Неточные совпадения
Он повиновался молча. Вошел в свою комнату, сел опять за свой письменный стол, у которого сидел
такой спокойный,
такой довольный за четверть часа перед тем, взял опять перо… «В такие-то минуты и надобно уметь владеть собою; у меня есть воля, — и
все пройдет… пройдет»… А перо, без его ведома, писало среди какой-то статьи: «перенесет ли? — ужасно, — счастье погибло»…
Неделю гостила смирно, только
все ездил к ней какой-то статский, тоже красивый, и дарил Верочке конфеты, и надарил ей хороших кукол, и подарил две книжки, обе с картинками; в одной книжке были хорошие картинки — звери, города; а другую книжку Марья Алексевна отняла у Верочки, как уехал гость,
так что только раз она и видела эти картинки, при нем: он сам показывал.
Так с неделю гостила знакомая, и
все было тихо в доме: Марья Алексевна
всю неделю не подходила к шкапчику (где стоял графин с водкой), ключ от которого никому не давала, и не била Матрену, и не била Верочку, и не ругалась громко.
А Верочка, наряженная, идет с матерью в церковь да думает: «к другой шли бы эти наряды, а на меня что ни надень,
все цыганка — чучело, как в ситцевом платье,
так и в шелковом.
Марья Алексевна на другой же день подарила дочери фермуар, оставшийся невыкупленным в закладе, и заказала дочери два новых платья, очень хороших — одна материя стоила: на одно платье 40 руб., на другое 52 руб., а с оборками да лентами, да фасоном оба платья обошлись 174 руб.; по крайней мере
так сказала Марья Алексевна мужу, а Верочка знала, что
всех денег вышло на них меньше 100 руб., — ведь покупки тоже делались при ней, — но ведь и на 100 руб. можно сделать два очень хорошие платья.
Верочка радовалась платьям, радовалась фермуару, но больше
всего радовалась тому, что мать, наконец, согласилась покупать ботинки ей у Королева: ведь на Толкучем рынке ботинки
такие безобразные, а королевские
так удивительно сидят на ноге.
Ты, Верочка, ученая, а я неученая, да я знаю
все, что у вас в книгах написано; там и то написано, что не надо
так делать, как со мною сделали.
Да в книгах-то у вас написано, что коли не
так жить,
так надо
все по — новому завести, а по нынешнему заведенью нельзя
так жить, как они велят, —
так что ж они по новому-то порядку не заводят?
— Да, — сказал статский, лениво потягиваясь: — ты прихвастнул, Сторешников; у вас дело еще не кончено, а ты уж наговорил, что живешь с нею, даже разошелся с Аделью для лучшего заверения нас. Да, ты описывал нам очень хорошо, но описывал то, чего еще не видал; впрочем, это ничего; не за неделю до нынешнего дня,
так через неделю после нынешнего дня, — это
все равно. И ты не разочаруешься в описаниях, которые делал по воображению; найдешь даже лучше, чем думаешь. Я рассматривал: останешься доволен.
— Жюли, будь хладнокровнее. Это невозможно. Не он,
так другой,
все равно. Да вот, посмотри, Жан уже думает отбить ее у него, а
таких Жанов тысячи, ты знаешь. От
всех не убережешь, когда мать хочет торговать дочерью. Лбом стену не прошибешь, говорим мы, русские. Мы умный народ, Жюли. Видишь, как спокойно я живу, приняв этот наш русский принцип.
— Ну, Вера, хорошо. Глаза не заплаканы. Видно, поняла, что мать говорит правду, а то
все на дыбы подымалась, — Верочка сделала нетерпеливое движение, — ну, хорошо, не стану говорить, не расстраивайся. А я вчера
так и заснула у тебя в комнате, может, наговорила чего лишнего. Я вчера не в своем виде была. Ты не верь тому, что я с пьяных-то глаз наговорила, — слышишь? не верь.
— Да, могу благодарить моего создателя, — сказала Марья Алексевна: — у Верочки большой талант учить на фортепьянах, и я за счастье почту, что она вхожа будет в
такой дом; только учительница-то моя не совсем здорова, — Марья Алексевна говорила особенно громко, чтобы Верочка услышала и поняла появление перемирия, а сама, при
всем благоговении,
так и впилась глазами в гостей: — не знаю, в силах ли будет выйти и показать вам пробу свою на фортепьянах. — Верочка, друг мой, можешь ты выйти, или нет?
Жюли протянула руку, но Верочка бросилась к ней на шею, и целовала, и плакала, и опять целовала, А Жюли и подавно не выдержала, — ведь она не была
так воздержана на слезы, как Верочка, да и очень ей трогательна была радость и гордость, что она делает благородное дело; она пришла в экстаз, говорила, говорила,
все со слезами и поцелуями, и заключила восклицанием...
План Сторешникова был не
так человекоубийствен, как предположила Марья Алексевна: она, по своей манере, дала делу слишком грубую форму, но сущность дела отгадала, Сторешников думал попозже вечером завезти своих дам в ресторан, где собирался ужин; разумеется, они
все замерзли и проголодались, надобно погреться и выпить чаю; он всыплет опиуму в чашку или рюмку Марье Алексевне...
В
таком случае, — продолжает Жюли
все тем же длинным, длинным тоном официальных записок, — она отправит письмо на двух условиях — «вы можете принять или не принять их, — вы принимаете их, — я отправляю письмо; вы отвергаете их, — я жгу письмо», и т. д.,
все в этой же бесконечной манере, вытягивающей душу из спасаемого.
— «Я справлялась, он обедает у Берты» и т. д., — «он поедет к вам, когда докурит свою сигару» и т. д., и
все в
таком роде и, например, в
таком: «Итак, письмо отправляется, я очень рада.
А ко
всему этому прибавлялось, что ведь Сторешников не смел показаться к Верочке в прежней роли, а между тем
так и тянет посмотреть на нее.
— Ну, молодец девка моя Вера, — говорила мужу Марья Алексевна, удивленная
таким быстрым оборотом дела: — гляди — ко, как она забрала молодца-то в руки! А я думала, думала, не знала, как и ум приложить! думала, много хлопот мне будет опять его заманить, думала, испорчено
все дело, а она, моя голубушка, не портила, а к доброму концу вела, — знала, как надо поступать. Ну, хитра, нечего сказать.
— Maman, будемте рассуждать хладнокровно. Раньше или позже жениться надобно, а женатому человеку нужно больше расходов, чем холостому. Я бы мог, пожалуй, жениться на
такой, что
все доходы с дома понадобились бы на мое хозяйство. А она будет почтительною дочерью, и мы могли бы жить с вами, как до сих пор.
—
Так было, ваше превосходительство, что Михаил Иванович выразили свое намерение моей жене, а жена сказала им, что я вам, Михаил Иванович, ничего не скажу до завтрего утра, а мы с женою были намерены, ваше превосходительство, явиться к вам и доложить обо
всем, потому что как в теперешнее позднее время не осмеливались тревожить ваше превосходительство. А когда Михаил Иванович ушли, мы сказали Верочке, и она говорит: я с вами, папенька и маменька, совершенно согласна, что нам об этом думать не следует.
Обстоятельства были
так трудны, что Марья Алексевна только махнула рукою. То же самое случилось и с Наполеоном после Ватерлооской битвы, когда маршал Груши оказался глуп, как Павел Константиныч, а Лафайет стал буянить, как Верочка: Наполеон тоже бился, бился, совершал чудеса искусства, — и остался не при чем, и мог только махнуть рукой и сказать: отрекаюсь от
всего, делай, кто хочет, что хочет и с собою, и со мною.
— Но если
так, я прошу у вас одной пощады: вы теперь еще слишком живо чувствуете, как я оскорбил вас… не давайте мне теперь ответа, оставьте мне время заслужить ваше прощение! Я кажусь вам низок, подл, но посмотрите, быть может, я исправлюсь, я употреблю
все силы на то, чтоб исправиться! Помогите мне, не отталкивайте меня теперь, дайте мне время, я буду во
всем слушаться вас! Вы увидите, как я покорен; быть может, вы увидите во мне и что-нибудь хорошее, дайте мне время.
Так бывало прежде с отличными девушками,
так бывало прежде и с отличными юношами, которые
все обращались в хороших людей, живущих на земле тоже только затем, чтобы коптить небо.
А я ему, сестрица, сказал, что вы у нас красавица, а он, сестрица, сказал: «ну,
так что же?», а я, сестрица, сказал: да ведь красавиц
все любят, а он сказал: «
все глупые любят», а я сказал: а разве вы их не любите? а он сказал: «мне некогда».
— Это
все наболтал Федя вскоре после первого же урока и потом болтал
все в том же роде, с разными
такими прибавлениями: а я ему, сестрица, нынче сказал, что на вас
все смотрят, когда вы где бываете, а он, сестрица, сказал: «ну и прекрасно»; а я ему сказал: а вы на нее не хотите посмотреть? а он сказал: «еще увижу».
И учитель узнал от Феди
все, что требовалось узнать о сестрице; он останавливал Федю от болтовни о семейных делах, да как вы помешаете девятилетнему ребенку выболтать вам
все, если не запугаете его? на пятом слове вы успеваете перервать его, но уж поздно, — ведь дети начинают без приступа, прямо с сущности дела; и в перемежку с другими объяснениями всяких других семейных дел учитель слышал
такие начала речей: «А у сестрицы жених-то богатый!
Впрочем, мы знаем пока только, что это было натурально со стороны Верочки: она не стояла на той степени развития, чтобы стараться «побеждать дикарей» и «сделать этого медведя ручным», — да и не до того ей было: она рада была, что ее оставляют в покое; она была разбитый, измученный человек, которому как-то посчастливилось прилечь
так, что сломанная рука затихла, и боль в боку не слышна, и который боится пошевельнуться, чтоб не возобновилась прежняя ломота во
всех суставах.
Верочка взяла первые ноты, какие попались, даже не посмотрев, что это
такое, раскрыла тетрадь опять, где попалось, и стала играть машинально, —
все равно, что бы ни сыграть, лишь бы поскорее отделаться. Но пьеса попалась со смыслом, что-то из какой-то порядочной оперы, и скоро игра девушки одушевилась. Кончив, она хотела встать.
—
Все равно, как не осталось бы на свете ни одного бедного, если б исполнилось задушевное желание каждого бедного. Видите, как же не жалки женщины! Столько же жалки, как и бедные. Кому приятно видеть бедных? Вот точно
так же неприятно мне видеть женщин с той поры, как я узнал их тайну. А она была мне открыта моею ревнивою невестою в самый день обручения. До той поры я очень любил бывать в обществе женщин; после того, — как рукою сняло. Невеста вылечила.
Что подумала Марья Алексевна о
таком разговоре, если подслушала его? Мы, слышавшие его
весь, с начала до конца,
все скажем, что
такой разговор во время кадрили — очень странен.
— Мы
все говорили обо мне, — начал Лопухов: — а ведь это очень нелюбезно с моей стороны, что я
все говорил о себе. Теперь я хочу быть любезным, — говорить о вас! Вера Павловна. Знаете, я был о вас еще гораздо худшего мнения, чем вы обо мне. А теперь… ну, да это после. Но все-таки, я не умею отвечать себе на одно. Отвечайте вы мне. Скоро будет ваша свадьба?
Интриганка, хитрит, хочет быть богата, хочет войти в светское общество, блистать, будет держать мужа под башмаком, вертеть им, обманывать его, — разве я не знаю, что
все обо мне
так думают?
— Видите, Вера Павловна, это оттого… Но
все равно. А он
так смотрит?
Нет, там не то: там
все это или с сомнениями, или с
такими оговорками, и
все это как будто что-то необыкновенное, невероятное.
Ведь вот Жорж Занд —
такая добрая, благонравная, — а у ней
все это только мечты!
Если бы они это говорили, я бы знала, что умные и добрые люди
так думают; а то ведь мне
все казалось, что это только я
так думаю, потому что я глупенькая девочка, что кроме меня, глупенькой, никто
так не думает, никто этого в самом деле не ждет.
Нет, Верочка, это не странно, что передумала и приняла к сердцу
все это ты, простенькая девочка, не слышавшая и фамилий-то тех людей, которые стали этому учить и доказали, что этому
так надо быть, что это непременно
так будет, что «того не может не быть; не странно, что ты поняла и приняла к сердцу эти мысли, которых не могли тебе ясно представить твои книги: твои книги писаны людьми, которые учились этим мыслям, когда они были еще мыслями; эти мысли казались удивительны, восхитительны, — и только.
Теперь, Верочка, эти мысли уж ясно видны в жизни, и написаны другие книги, другими людьми, которые находят, что эти мысли хороши, но удивительного нет в них ничего, и теперь, Верочка, эти мысли носятся в воздухе, как аромат в полях, когда приходит пора цветов; они повсюду проникают, ты их слышала даже от твоей пьяной матери, говорившей тебе, что надобно жить и почему надобно жить обманом и обиранием; она хотела говорить против твоих мыслей, а сама развивала твои же мысли; ты их слышала от наглой, испорченной француженки, которая таскает за собою своего любовника, будто горничную, делает из него
все, что хочет, и все-таки, лишь опомнится, находит, что она не имеет своей воли, должна угождать, принуждать себя, что это очень тяжело, — уж ей ли, кажется, не жить с ее Сергеем, и добрым, и деликатным, и мягким, — а она говорит все-таки: «и даже мне,
такой дурной,
такие отношения дурны».
А вот что странно, Верочка, что есть
такие же люди, у которых нет этого желания, у которых совсем другие желания, и им, пожалуй, покажется странно, с какими мыслями ты, мой друг, засыпаешь в первый вечер твоей любви, что от мысли о себе, о своем милом, о своей любви, ты перешла к мыслям, что
всем людям надобно быть счастливыми, и что надобно помогать этому скорее прийти.
Учитель и прежде понравился Марье Алексевне тем, что не пьет чаю; по
всему было видно, что он человек солидный, основательный; говорил он мало — тем лучше, не вертопрах; но что говорил, то говорил хорошо — особенно о деньгах; но с вечера третьего дня она увидела, что учитель даже очень хорошая находка, по совершенному препятствию к волокитству за девушками в семействах, где дает уроки:
такое полное препятствие редко бывает у
таких молодых людей.
Кажется, чего еще? Марья Алексевна не могла не видеть, что Михаил Иваныч, при
всем своем ограниченном уме, рассудил очень основательно; но все-таки вывела дело уже совершенно начистоту. Дня через два, через три она вдруг сказала Лопухову, играя с ним и Михаилом Иванычем в преферанс...
—
Так и следует; каждый думает
всего больше о себе.
Но он действительно держал себя
так, как, по мнению Марьи Алексевны, мог держать себя только человек в ее собственном роде; ведь он молодой, бойкий человек, не запускал глаз за корсет очень хорошенькой девушки, не таскался за нею по следам, играл с Марьею Алексевною в карты без отговорок, не отзывался, что «лучше я посижу с Верою Павловною», рассуждал о вещах в духе, который казался Марье Алексевне ее собственным духом; подобно ей, он говорил, что
все на свете делается для выгоды, что, когда плут плутует, нечего тут приходить в азарт и вопиять о принципах чести, которые следовало бы соблюдать этому плуту, что и сам плут вовсе не напрасно плут, а
таким ему и надобно быть по его обстоятельствам, что не быть ему плутом, — не говоря уж о том, что это невозможно, — было бы нелепо, просто сказать глупо с его стороны.
Но разве
все геометры, астрономы,
все историки, политико — экономы, юристы, публицисты и всякие другие ученые
так уж и материалисты?
А оправдать его тоже не годится, потому что любители прекрасных идей и защитники возвышенных стремлений, объявившие материалистов людьми низкими и безнравственными, в последнее время
так отлично зарекомендовали себя со стороны ума, да и со стороны характера, в глазах
всех порядочных людей, материалистов ли, или не материалистов, что защищать кого-нибудь от их порицаний стало делом излишним, а обращать внимание на их слова стало делом неприличным.
— («Как бледна!») Нет, мой друг, вы не думайте того, что я сказал. Я не
так сказал.
Все устроим как-нибудь.
— А может быть, мне только
так показалось. У меня, признаюсь вам, от
всех мыслей голова кругом идет.
— Это другое дело, Дмитрий Сергеич, —
всех не наградишь, надо меру знать, это точно. Ежели
так, то есть по деньгам ссора, не могу вас осуждать.
— Приятно беседовать с
таким человеком, особенно, когда, услышав, что Матрена вернулась, сбегаешь на кухню, сказав, что идешь в свою спальную за носовым платком, и увидишь, что вина куплено на 12 р. 50 коп., — ведь только третью долю выпьем за обедом, — и кондитерский пирог в 1 р. 50 коп., — ну, это, можно сказать, брошенные деньги, на пирог-то! но
все же останется и пирог: можно будет кумам подать вместо варенья,
все же не в убыток, а в сбереженье.
«И я бы оставила ему записку, в которой бы
все написала. Ведь я ему тогда сказала: «нынче день моего рождения». Какая смелая тогда я была. Как это я была
такая? Да ведь я тогда была глупенькая, ведь я тогда не понимала.