Неточные совпадения
—
Не беспокойся, — промолвила Александра Павловна, — все будет сделано. Вот я тебе чаю и сахару принесла. Если захочется, выпей… Ведь самовар у
вас есть? — прибавила она, взглянув на старика.
— Это
вы хорошо делаете, — продолжал он, — что больную навещаете; только
не лучше ли
вам ее в больницу перевезти?
— А больницу свою
вы не намерены уничтожить?
— И прекрасно делаете, — возразил Михайло Михайлыч, все
не слезая с дрожек, — потому что она сама словам своим плохо верит. А я очень рад, что встретил
вас.
— Хорош вопрос! Как будто
не всегда приятно
вас встретить! Сегодня
вы так же свежи и милы, как это утро.
— Как чему? Если б
вы могли видеть, с какой вялой и холодной миной
вы произнесли ваш комплимент! Удивляюсь, как
вы не зевнули на последнем слове.
— С холодной миной…
Вам все огня нужно; а огонь никуда
не годится. Вспыхнет, надымит и погаснет.
— А
вы разве
не зайдете к нам? — спросила она нерешительным голосом.
Кстати, читатель, заметили ли
вы, что человек, необыкновенно рассеянный в кружке подчиненных, никогда
не бывает рассеян с лицами высшими? Отчего бы это? Впрочем, подобные вопросы ни к чему
не ведут.
— Но это
не мешает
вам и о них думать, — перебила Дарья Михайловна.
— Да
не верьте ему, — промолвила Дарья Михайловна, — разве
вы его
не знаете?
—
Вы можете мне
не верить, — продолжал хладнокровным голосом Пигасов, — но я утверждаю, что я сказал сущую правду. Кому ж это знать, коли
не мне? После этого
вы, пожалуй, также
не поверите, что наша соседка Чепузова, Елена Антоновна, сама, заметьте, сама, мне рассказала, как она уморила своего родного племянника?
— Как это любезно! Одному я только удивляюсь, Африкан Семеныч, какая у
вас самоуверенность в суждениях: точно
вы никогда ошибиться
не можете.
— Ну, ты, батюшка, я вижу, неисправим, хоть брось, — возразила Дарья Михайловна, слегка искажая грибоедовский стих. — Что же
вы любите, коли
вам и музыка
не нравится? литературу, что ли?
— А вот женщины, на которых
вы так нападаете, — те по крайней мере
не употребляют громких слов.
— Помилуйте! — воскликнул Басистов. — Что
вы это такое говорите? Это ни с чем
не сообразно. Я жил в Малороссии, люблю ее и язык ее знаю… «грае, грае воропае» — совершенная бессмыслица.
— Оставьте его, — промолвила Дарья Михайловна, — ведь
вы знаете, от него, кроме парадоксов, ничего
не услышишь.
— Да, статью, — отвечала с преувеличенною небрежностью Дарья Михайловна, — об отношениях торговли к промышленности в России… Но
не бойтесь: мы ее здесь читать
не станем… я
вас не за тем позвала. Le baron est aussi aimable que savant. [Барон столь же любезен, сколь и учен (фр.).] И так хорошо говорит по-русски! C’est un vrai torrent… il vous entraine. [Это настоящий поток… он так и увлекает
вас (фр.).]
— Чтобы доставить
вам малейшее удовольствие,
вы знаете, Наталья Алексеевна, я готов… я… и
не такие пустяки…
—
Не могу спорить с
вами,
не зная статьи… Но, смею спросить, сочинение вашего приятеля, барона Муффеля, вероятно, более придерживается общих рассуждений, нежели фактов?
— Так-с, так-с. Доложу
вам, по моему мнению… а я могу-таки, при случае, свое слово молвить; я три года в Дерпте выжил… все эти так называемые общие рассуждения, гипотезы там, системы… извините меня, я провинциал, правду-матку режу прямо… никуда
не годятся. Это все одно умствование — этим только людей морочат. Передавайте, господа, факты, и будет с
вас.
— Позвольте, — хладнокровно заметил Рудин, — дело очень просто.
Вы не верите в пользу общих рассуждений,
вы не верите в убеждения…
— Это слово выражает мою мысль, — продолжал Рудин. —
Вы его понимаете: отчего же
не употреблять его?
Вы ни во что
не верите… Почему же верите
вы в факты?
— Да разве чувство
не может обмануть
вас! Чувство
вам говорит, что солнце вокруг земли ходит… или, может быть,
вы не согласны с Коперником?
Вы и ему
не верите?
— Позвольте. Конечно,
не всякому они доступны, и человеку свойственно ошибаться. Однако
вы, вероятно, согласитесь со мною, что, например, Ньютон открыл хотя некоторые из этих основных законов. Он был гений, положим; но открытия гениев тем и велики, что становятся достоянием всех. Стремление к отысканию общих начал в частных явлениях есть одно из коренных свойств человеческого ума, и вся наша образованность…
— Вот
вы куда-с! — перебил растянутым голосом Пигасов. — Я практический человек и во все эти метафизические тонкости
не вдаюсь и
не хочу вдаваться.
— Образованность! говорите
вы, — подхватил Пигасов, — вот еще чем удивить вздумали! Очень нужна она, эта хваленая образованность! Гроша медного
не дам я за вашу образованность!
Вы ее
не любите… у всякого свой вкус.
— Ага! обратился в бегство! — заговорила Дарья Михайловна. —
Не беспокойтесь, Дмитрий… Извините, — прибавила она с приветливой улыбкой, — как
вас по батюшке?
—
Не беспокойтесь, любезный Дмитрий Николаич! Он никого из нас
не обманул. Он желает показать вид, что
не хочет больше спорить… Он чувствует, что
не может спорить с
вами. А
вы лучше подсядьте-ка к нам поближе да поболтаемте.
— Как это мы до сих пор
не познакомились? — продолжала Дарья Михайловна. — Это меня удивляет… Читали ли
вы эту книгу? C’est de Tocqueville, vous savez? [Это Токвиля,
вы знаете? (фр.)]
Подали чай. Разговор стал более общим, но уже по одной внезапности, с которой все замолкали, лишь только Рудин раскрывал рот, можно было судить о силе произведенного им впечатления. Дарье Михайловне вдруг захотелось подразнить Пигасова. Она подошла к нему и вполголоса проговорила: «Что же
вы молчите и только улыбаетесь язвительно? Попытайтесь-ка, схватитесь с ним опять», — и,
не дождавшись его ответа, подозвала рукою Рудина.
—
Вы про него еще одной вещи
не знаете, — сказала она ему, указывая на Пигасова, — он ужасный ненавистник женщин, беспрестанно нападает на них; пожалуйста, обратите его на путь истины.
— Я
вас понимаю и сочувствую
вам, — возразил Рудин. — Какая благородная душа
не испытала жажды самоуничижения? Но
не следует останавливаться на этом безвыходном положении.
— А
вы знаете, что говорит о ней Гегель? — спросил,
не возвышая голоса, Рудин.
— Фи! фи! — воскликнула Дарья Михайловна, — как
вам не стыдно это говорить, старый
вы грешник! Истины нет? Для чего же жить после этого на свете?
—
Не можете ли
вы одолжить мне карандашика? — обратился Пигасов к Басистову.
— Напрасно
вы это говорите, Наталья Алексеевна:
вы играете нисколько
не хуже меня.
Я
не знаю, согласитесь ли
вы со мною, Дарья Михайловна, но в отрицании — в отрицании полном и всеобщем — нет благодати.
— Voilà m-r Pigassoff enterré, [Вот господин Пигасов и уничтожен (фр.).] — проговорила Дарья Михайловна. — Какой
вы мастер определять человека! Впрочем, Пигасов, вероятно, и
не понял бы
вас. А любит он только собственную свою особу.
Барынь я,
вы знаете,
не вижу.
—
Вы очень снисходительны, — промолвила она, — но что, бишь, я хотела сказать? О чем мы говорили? Да! о Лежневе. У меня с ним дело по размежеванию. Я его несколько раз приглашала к себе, и даже сегодня я его жду; но он, бог его знает,
не едет… такой чудак!
— Да, насчет размежевания, но я и так-таки желала
вас видеть. Ведь мы близкие соседи и чуть ли
не сродни.
— Вижу, что явились.
Вы говорите это таким тоном…
Вам, должно быть, очень
не хотелось ко мне ехать.
— С ее братом! Впрочем, я никого
не принуждаю… Но, извините меня, Михайло Михайлыч, я старше
вас годами и могу
вас пожурить: что
вам за охота жить этаким бирюком? Или собственно мой дом
вам не нравится? я
вам не нравлюсь?
— Я
вас не знаю, Дарья Михайловна, и потому
вы мне
не нравиться
не можете. Дом у
вас прекрасный; но, признаюсь
вам откровенно, я
не люблю стеснять себя. У меня и фрака порядочного нет; перчаток нет, да я и
не принадлежу к вашему кругу.
— Во-первых, ему там было очень хорошо; а во-вторых, почему
вы знаете, что я
не с людьми живу?
— Это другое дело! Мне остается только сожалеть о том, что я
не удостоилась попасть в число людей, с которыми
вы знаетесь.
—
Вы не хотите даже позавтракать у меня? — спросила она.
— Покорно
вас благодарю: я никогда
не завтракаю, да и тороплюсь домой.