Неточные совпадения
Основание капиталу
было положено лет 15 тому назад продажею енотовой шубы, платьишка и мебелишки, доставшихся Марье Алексевне
после брата — чиновника.
Однажды, — Вера Павловна
была еще тогда маленькая; при взрослой дочери Марья Алексевна не стала бы делать этого, а тогда почему
было не сделать? ребенок ведь не понимает! и точно, сама Верочка не поняла бы, да, спасибо, кухарка растолковала очень вразумительно; да и кухарка не стала бы толковать, потому что дитяти этого знать не следует, но так уже случилось, что душа не стерпела
после одной из сильных потасовок от Марьи Алексевны за гульбу с любовником (впрочем, глаз у Матрены
был всегда подбитый, не от Марьи Алексевны, а от любовника, — а это и хорошо, потому что кухарка с подбитым глазом дешевле!).
Утром Марья Алексевна подошла к шкапчику и дольше обыкновенного стояла у него, и все говорила: «слава богу, счастливо
было, слава богу!», даже подозвала к шкапчику Матрену и сказала: «на здоровье, Матренушка, ведь и ты много потрудилась», и
после не то чтобы драться да ругаться, как бывало в другие времена
после шкапчика, а легла спать, поцеловавши Верочку.
Через полгода мать перестала называть Верочку цыганкою и чучелою, а стала наряжать лучше прежнего, а Матрена, — это
была уже третья Матрена,
после той: у той
был всегда подбит левый глаз, а у этой разбита левая скула, но не всегда, — сказала Верочке, что собирается сватать ее начальник Павла Константиныча, и какой-то важный начальник, с орденом на шее.
— Пойдемте. Делайте потом со мною, что хотите, а я не останусь. Я вам скажу
после, почему. — Маменька, — это уж
было сказано вслух: — у меня очень разболелась голова: Я не могу сидеть здесь. Прошу вас!
Обстоятельства
были так трудны, что Марья Алексевна только махнула рукою. То же самое случилось и с Наполеоном
после Ватерлооской битвы, когда маршал Груши оказался глуп, как Павел Константиныч, а Лафайет стал буянить, как Верочка: Наполеон тоже бился, бился, совершал чудеса искусства, — и остался не при чем, и мог только махнуть рукой и сказать: отрекаюсь от всего, делай, кто хочет, что хочет и с собою, и со мною.
— Все равно, как не осталось бы на свете ни одного бедного, если б исполнилось задушевное желание каждого бедного. Видите, как же не жалки женщины! Столько же жалки, как и бедные. Кому приятно видеть бедных? Вот точно так же неприятно мне видеть женщин с той поры, как я узнал их тайну. А она
была мне открыта моею ревнивою невестою в самый день обручения. До той поры я очень любил бывать в обществе женщин;
после того, — как рукою сняло. Невеста вылечила.
— Мы все говорили обо мне, — начал Лопухов: — а ведь это очень нелюбезно с моей стороны, что я все говорил о себе. Теперь я хочу
быть любезным, — говорить о вас! Вера Павловна. Знаете, я
был о вас еще гораздо худшего мнения, чем вы обо мне. А теперь… ну, да это
после. Но все-таки, я не умею отвечать себе на одно. Отвечайте вы мне. Скоро
будет ваша свадьба?
Ну как
после всего этого не
было бы извинительно Mapьe Алексевне перестать утомлять себя неослабным надзором?
А этот главный предмет, занимавший так мало места в их не слишком частых длинных разговорах, и даже в коротких разговорах занимавший тоже лишь незаметное место, этот предмет
был не их чувство друг к другу, — нет, о чувстве они не говорили ни слова
после первых неопределенных слов в первом их разговоре на праздничном вечере: им некогда
было об этом толковать; в две — три минуты, которые выбирались на обмен мыслями без боязни подслушивания, едва успевали они переговорить о другом предмете, который не оставлял им ни времени, ни охоты для объяснений в чувствах, — это
были хлопоты и раздумья о том, когда и как удастся Верочке избавиться от ее страшного положения.
В четверг
было Гамлетовское испытание по Саксону Грамматику.
После того на несколько дней Марья Алексевна дает себе некоторый (небольшой) отдых в надзоре.
— Нет, я вас не отпущу. Идите со мною. Я не спокойна, вы говорите; я не могу судить, вы говорите, — хорошо, обедайте у нас. Вы увидите, что я
буду спокойна.
После обеда маменька спит, и мы можем говорить.
Павел Константиныч, человек необразованный, тотчас
после последнего блюда пошел прилечь, как всегда, Дмитрий Сергеич
пил медленно;
выпив чашку, спросил другую.
— А вот и я готов, — подошел Алексей Петрович: — пойдемте в церковь. — Алексей Петрович
был весел, шутил; но когда начал венчанье, голос его несколько задрожал — а если начнется дело? Наташа, ступай к отцу, муж не кормилец, а плохое житье от живого мужа на отцовских хлебах! впрочем,
после нескольких слов он опять совершенно овладел собою.
Хорошо шла жизнь Лопуховых. Вера Павловна
была всегда весела. Но однажды, — это
было месяцев через пять
после свадьбы, — Дмитрий Сергеич, возвратившись с урока, нашел жену в каком-то особенном настроении духа: в ее глазах сияла и гордость, и радость. Тут Дмитрий Сергеич припомнил, что уже несколько дней можно
было замечать в ней признаки приятной тревоги, улыбающегося раздумья, нежной гордости.
—
После будет можно, когда не нужно
будет людям
быть злыми.
— Да, Верочка,
после так не
будет. Когда добрые
будут сильны, мне не нужны
будут злые, Это скоро
будет, Верочка. Тогда злые увидят, что им нельзя
быть злыми; и те злые, которые
были людьми, станут добрыми: ведь они
были злыми только потому, что им вредно
было быть добрыми, а ведь они знают, что добро лучше зла, они полюбят его, когда можно
будет любить его без вреда.
Долгие разговоры
были возбуждены этими необыкновенными словами. Но доверие
было уже приобретено Верою Павловною; да и говорила она просто, не заходя далеко вперед, не рисуя никаких особенно заманчивых перспектив, которые
после минутного восторга рождают недоверие. Потому девушки не сочли ее помешанною, а только и
было нужно, чтобы не сочли помешанною. Дело пошло понемногу.
После нескольких колебаний определили считать за брата или сестру до 8 лет четвертую часть расходов взрослой девицы, потом содержание девочки до 12 лет считалось за третью долю, с 12 — за половину содержания сестры ее, с 13 лет девочки поступали в ученицы в мастерскую, если не пристраивались иначе, и положено
было, что с 16 лет они становятся полными участницами компании, если
будут признаны выучившимися хорошо шить.
А когда мужчины вздумали бегать взапуски, прыгать через канаву, то три мыслителя отличились самыми усердными состязателями мужественных упражнений: офицер получил первенство в прыганье через канаву, Дмитрий Сергеич, человек очень сильный, вошел в большой азарт, когда офицер поборол его: он надеялся
быть первым на этом поприще
после ригориста, который очень удобно поднимал на воздухе и клал на землю офицера и Дмитрия Сергеича вместе, это не вводило в амбицию ни Дмитрия Сергеича, ни офицера: ригорист
был признанный атлет, но Дмитрию Сергеичу никак не хотелось оставить на себе того афронта, что не может побороть офицера; пять раз он схватывался с ним, и все пять раз офицер низлагал его, хотя не без труда.
Но
после них все-таки
будет лучше, чем до них.
Он,
после долгих отнекиваний, начал говорить какой-то нелепый вздор о своих чувствах к Лопухову и к Вере Павловне, что он очень любит и уважает их; но из всего этого следовало, что они к нему невнимательны, о чем, — что хуже всего, — не
было, впрочем, никакого намека в его высокопарности.
После этого Кирсанов стал
было заходить довольно часто, но продолжение прежних простых отношений
было уже невозможно: из — под маски порядочного человека высовывалось несколько дней такое длинное ослиное ухо, что Лопуховы потеряли бы слишком значительную долю уважения к бывшему другу, если б это ухо спряталось навсегда; но оно по временам продолжало выказываться: выставлялось не так длинно, и торопливо пряталось, но
было жалко, дрянно, пошло.
— Милый мой, ведь это ты для моего успокоения геройствовал. А убежим сейчас же, в самом деле, если тебе так хочется поскорее кончить карантин. Я скоро пойду на полчаса в мастерскую. Отправимтесь все вместе: это
будет с твоей стороны очень мило, что ты первый визит
после болезни сделаешь нашей компании. Она заметит это и
будет очень рада такой внимательности.
Девушки, действительно,
были очень довольны, что Лопухов сделал им первый визит
после болезни.
Так, когда я ему сказала, что непременно пойду с ним, он засмеялся и сказал: «когда хотите, идите; только напрасно
будет», — хотел проучить меня, как
после сказал: ему
было досадно, что я пристаю.
Так вот, как он взял мою руку, — вы не поверите, я так и покраснела:
после моей-то жизни, Вера Павловна, будто невинная барышня — ведь это странно, а так
было.
Но только какой он
был скромный, Вера Павловна; ведь уж я
после могла понимать, ведь я стала читать, узнала, как в романах любовь описывают, могла судить.
Ах, как легко! так что и час, и два пролетят, будто одна минута, нет, ни минуты, ни секунды нет, вовсе времени нет, все равно, как уснешь, и проснешься: проснешься — знаешь, что много времени прошло с той поры, как уснул; а как это время прошло? — и ни одного мига не составило; и тоже все равно, как
после сна, не то что утомленье, а, напротив, свежесть, бодрость, будто отдохнул; да так и
есть, что отдохнул: я сказала «очень легко дышать», это и
есть самое настоящее.
Это
было года через два с половиною
после разлуки с Кирсановым.
Но — читатель уже знает вперед смысл этого «но», как и всегда
будет вперед знать, о чем
будет рассказываться
после страниц, им прочтенных, — но, разумеется, чувство Кирсанова к Крюковой при их второй встрече
было вовсе не то, как у Крюковой к нему: любовь к ней давным — давно прошла в Кирсанове; он только остался расположен к ней, как к женщине, которую когда-то любил.
Да и что же
было теперь, через два — три месяца
после того, как Вера Павловна стала развлекать его от грусти по Крюковой?
Но вот Вера Павловна кончила свои дела, она возвращается с ним домой к чаю, и они долго сидят втроем
после чаю; теперь Вера Павловна и Дмитрий Сергеич просидят вместе гораздо больше времени, чем когда не
было тут же Кирсанова.
«16 августа», то
есть, на другой день
после прогулки на острова, ведь она
была именно 15–го, думает Вера Павловна: «миленький все время гулянья говорил с этим Рахметовым, или, как они в шутку зовут его, ригористом, и с другими его товарищами.
«Нынче мы с миленьким
были в первый раз
после моего замужества у моих родных.
После обеда мы долго говорили с Д. о том, как мы
будем жить.
Проходит месяц. Вера Павловна нежится
после обеда на своем широком, маленьком, мягком диванчике в комнате своей и мужа, то
есть в кабинете мужа. Он присел на диванчик, а она обняла его, прилегла головой к его груди, но она задумывается; он целует ее, но не проходит задумчивость ее, и на глазах чуть ли не готовы навернуться слезы.
Он целый вечер не сводил с нее глаз, и ей ни разу не подумалось в этот вечер, что он делает над собой усилие, чтобы
быть нежным, и этот вечер
был одним из самых радостных в ее жизни, по крайней мере, до сих пор; через несколько лет
после того, как я рассказываю вам о ней, у ней
будет много таких целых дней, месяцев, годов: это
будет, когда подрастут ее дети, и она
будет видеть их людьми, достойными счастья и счастливыми.
На другой день Кирсанов только что разлегся —
было сибаритски с сигарою читать для отдыха
после своего позднего обеда по возвращении из гошпиталя, как вошел Лопухов.
Он боялся, что когда придет к Лопуховым
после ученого разговора с своим другом, то несколько опростоволосится: или покраснеет от волнения, когда в первый раз взглянет на Веру Павловну, или слишком заметно
будет избегать смотреть на нее, или что-нибудь такое; нет, он остался и имел полное право остаться доволен собою за минуту встречи с ней: приятная дружеская улыбка человека, который рад, что возвращается к старым приятелям, от которых должен
был оторваться на несколько времени, спокойный взгляд, бойкий и беззаботный разговор человека, не имеющего на душе никаких мыслей, кроме тех, которые беспечно говорит он, — если бы вы
были самая злая сплетница и смотрели на него с величайшим желанием найти что-нибудь не так, вы все-таки не увидели бы в нем ничего другого, кроме как человека, который очень рад, что может, от нечего делать, приятно убить вечер в обществе хороших знакомых.
— Каждое из этих слов говорилось
после долгого промежутка, а промежутки
были наполнены тем, что он гладил ее волоса, ласкал ее, как брат огорченную сестру.
С четверть часа, а, может
быть, и побольше, Лопухов стоял перед столом, рассматривая там, внизу, ручку кресел. Оно, хоть удар
был и предвиденный, а все-таки больно; хоть и обдумано, и решено вперед все, что и как надобно сделать
после такого письма или восклицания, а все-таки не вдруг соберешься с мыслями. Но собрался же наконец. Пошел в кухню объясняться с Машею...
— Безостановочно продолжает муж
после вопроса «слушаешь ли», — да, очень приятные для меня перемены, — и он довольно подробно рассказывает; да ведь она три четверти этого знает, нет, и все знает, но все равно: пусть он рассказывает, какой он добрый! и он все рассказывает: что уроки ему давно надоели, и почему в каком семействе или с какими учениками надоели, и как занятие в заводской конторе ему не надоело, потому что оно важно, дает влияние на народ целого завода, и как он кое-что успевает там делать: развел охотников учить грамоте, выучил их, как учить грамоте, вытянул из фирмы плату этим учителям, доказавши, что работники от этого
будут меньше портить машины и работу, потому что от этого пойдет уменьшение прогулов и пьяных глаз, плату самую пустую, конечно, и как он оттягивает рабочих от пьянства, и для этого часто бывает в их харчевнях, — и мало ли что такое.
Часа через три
после того, как ушел Кирсанов, Вера Павловна опомнилась, и одною из первых ее мыслей
было: нельзя же так оставить мастерскую.
Это стало известно только уже
после, а тогда мы видели, что он долго пропадал, а за два года до той поры, как сидел он в кабинете Кирсанова за толкованием Ньютона на «Апокалипсис», возвратился в Петербург, поступил на филологический факультет, — прежде
был на естественном, и только.
Через год
после начала этих занятий он отправился в свое странствование и тут имел еще больше удобства заниматься развитием физической силы:
был пахарем, плотником, перевозчиком и работником всяких здоровых промыслов; раз даже прошел бурлаком всю Волгу, от Дубовки до Рыбинска.
Он вошел
после меня; я
был только один не знакомый ему человек в обществе.
Года через два
после того, как мы видим его сидящим в кабинете Кирсанова за ньютоновым толкованием на «Апокалипсис», он уехал из Петербурга, сказавши Кирсанову и еще двум — трем самым близким друзьям, что ему здесь нечего делать больше, что он сделал все, что мог, что больше делать можно
будет только года через три, что эти три года теперь у него свободны, что он думает воспользоваться ими, как ему кажется нужно для будущей деятельности.
Месяца через два
после этого — дело
было в конце мая — Рахметов пропадал на неделю или больше, но тогда никто этого не заметил, потому что пропадать на несколько дней случалось ему нередко.
Через год
после того, как пропал Рахметов, один из знакомых Кирсанова встретил в вагоне, по дороге из Вены в Мюнхен, молодого человека, русского, который говорил, что объехал славянские земли, везде сближался со всеми классами, в каждой земле оставался постольку, чтобы достаточно узнать понятия, нравы, образ жизни, бытовые учреждения, степень благосостояния всех главных составных частей населения, жил для этого и в городах и в селах, ходил пешком из деревни в деревню, потом точно так же познакомился с румынами и венграми, объехал и обошел северную Германию, оттуда пробрался опять к югу, в немецкие провинции Австрии, теперь едет в Баварию, оттуда в Швейцарию, через Вюртемберг и Баден во Францию, которую объедет и обойдет точно так же, оттуда за тем же проедет в Англию и на это употребит еще год; если останется из этого года время, он посмотрит и на испанцев, и на итальянцев, если же не останется времени — так и
быть, потому что это не так «нужно», а те земли осмотреть «нужно» — зачем же? — «для соображений»; а что через год во всяком случае ему «нужно»
быть уже в Северо — Американских штатах, изучить которые более «нужно» ему, чем какую-нибудь другую землю, и там он останется долго, может
быть, более года, а может
быть, и навсегда, если он там найдет себе дело, но вероятнее, что года через три он возвратится в Россию, потому что, кажется, в России, не теперь, а тогда, года через три — четыре, «нужно»
будет ему
быть.