Неточные совпадения
Прощай же,
мой милый, дай руку на прощанье,
в последний раз пожму ее.
— Благодарю, Серж. Карамзин — историк; Пушкин — знаю; эскимосы
в Америке; русские — самоеды; да, самоеды, — но это звучит очень мило са-мо-е-ды! Теперь буду помнить. Я, господа, велю Сержу все это говорить мне, когда мы одни, или не
в нашем обществе. Это очень полезно для разговора. Притом науки —
моя страсть; я родилась быть m-me Сталь, господа. Но это посторонний эпизод. Возвращаемся к вопросу: ее нога?
Я ношу накладной бюст, как ношу платье, юбку, рубашку не потому, чтоб это мне нравилось, — по —
моему, было бы лучше без этих ипокритств, — а потому, что это так принято
в обществе.
— Нет, m-llе Жюли, вы обманулись, смею вас уверить,
в вашем заключении; простите, что осмеливаюсь противоречить вам, но она —
моя любовница. Это была обыкновенная любовная ссора от ревности; она видела, что я первый акт сидел
в ложе m-lle Матильды, — только и всего!
Боже
мой, с кем я принуждена жить
в обществе!
— Садись ко мне на колени,
моя милая Жюли. — Он стал ласкать ее, она успокоилась. — Как я люблю тебя
в такие минуты! Ты славная женщина. Ну, что ты не соглашаешься повенчаться со мною? сколько раз я просил тебя об этом! Согласись.
—
В первом-то часу ночи? Поедем — ка лучше спать. До свиданья, Жан. До свиданья, Сторешников. Разумеется, вы не будете ждать Жюли и меня на ваш завтрашний ужин: вы видите, как она раздражена. Да и мне, сказать по правде, эта история не нравится. Конечно, вам нет дела до
моего мнения. До свиданья.
— Да, могу благодарить
моего создателя, — сказала Марья Алексевна: — у Верочки большой талант учить на фортепьянах, и я за счастье почту, что она вхожа будет
в такой дом; только учительница-то
моя не совсем здорова, — Марья Алексевна говорила особенно громко, чтобы Верочка услышала и поняла появление перемирия, а сама, при всем благоговении, так и впилась глазами
в гостей: — не знаю,
в силах ли будет выйти и показать вам пробу свою на фортепьянах. — Верочка, друг
мой, можешь ты выйти, или нет?
— Милое дитя
мое, вы удивляетесь и смущаетесь, видя человека, при котором были вчера так оскорбляемы, который, вероятно, и сам участвовал
в оскорблениях.
Мой муж легкомыслен, но он все-таки лучше других повес. Вы его извините для меня, я приехала к вам с добрыми намерениями. Уроки
моей племяннице — только предлог; но надобно поддержать его. Вы сыграете что-нибудь, — покороче, — мы пойдем
в вашу комнату и переговорим. Слушайте меня, дитя
мое.
— Милое дитя
мое, — сказала Жюли, вошедши
в комнату Верочки: — ваша мать очень дурная женщина. Но чтобы мне знать, как говорить с вами, прошу вас, расскажите, как и зачем вы были вчера
в театре? Я уже знаю все это от мужа, но из вашего рассказа я узнаю ваш характер. Не опасайтесь меня. — Выслушавши Верочку, она сказала: — Да, с вами можно говорить, вы имеете характер, — и
в самых осторожных, деликатных выражениях рассказала ей о вчерашнем пари; на это Верочка отвечала рассказом о предложении кататься.
— Ваша дочь нравится
моей жене, теперь надобно только условиться
в цене и, вероятно, мы не разойдемся из — за этого. Но позвольте мне докончить наш разговор о нашем общем знакомом. Вы его очень хвалите. А известно ли вам, что он говорит о своих отношениях к вашему семейству, — например, с какою целью он приглашал нас вчера
в вашу ложу?
— Друг
мой, милое
мое дитя! о, не дай тебе бог никогда узнать, что чувствую я теперь, когда после многих лет
в первый раз прикасаются к
моим губам чистые губы. Умри, но не давай поцелуя без любви!
— Милое дитя
мое, это было сказано
в увлечении;
в минуты увлечения оно верно и хорошо! Но жизнь — проза и расчет.
Не тем я развращена, за что называют женщину погибшей, не тем, что было со мною, что я терпела, от чего страдала, не тем я развращена, что тело
мое было предано поруганью, а тем, что я привыкла к праздности, к роскоши, не
в силах жить сама собою, нуждаюсь
в других, угождаю, делаю то, чего не хочу — вот это разврат!
— Ну, молодец девка
моя Вера, — говорила мужу Марья Алексевна, удивленная таким быстрым оборотом дела: — гляди — ко, как она забрала молодца-то
в руки! А я думала, думала, не знала, как и ум приложить! думала, много хлопот мне будет опять его заманить, думала, испорчено все дело, а она,
моя голубушка, не портила, а к доброму концу вела, — знала, как надо поступать. Ну, хитра, нечего сказать.
— Убийца
мой! — Анна Петровна упала
в обморок, а Мишель ушел, довольный тем, что бодро выдержал первую сцену, которая важнее всего.
— Так было, ваше превосходительство, что Михаил Иванович выразили свое намерение
моей жене, а жена сказала им, что я вам, Михаил Иванович, ничего не скажу до завтрего утра, а мы с женою были намерены, ваше превосходительство, явиться к вам и доложить обо всем, потому что как
в теперешнее позднее время не осмеливались тревожить ваше превосходительство. А когда Михаил Иванович ушли, мы сказали Верочке, и она говорит: я с вами, папенька и маменька, совершенно согласна, что нам об этом думать не следует.
— Все равно, как не осталось бы на свете ни одного бедного, если б исполнилось задушевное желание каждого бедного. Видите, как же не жалки женщины! Столько же жалки, как и бедные. Кому приятно видеть бедных? Вот точно так же неприятно мне видеть женщин с той поры, как я узнал их тайну. А она была мне открыта
моею ревнивою невестою
в самый день обручения. До той поры я очень любил бывать
в обществе женщин; после того, — как рукою сняло. Невеста вылечила.
А вот что странно, Верочка, что есть такие же люди, у которых нет этого желания, у которых совсем другие желания, и им, пожалуй, покажется странно, с какими мыслями ты,
мой друг, засыпаешь
в первый вечер твоей любви, что от мысли о себе, о своем милом, о своей любви, ты перешла к мыслям, что всем людям надобно быть счастливыми, и что надобно помогать этому скорее прийти.
Вы послушайте,
в чем существенная пружина всей
моей жизни.
Сущность
моей жизни состояла до сих пор
в том, что я учился, я готовился быть медиком.
— Благодарю вас. Теперь
мое личное дело разрешено. Вернемся к первому, общему вопросу. Мы начали с того, что человек действует по необходимости, его действия определяются влияниями, под которыми происходят; более сильные влияния берут верх над другими; тут мы и оставили рассуждение, что когда поступок имеет житейскую важность, эти побуждения называются выгодами, игра их
в человеке — соображением выгод, что поэтому человек всегда действует по расчету выгод. Так я передаю связь мыслей?
— Видите, какая я хорошая ученица. Теперь этот частный вопрос о поступках, имеющих житейскую важность, кончен. Но
в общем вопросе остаются затруднения. Ваша книга говорит: человек действует по необходимости. Но ведь есть случаи, когда кажется, что от
моего произвола зависит поступить так или иначе. Например: я играю и перевертываю страницы нот; я перевертываю их иногда левою рукою, иногда правою. Положим, теперь я перевернула правою: разве я не могла перевернуть левою? не зависит ли это от
моего произвола?
Мое намерение выставлять дело, как оно было, а не так, как мне удобнее было бы рассказывать его, делает мне и другую неприятность: я очень недоволен тем, что Марья Алексевна представляется
в смешном виде с размышлениями своими о невесте, которую сочинила Лопухову, с такими же фантастическими отгадываниями содержания книг, которые давал Лопухов Верочке, с рассуждениями о том, не обращал ли людей
в папскую веру Филипп Эгалите и какие сочинения писал Людовик XIV.
— Ах, но если бы вы знали,
мой друг, как тяжело, тяжело мне оставаться здесь. Когда мне не представлялось близко возможности избавиться от этого унижения, этой гадости, я насильно держала себя
в каком-то мертвом бесчувствии. Но теперь,
мой друг, слишком душно
в этом гнилом, гадком воздухе.
— Нынче поутру Кирсанов дал мне адрес дамы, которая назначила мне завтра быть у нее. Я лично незнаком с нею, но очень много слышал о ней от нашего общего знакомого, который и был посредником. Мужа ее знаю я сам, — мы виделись у этого
моего знакомого много раз. Судя по всему этому, я уверен, что
в ее семействе можно жить. А она, когда давала адрес
моему знакомому, для передачи мне, сказала, что уверена, что сойдется со мною
в условиях. Стало быть,
мой друг, дело можно считать почти совершенно конченным.
Ты кого-нибудь из них выбери себе
в женихи, только из них, из
моих женихов».
— Нет, останьтесь. Дайте же мне хоть сколько-нибудь оправдаться перед вами. Боже
мой, как дурна должна я казаться
в ваших глазах? То, что должно заставлять каждого порядочного человека сочувствовать, защищать, — это самое останавливает меня. О, какие мы жалкие люди!
— Пойдемте домой,
мой друг, я вас провожу. Поговорим. Я через несколько минут скажу,
в чем неудача. А теперь дайте подумать. Я все еще не собрался с мыслями. Надобно придумать что-нибудь новое. Не будем унывать, придумаем. — Он уже прибодрился на последних словах, но очень плохо.
— А ведь я до двух часов не спала от радости,
мой друг. А когда я уснула, какой сон видела! Будто я освобождаюсь ив душного подвала, будто я была
в параличе и выздоровела, и выбежала
в поле, и со мной выбежало много подруг, тоже, как я, вырвавшихся из подвалов, выздоровевших от паралича, и нам было так весело, так весело бегать по просторному полю! Не сбылся сон! А я думала, что уж не ворочусь домой.
«И я бы оставила ему записку,
в которой бы все написала. Ведь я ему тогда сказала: «нынче день
моего рождения». Какая смелая тогда я была. Как это я была такая? Да ведь я тогда была глупенькая, ведь я тогда не понимала.
— Э, на
моем веку много выпито, Марья Алексевна, —
в запас выпито, надолго станет! Не было дела, не было денег — пил; есть дело, есть деньги, — не нужно вина, и без него весело.
— Простите меня, Вера Павловна, — сказал Лопухов, входя
в ее комнату, — как тихо он говорит, и голос дрожит, а за обедом кричал, — и не «друг
мой», а «Вера Павловна»: — простите меня, что я был дерзок. Вы знаете, что я говорил: да, жену и мужа не могут разлучить. Тогда вы свободны.
— Милый
мой, и я тогда же подумала, что ты добрый. Выпускаешь меня на волю,
мой милый. Теперь я готова терпеть; теперь я знаю, что уйду из подвала, теперь мне будет не так душно
в нем, теперь ведь я уж знаю, что выйду из него. А как же я уйду из него,
мой милый?
— А вот как, Верочка. Теперь уж конец апреля.
В начале июля кончатся
мои работы по Академии, — их надо кончить, чтобы можно было нам жить. Тогда ты и уйдешь из подвала. Только месяца три потерпи еще, даже меньше. Ты уйдешь. Я получу должность врача. Жалованье небольшое; но так и быть, буду иметь несколько практики, — насколько будет необходимо, — и будем жить.
Во — первых, у нас будут две комнаты, твоя и
моя, и третья,
в которой мы будем пить чай, обедать, принимать гостей, которые бывают у нас обоих, а не у тебя одного, не у меня одной.
— Нет, я его все-таки ненавижу. И не сказывай, не нужно. Я сама знаю: не имеете права ни о чем спрашивать друг друга. Итак,
в — третьих: я не имею права ни о чем спрашивать тебя,
мой милый. Если тебе хочется или надобно сказать мне что-нибудь о твоих делах, ты сам мне скажешь. И точно то же наоборот. Вот три правила. Что еще?
— Ах,
мой милый, да разве трудно до этого додуматься? Ведь я видала семейную жизнь, — я говорю не про свою семью: она такая особенная, — но ведь у меня есть же подруги, я же бывала
в их семействах; боже
мой, сколько неприятностей между мужьями и женами — ты не можешь себе вообразить,
мой милый!
Знаешь, когда я тебя полюбила, когда мы
в первый раз разговаривали на
мое рожденье? как ты стал говорить, что женщины бедные, что их жалко: вот я тебя и полюбила.
— Да,
мой друг, это правда: не следует так спрашивать. Это дурно. Я стану спрашивать только тогда, когда
в самом деле не знаю, что ты хочешь сказать. А ты хотела сказать, что ни у кого не следует целовать руки.
Да хоть и не объясняли бы, сама сообразит: «ты,
мой друг, для меня вот от чего отказался, от карьеры, которой ждал», — ну, положим, не денег, — этого не взведут на меня ни приятели, ни она сама, — ну, хоть и то хорошо, что не будет думать, что «он для меня остался
в бедности, когда без меня был бы богат».
В теории-то оно понятно; а как видит перед собою факт, человек-то и умиляется: вы, говорит,
мой благодетель.
Я не из тех художников, у которых
в каждом слове скрывается какая-нибудь пружина, я пересказываю то, что думали и делали люди, и только; если какой-нибудь поступок, разговор, монолог
в мыслях нужен для характеристики лица или положения, я рассказываю его, хотя бы он и не отозвался никакими последствиями
в дальнейшем ходе
моего романа.
— Друг
мой, миленький
мой, как я рада, что опять с тобою, хоть на минуточку! Знаешь, сколько мне осталось сидеть
в этом подвале? Твои дела когда кончатся? к 10-му июля кончатся?
— Ах, как весело будет! Только ты,
мой миленький, теперь вовсе не говори со мною, и не гляди на меня, и на фортепьяно не каждый раз будем играть. И не каждый раз буду выходить при тебе из своей комнаты. Нет, не утерплю, выйду всегда, только на одну минуточку, и так холодно буду смотреть на тебя, неласково. И теперь сейчас уйду
в свою комнату. До свиданья,
мой милый. Когда?
— Скоро? Нет,
мой милый. Ах какие долгие стали дни!
В другое время, кажется, успел бы целый месяц пройти, пока шли эти три дня. До свиданья,
мой миленький, нам ведь не надобно долго говорить, — ведь мы хитрые, — да? — До свиданья. Ах, еще 66 дней мне осталось сидеть
в подвале!
— Буду,
мой миленький, непременно буду.
В 11 часов, — так?
— До свиданья,
мой миленький. Ах, как я рада, что ты это вздумал! Как это я сама, глупенькая, не вздумала. До свиданья. Поговорим; все-таки я вздохну вольным воздухом. До свиданья, миленький.
В 11 часов непременно.
— Меня, я думаю, дома ждут обедать, — сказала Верочка: — пора. Теперь,
мой миленький, я и три и четыре дня проживу
в своем подвале без тоски, пожалуй, и больше проживу, — стану я теперь тосковать! ведь мне теперь нечего бояться — нет, ты меня не провожай: я поеду одна, чтобы не увидали как-нибудь.
— Ступай к хозяйке, скажи, что дочь по твоей воле вышла за этого черта. Скажи: я против жены был. Скажи: нам
в угоду сделал, потому что видел, не было вашего желания. Скажи:
моя жена была одна виновата, я вашу волю исполнял. Скажи: я сам их и свел. Понял, что ли?