьте им эту возможность, то, пожалуй, ведь они и воспользуются ею».
А оправдать его тоже не годится, потому
что любители прекрасных идей и защитники возвышенных стремлений, объявившие материалистов людьми низкими и безнравственными,
в последнее время так отлично зарекомендовали себя со стороны ума, да и со стороны характера,
в глазах всех порядочных людей, материалистов ли, или не материалистов,
что защищать кого-нибудь от их порицаний стало
делом излишним, а обращать внимание на их слова стало
делом неприличным.
Через два
дня в «Полицейских ведомостях» было напечатано объявление,
что «благородная девица, говорящая по — французски и по — немецки и проч., ищет места гувернантки и
что спросить о ней можно у чиновника такого-то,
в Коломне,
в NN улице,
в доме NN».
— Дмитрий, ты стал плохим товарищем мне
в работе. Пропадаешь каждый
день на целое утро, и на половину
дней пропадаешь по вечерам. Нахватался уроков,
что ли? Так время ли теперь набирать их? Я хочу бросить и те, которые у меня есть. У меня есть рублей 40 — достанет на три месяца до окончания курса. А у тебя было больше денег
в запасе, кажется, рублей до сотни?
— Больше, до полутораста. Да у меня не уроки: я их бросил все, кроме одного. У меня
дело. Кончу его — не будешь на меня жаловаться,
что отстаю от тебя
в работе.
— Нынче поутру Кирсанов дал мне адрес дамы, которая назначила мне завтра быть у нее. Я лично незнаком с нею, но очень много слышал о ней от нашего общего знакомого, который и был посредником. Мужа ее знаю я сам, — мы виделись у этого моего знакомого много раз. Судя по всему этому, я уверен,
что в ее семействе можно жить. А она, когда давала адрес моему знакомому, для передачи мне, сказала,
что уверена,
что сойдется со мною
в условиях. Стало быть, мой друг,
дело можно считать почти совершенно конченным.
— А
что же, и
в самом
деле, кажется, это можно. Дайте подумать.
На нее
в самом
деле было жалко смотреть: она не прикидывалась. Ей было
в самом
деле больно. Довольно долго ее слова были бессвязны, — так она была сконфужена за себя; потом мысли ее пришли
в порядок, но и бессвязные, и
в порядке, они уже не говорили Лопухову ничего нового. Да и сам он был также расстроен. Он был так занят открытием, которое она сделала ему,
что не мог заниматься ее объяснениями по случаю этого открытия. Давши ей наговориться вволю, он сказал...
—
В самом
деле,
что с вами, Дмитрий Сергеич? Вы ужасно пасмурны.
— Я, батюшка Дмитрий Сергеич, признаться вам сказать, мало знаю толку
в вине, почти
что и не пью: не женское
дело.
— Задаточка не получил, Марья Алексевна, а если деньги завелись, то кутнуть можно.
Что задаточек? Тут не
в задаточке
дело.
Что задаточками-то пробавляться?
Дело надо начистоту вести, а то еще подозренье будет. Да и неблагородно, Марья Алексевна.
— Нет, я его все-таки ненавижу. И не сказывай, не нужно. Я сама знаю: не имеете права ни о
чем спрашивать друг друга. Итак,
в — третьих: я не имею права ни о
чем спрашивать тебя, мой милый. Если тебе хочется или надобно сказать мне что-нибудь о твоих
делах, ты сам мне скажешь. И точно то же наоборот. Вот три правила.
Что еще?
— Прекрасно. Приходит ко мне знакомый и говорит,
что в два часа будет у меня другой знакомый; а я
в час ухожу по
делам; я могу попросить тебя передать этому знакомому, который зайдет
в два часа, ответ, какой ему нужен, — могу я просить тебя об этом, если ты думаешь оставаться дома?
Я всегда смотрю и думаю: отчего с посторонними людьми каждый так деликатен? отчего при чужих людях все стараются казаться лучше,
чем в своем семействе? — и
в самом
деле, при посторонних людях бывают лучше, — отчего это?
— Да, мой друг, это правда: не следует так спрашивать. Это дурно. Я стану спрашивать только тогда, когда
в самом
деле не знаю,
что ты хочешь сказать. А ты хотела сказать,
что ни у кого не следует целовать руки.
Думал,
что если она успеет уйти из семейства, то отложить
дело года на два;
в это время успел бы стать профессором, денежные
дела были бы удовлетворительны.
Он сказал,
что его
дела устроятся
в начале июля, — положим, 10–го: ведь это уж не начало.
— Друг мой, миленький мой, как я рада,
что опять с тобою, хоть на минуточку! Знаешь, сколько мне осталось сидеть
в этом подвале? Твои
дела когда кончатся? к 10-му июля кончатся?
— Вот какое и вот какое
дело, Алексей Петрович! Знаю,
что для вас это очень серьезный риск; хорошо, если мы помиримся с родными, а если они начнут
дело? вам может быть беда, да и наверное будет; но… Никакого «но» не мог отыскать
в своей голове Лопухов: как,
в самом
деле, убеждать человека, чтобы он за нас клал шею
в петлю!
—
В какое время для вас удобнее, Алексей Петрович? — Алексею Петровичу все равно, он завтра весь
день дома. — Я думаю, впрочем,
что успею прислать Кирсанова предупредить вас.