Неточные совпадения
Рудин начал рассказывать. Рассказывал он
не совсем удачно.
В описаниях его недоставало красок. Он
не умел смешить. Впрочем, Рудин от рассказов своих заграничных похождений скоро перешел к общим рассуждениям о значении просвещения и науки, об университетах и
жизни университетской вообще. Широкими и смелыми чертами набросал он громадную картину. Все слушали его с глубоким вниманием. Он говорил мастерски, увлекательно,
не совсем ясно… но самая эта неясность придавала особенную прелесть его речам.
— Поэзия — язык богов. Я сам люблю стихи. Но
не в одних стихах поэзия: она разлита везде, она вокруг нас… Взгляните на эти деревья, на это небо — отовсюду веет красотою и
жизнью; а где красота и
жизнь, там и поэзия.
Знаете ли, что можно
жизнь самого лучшего человека изобразить
в таких красках — и ничего
не прибавляя, заметьте, — что всякий ужаснется!
— О трагическом
в жизни и
в искусстве, — повторил Рудин. — Вот и г. Басистов прочтет. Впрочем, я
не совсем еще сладил с основной мыслью. Я до сих пор еще
не довольно уяснил самому себе трагическое значение любви.
Рудин казался полным огня, смелости,
жизни, а
в душе был холоден и чуть ли
не робок, пока
не задевалось его самолюбие: тут он на стены лез.
Ничего
не оставалось бессмысленным, случайным: во всем высказывалась разумная необходимость и красота, все получало значение ясное и,
в то же время, таинственное, каждое отдельное явление
жизни звучало аккордом, и мы сами, с каким-то священным ужасом благоговения, с сладким сердечным трепетом, чувствовали себя как бы живыми сосудами вечной истины, орудиями ее, призванными к чему-то великому…
Волынцев вошел и подозрительно посмотрел на Лежнева и на сестру. Он похудел
в последнее время. Они оба заговорили с ним; но он едва улыбался
в ответ на их шутки и глядел, как выразился о нем однажды Пигасов, грустным зайцем. Впрочем, вероятно,
не было еще на свете человека, который, хотя раз
в жизни,
не глядел еще хуже того. Волынцев чувствовал, что Наталья от него удалялась, а вместе с ней, казалось, и земля бежала у него из-под ног.
— То, что я вам сказал вчера, — продолжал он, — может быть до некоторой степени применено ко мне, к теперешнему моему положению. Но опять-таки об этом говорить
не стоит. Эта сторона
жизни для меня уже исчезла. Мне остается теперь тащиться по знойной и пыльной дороге, со станции до станции,
в тряской телеге… Когда я доеду, и доеду ли — Бог знает… Поговоримте лучше о вас.
— Вы
не раз слышали мое мнение о призвании женщин, — возразил с снисходительной улыбкой Рудин. — Вы знаете, что, по-моему, одна Жанна д’Арк могла спасти Францию… Но дело
не в том. Я хотел поговорить о вас. Вы стоите на пороге
жизни… Рассуждать о вашей будущности и весело, и
не бесплодно… Послушайте: вы знаете, я ваш друг; я принимаю
в вас почти родственное участие… А потому я надеюсь, вы
не найдете моего вопроса нескромным: скажите, ваше сердце до сих пор совершенно спокойно?
Поверьте, чем проще, чем теснее круг, по которому пробегает
жизнь, тем лучше;
не в том дело, чтобы отыскивать
в ней новые стороны, но
в том, чтобы все переходы ее совершались своевременно.
Я, помнится, также утверждал, что слова Рудина
не могут действовать на людей; но я говорил тогда о людях, подобных мне,
в теперешние мои годы, о людях, уже поживших и поломанных
жизнью.
Пью за здоровье товарища моих лучших годов, пью за молодость, за ее надежды, за ее стремления, за ее доверчивость и честность, за все то, от чего и
в двадцать лет бились наши сердца и лучше чего мы все-таки ничего
не узнали и
не узнаем
в жизни…
Я, брат,
в жизни своей
не много встречал таких женщин.
— Устал! Другой бы умер давно. Ты говоришь, смерть примиряет, а
жизнь, ты думаешь,
не примиряет? Кто пожил, да
не сделался снисходительным к другим, тот сам
не заслуживает снисхождения. А кто может сказать, что он
в снисхождении
не нуждается? Ты сделал, что мог, боролся, пока мог… Чего же больше? Наши дороги разошлись…
Мы могли расходиться, даже враждовать
в старые годы, когда еще много
жизни оставалось впереди; но теперь, когда толпа редеет вокруг нас, когда новые поколения идут мимо нас, к
не нашим целям, нам надобно крепко держаться друг за друга.
Как мыслитель и как художник, он ткал ей разумное существование, и никогда еще
в жизни не бывал он поглощен так глубоко, ни в пору ученья, ни в те тяжелые дни, когда боролся с жизнью, выпутывался из ее изворотов и крепчал, закаливая себя в опытах мужественности, как теперь, нянчась с этой неумолкающей, волканической работой духа своей подруги!
Неточные совпадения
Хлестаков. Право,
не знаю. Ведь мой отец упрям и глуп, старый хрен, как бревно. Я ему прямо скажу: как хотите, я
не могу жить без Петербурга. За что ж,
в самом деле, я должен погубить
жизнь с мужиками? Теперь
не те потребности; душа моя жаждет просвещения.
Хлестаков. Нет, я влюблен
в вас.
Жизнь моя на волоске. Если вы
не увенчаете постоянную любовь мою, то я недостоин земного существования. С пламенем
в груди прошу руки вашей.
Анна Андреевна. Тебе все такое грубое нравится. Ты должен помнить, что
жизнь нужно совсем переменить, что твои знакомые будут
не то что какой-нибудь судья-собачник, с которым ты ездишь травить зайцев, или Земляника; напротив, знакомые твои будут с самым тонким обращением: графы и все светские… Только я, право, боюсь за тебя: ты иногда вымолвишь такое словцо, какого
в хорошем обществе никогда
не услышишь.
Аммос Федорович. А я на этот счет покоен.
В самом деле, кто зайдет
в уездный суд? А если и заглянет
в какую-нибудь бумагу, так он
жизни не будет рад. Я вот уж пятнадцать лет сижу на судейском стуле, а как загляну
в докладную записку — а! только рукой махну. Сам Соломон
не разрешит, что
в ней правда и что неправда.
Городничий. Полно вам, право, трещотки какие! Здесь нужная вещь: дело идет о
жизни человека… (К Осипу.)Ну что, друг, право, мне ты очень нравишься.
В дороге
не мешает, знаешь, чайку выпить лишний стаканчик, — оно теперь холодновато. Так вот тебе пара целковиков на чай.